У стены накрыт был чайный столик с самоваром, лежали тонко нарезанные колбаса, балык, буженина, калачи, маковые булочки; стояли вазочка с колотым сахаром, розетки с вареньем – словно тут не суровый глава всесильной Комиссии, а кумушка, любительница почаевничать. – Наливайте чай, товарищи, не стесняйтесь. – Благоев встретил их стоя возле огромного письменного стола, точно собирался на него запрыгнуть для произнесения патетической речи. – Разговор нам предстоит серьёзный. – Мы все внимание, товарищ председатель, – Войковский улыбался угодливо – надо понимать, по старорежимной привычке. – Что случилось, Благомир Тодорович? – Яша Апфельберг отработанным движением фокусника извлёк из-за пазухи блокнот с карандашом. – Лев Давидович и Владимир Ильич, поддержанные большинством в политбюро ЦК, высказали некоторые соображения по текущему моменту, – Благоев говорил легко, словно речь шла о последней эскападе модного футуриста Маяковского. – Заявив о недовольстве петербургского пролетариата, как они выразились, «сохранением буржуазии как класса», ими выдвинуто требование «перевода страны на подлинно революционные рельсы». – Что это значит, Благомир Тодорович? – Не надо записывать, Яша, не стоит. Это значит, что ЦК партии и ЦИК будут продвигать идею «военного коммунизма». – А-а… – Апфельберг заметно погрустнел. – Да-да, дорогой Яков. Всяческие буржуазные излишества типа вашей любимой «Вены» на Гороховой, по мнению наших товарищей из ЦК, должны исчезнуть из нашей жизни. Вместе с частной торговлей, денежным обращением и тому подобными мелочами. – Но как же… – Товарищ Яша! Мы не теоретики, мы – практики революции, – строго перебил Благоев. – Оставим высокие материи Льву Давидовичу, Владимиру Ильичу да Григорию Евсеевичу со Львом Борисовичем[22]. Сейчас можно лишь с уверенностью сказать, что шаги эти приведут к хозяйственной разрухе, дадут весомые козыри в руки наших классовых врагов. – Но почему? – вдруг вмешался Жадов. – Рабочие наши правы. Мы зачем революцию делали? Чтоб буржуи в этой вашей «Вене» жрали да пили? – Сходили бы сами, товарищ Михаил, с Ириной Ивановной, – парировал Яков, – тогда б не говорили такого. Кухня там превосходная, несмотря ни на что. Цены взлетели, конечно… – Но для тебя, начотдела печати, у них всегда особый столик накрыт, так? – не сдавался комиссар. – Думаешь, не знаем, как ты там чаи гоняешь, «работаешь с газетами»? Яша Апфельберг слегка побледнел, но за словом в карман не полез: – Я, товарищ Михаил, с печатью – которая есть острейшее оружие партии, как говорит товарищ Ленин! – работаю теми методами, которые действенны. Вот почему даже буржуазные газеты о нашем перевороте пишут если не сочувственно, то вполне нейтрально!.. – Тихо, тихо, отставить споры! – поднял руку Благоев, видя, что побагровевший комиссар собирается ответить. – Не в «Вене» дело, товарищ Жадов, а в том, что сейчас крестьяне хлеб охотно продают, потому что заводы работают, поборов стало меньше, можно, расторговавшись, домой с гостинцами приехать. А отмени-ка торговлю, думаете, земледелец вот точно так же станет в города продукты везти?.. Расцветёт спекуляция, и никакие оперативные отделы, – кивок в сторону Войковского, – ничего тут не сделают, потому что торговать и меняться всем, чем можно и чем нельзя, станут абсолютно все. – Вы словно сами всё это видели, товарищ Благоев, – заметила Ирина Ивановна. Товарищ Благоев ответил острым, внимательным, испытующим взглядом. – Это элементарная логика, товарищ Шульц. – Так в чём же наша задача? – негромко, но очень внушительно поинтересовался молчавший до этого Ягода. – Задача чрезвычайной комиссии – борьба с саботажем и иными проявлениями контрреволюции, Генрих Григорьевич. Убеждения наших товарищей могут и должны становиться предметом дискуссии, но не выливаться в практическую плоскость. Бывший император на юге только и ждёт этой нашей ошибки. – Но на питерских заводах и впрямь неспокойно, – упорствовал комиссар. – Недоволен народ. Смотрит на «коммерческие цены» да локти кусает. Тут тебе икра чёрная, тут тебе икра красная, тут тебе балык, тут тебе всё что угодно. А по карточкам такого не отпускают! А буржуи жрут в три горла! А жалованье хоть и растёт, но за ценами всё равно не успевает! – Товарищ Жадов слишком упрощённо трактует текущий момент, – вкрадчиво прошелестел Генрих Ягода. – Не мастер я трактовать моменты! – покраснел комиссар. – Мне бы классового врага, я б его мигом!.. Уж лучше на фронте, на юге, чем вот так здесь в «моментах» разбираться!.. – Это лишнее, – твёрдо прервал спор Благоев. – Ваш батальон нужен здесь, товарищ Жадов. Я сильно подозреваю, что завтра на заседании ЦК будет предпринята попытка протащить решение о введении «коммунизма». – Решению ЦК мы, конечно же, подчинимся… – прежним тихим голосом заявил Ягода. – Разумеется. Демократический централизм означает полную свободу дискуссии до принятия решения и строгую дисциплину при его исполнении, когда решение уже принято, – слегка улыбнулся Благоев. – Тогда зачем мы здесь, Благомир Тодорович? – Потому что, если за решение проголосовало большинство, решение от этого не становится само по себе ни правильным, ни разумным! – Благоев вдруг резко вскинул руку, голос его стал низким, угрожающим. – Потому что большинство может оказаться в плену иллюзий. Прекрасных иллюзий, не спорю, иллюзий, где все с энтузиазмом трудятся ради хлебной пайки и живут мечтами о мировой революции. – Вы хотите сказать, товарищ председатель, что руководство ЦК нашей партии оказалось в плену опасных иллюзий? – осторожно, медленно проговорил Ягода таким голосом, что у Ирины Ивановны Шульц пальцы сами собой сжали рукоять «браунинга» в расстёгнутом ридикюле. – Именно это, товарищи, я и хочу сказать. И говорю! – рубанул ладонью Благоев. – И наша задача, товарищи, как и вчера, так и сегодня, и завтра – это защитить завоевания революции. Потому что подобного рода ошибки могут оттолкнуть от нас самого важного союзника – крестьянина-середняка, который сейчас и кормит пролетариат в городах; ошибки дадут важнейшие козыри в руки наших врагов, окопавшихся на юге. Нам надо победить без гражданской войны, без разрухи, без миллионов погибших и миллионов эмигрировавших. В этом – защита нашей революции! Революции, а не резолюции, даже если это резолюция ЦК. Слова Благоева подействовали. Его слушали, затаив дыхание. – Особый отдел готов действовать, – первым поднялся Ягода. – Благодарю, Генрих Григорьевич, иного и не ожидал, – кивнул Благоев. – Оперативный отдел тоже не подведёт. – Войковский закряхтел слегка, но тоже поднялся, бодро и достаточно уверенно. – Что с вашим батальоном, товарищ Жадов? – Батальон предан идеалам революции, товарищ председатель. – Жадов встал следом за остальными, но глядел хмуро и в сторону. – Но… как я говорил… на питерских заводах брожение… Люди хотят справедливости… – Это если у меня чего-то нет, так надо, чтобы и ни у кого б не было? – насмешливо осведомился Яша Апфельберг. – Товарищ Благоев, не сомневайтесь. Отдел печати немедля развернёт самую активную работу. ЦК подконтрольна одна только «Правда», а нам – два десятка других газет. – Будем разбираться с зачинщиками волнений, – пожал плечами Войковский. – Со всей революционной решительностью, коей так не хватало царским властям. – П-погодите! – Жадов покраснел, нелепо взмахнул руками. – Вы это что же?!.. Вы это как?.. Вы против партии?! Против Центрального комитета?! Против наших товарищей, революцию сделавших? – Революцию, товарищ Жадов, делали мы все, – мягко заметил Ягода. – Каждый на своём месте. Вы сами и телефонную станцию занимали, и Таврический дворец штурмовали. А товарищ Благоев всем руководил. И взятием дворца командовал. И надо разобраться, кто там на заводах воду мутит – действительно ли рабочие или подосланные агенты царской охранки… то есть агенты сбежавшего царя. Или те, кому и впрямь власть глаза застит, кто спит да свои декреты видит – и чтобы все спины гнули да исполняли?.. Благоев бросил быстрый взгляд на Ягоду – с известным удивлением, словно никак не ожидая от начальника особого отдела подобного красноречия. – Да какая охранка! – досадливо отмахнулся Жадов. – Простые рабочие, такие же, как и я… – Вы уверены, товарищ Жадов? Вы лично с ними говорили? С каждым? – продолжал вкрадчиво допытываться начальник особого отдела. – Но даже если и так, даже если каждый из них – самый настоящий пролетарий, во что я, кстати, не верю, – даже если так, то льют они сейчас воду на мельницы самой настоящей контрреволюции. И если так – с ними поступать надо со всей революционной суровостью. Вражеской пропаганде не место в красном Петербурге! Благоев долго и пристально глядел на красного, как вареный рак, Жадова. – Боюсь, товарищ заместитель, вам и впрямь надо подыскать другую работу, – в голосе Благомира Тодоровича зазвучал металл. – Командование батальоном сдадите мне лично. Вот тут у меня лежит… – он зашелестел бумагами, – лежит запрос на решительного и преданного делу революции командира, для назначения на должность начдива на Южном фронте, где готовится решительное наше наступление. – Всегда готов отправиться туда, куда направит партия, – огрызнулся Жадов. – Партия, а не… – Он осёкся. – А что такое «партия», товарищ Жадов? – ничуть не смутился Благоев. – Кто, по-вашему, может говорить от её имени? Кто может вам, бойцу революции, отдавать приказы? Или вы решили записаться в анархисты? Или вы теперь согласны