Цепи добровольцев заняли товарную станцию, продвинулись до железнодорожных мастерских. Выстрелы ещё гремели, но уже редкие, отдельные, на предутренний Гомель наваливалась тишина. «Пролетарская дружина» – вернее, то, что от неё осталось, – рассеялась по дворам, сараям, улочкам северной окраины города; если ею командуют настоящие офицеры, то сейчас попытаются привести её в порядок, занять новые позиции в районе вокзала и, разумеется, у железнодорожных мостов через Сож. А пока что требовалось занять прилегающие кварталы и, конечно, чинить рельсы. Из дневника Пети Ниткина, 11 ноября, перегон Полтава – Лозовая «…Город сменяется городом, а кое у кого из добровольцев подъём духа сменяется унынием. Обыватель, что раньше выстраивался бы плотною толпой вдоль улицы, коей шествовал обожаемый монарх, теперь попрятался. Чиновники явились, но верноподданнические чувства излагали так, что, думаю, ни для кого не было секретом – они точно так же изложат их и Временному собранию, буде то вдруг воскреснет. И большевикам пойдут служить – я-то знаю точно, что те пошли. Правда, помогло им это не слишком… И Две Мишени всё мрачнее. При этом на первый взгляд у нас всё если не хорошо, то и не совсем плохо. Псков, Витебск, Гомель – всюду нам удаётся взять неплохие трофеи, увезти с собой запасы и взять с города “контрибуцию” – золотыми монетами из местного банка. Однако я видел, что творится, красные знамёна появлялись как по волшебству. И жители окраин привычно кланялись нам, строем входившим в тот же Гомель; и собирались на благодарственные молебны; но, стоило нам отвернуться… В первую же ночь заполыхали здания железнодорожных мастерских и пакгаузов, примыкавших к магистрали. Поджигателей захватить не удалось. Наутро выстрелами из-за угла поражён был наш патруль, причём в самом центре, на Миллионной улице рядом с городской управой… Государя я видел лишь мельком. И, ей-богу, когда мы вызволяли Его из заточения, выглядел он куда лучше. А сейчас… чело Его постоянно осеняли мрачные раздумья, и нетрудно было догадаться, в чём причина: народ совсем не рвался выражать особой любви к своему монарху. А “долой самодержавие!” с равным усердие орали и “временнособранцы”, и большевики. Задерживаться было нельзя. Трижды нам везло, и мы отразили не слишком хорошо организованные атаки. Но в конце концов против нашей горстки отправят дивизию, укомплектованную по штатам военного времени, и… Поэтому, наскоро исправив пути, мы покинули Гомель уже на следующий день. И больше уже старались нигде не останавливаться. Меж тем вокруг нас длилось то, что некие учебники, мной читанные там, именовали “триумфальным шествием Советской власти” – на местах большевики стремительно и в большинстве случаев бескровно брали власть. Губернаторы бежали или просто объявляли себя “частными лицами”, полиция растворялась и исчезала, армия… Армия бездействовала, несмотря на грозные приказы, телеграфируемые нами. Нет, многие генералы, полковники, старшие офицеры, по слухам, уже начали сами пробираться на юг; Войско Донское твёрдо объявило, что будет стоять “за закон и порядок”, но многочисленные дивизии и корпуса оставались на местах, больше того, призванные нижние чины начали утекать во всё больших количествах: большевистский “декрет о земле” начал действовать. И здесь, в Полтавской губернии, на нас тоже смотрели косо. Невесть откуда вдруг взялись напечатанные на западноукраинском наречии листовки, где провозглашалась “вильна Украйна”, веками якобы страдавшая от “угнетения народом-держимордой”, сиречь русским. Но сейчас у нас нет времени с этим связываться. Нас ждал Елисаветинск. Расквартированные там – и вообще по северной Тавриде – несколько полков остались верны. Поезда из Москвы и Центра России на юг пока ещё ходили, несмотря ни на что, помнившие о присяге и долге сами пробирались туда. И мы, оставив на произвол судьбы богатые малороссийские губернии, мчались, мчались сквозь ночь и пространство, словно рыцари Круглого стола, алкавшие добыть Святого Грааля…» Федя Солонов страдал. Нет, не от боли – заштопали его хорошо, тщательно, молодое тело его быстро залечивало рану. Конечно, валяться по госпиталям придётся ещё какое-то время, однако он вставал, осторожно ходил (с костылями), виделся с товарищами. Что ни день, заходил Петя Ниткин, забегали и остальные – его команда «стрелков-отличников», приятели по отделению