исполнять только распоряжения товарища Троцкого? Или товарища Ульянова? Или кого-то ещё? Вы скажите, не стесняйтесь. Кому так повезло, к кому вы записались в личные порученцы? Жадов стиснул кулаки, губы его плотно сжались. И всё-таки он заговорил, когда молчание сделалось уже совсем нестерпимым. – Я выполняю приказы партии. Если она сказала, что я нужнее на Южном фронте – значит, я буду там. Где можно получить предписание?.. – Предписание у меня, вот здесь, – холодно сказал Благоев. – А вы, товарищ Шульц? Вы-то, надеюсь, не станете… – Я прошу разрешения отправиться вместе с товарищем Жадовым, – перебила его Ирина Ивановна. – В любом штабе нужен хороший делопроизводитель. Благоев на миг поднял бровь, затем пожал плечами. – Очень жаль, Ирина Ивановна, но не смею вас задерживать. Сейчас лично выпишу вам мандаты. Однако, несмотря на выписанные прямо в кабинете Благоева мандаты, выехать в штаб Южного фронта, расположившийся в Славянске, комиссару Жадову с Ириной Ивановной не удалось. Передача командования батальоном затянулась. Кто-то из бойцов заявил, что поедет добровольцем с Жадовым, кто-то вообще просил направить в какое-то другое место; Благоев приходил с телохранителями, молчаливыми здоровенными парнями, кого-то куда-то переводили, появилось сколько-то людей из отдела Ягоды. В газете «Правда» появилась статья за подписью товарища Троцкого «Что такое коммунизм?» – где заявлялось, что нынешнее положение дел, «вызывающее справедливое возмущение трудящихся», сугубо временно, что очень скоро начнётся внедрение «элементов подлинно справедливого общества», и в качестве первой меры будет запрещена частная торговля; но уже на следующий же день её едко высмеяли два десятка других изданий, от эсеровских до «буржуазных» («монархические» уже не выходили). «Бывших» по-прежнему выгоняли на работы – расчищать снег, колоть лёд, грузить дрова и уголь. По рабочим карточкам увеличили нормы – и одновременно повысили «коммерческие» цены. Арестовали несколько десятков «царских агитаторов», о чём с помпой распубликовали в печати. Шли дни, а Жадов с Ириной Ивановной всё никак не могли выехать на юг. Центральный исполнительный комитет преобразовали в «Совет народных комиссаров»; новосозданные «наркомат по военным и военно-морским делам» никак не мог выправить последние документы, хотя дивизии формировались, и многие старые полки, сменив названия на новые безличные номера, эшелонами двигались к Харькову и дальше. Немцы и впрямь сидели тихо в Ревеле, Риге и Либаве, где ни о какой пролетарской революции отчего-то никто даже не слышал. Киев оказался во власти «гетманцев», и русское население с недоумением наблюдало явление чубатых хлопцев под жовто-блакитными прапорами. Хлопцев этих было относительно немного, но действовали они решительно, растерявшаяся полиция ничего не предпринимала, и из города на восток потянулись первые беженцы. При этом поезда на Москву по-прежнему ходили. О том, что творится «в логове гидры контрреволюции», известно было немного. «Правда» ограничивалась пространными, но малосодержательными статьями-«подвалами» типа «Новые зверства царских палачей» или «Казни рабочих на юге России», где просто писалось, что в таком-то местечке «царские каратели расстреляли сто пятьдесят человек», а в другом казаки якобы изрубили шашками целых двести. Посольства великих держав меж тем оставались в целости и сохранности. Им была гарантирована полная дипломатическая неприкосновенность, подтверждены все права и привилегии, что прямодушного комиссара Жадова тоже весьма задевало: – Мы же мировую революцию делаем!.. Зачем нам эти буржуйские засланцы? Что они тут сидят? – Переходный период, Михаил, – терпеливо объясняла Ирина Ивановна. – Временно всё это. Да и к тому же – мы ж не собираемся воевать со всем светом вот прямо сейчас? Пролетарские революции должны созреть. – Уж скорее бы созревали, – буркнул комиссар. Они сидели на жёстком деревянном диванчике в приёмной зама наркома по кадрам. Уже повсюду введена была новая форма, со старых офицерских кителей, во множестве имевшихся на складах, спарывали погоны, пришивая петлицы с «кубарями», «шпалами» и ромбами. Жадов же по-прежнему ходил в кожанке без знаков различия, а Ирина Ивановна – и вовсе в гражданском. – Товарищи! – Дверь приёмной приоткрылась. – Зайдите, пожалуйста! Блондинистая секретарша с внушительным бюстом окинула их презрительным взглядом. Бросила, не переставая разом и курить, и печатать на «ундервуде»: – Вот руководящее письмо в управление кадров. Там получите назначение на получение формы. Товарищ нарком подписал приказ о присвоении вам очередных воинских званий… в соответствии с занимаемой должностью. Распишитесь… здесь, здесь и здесь…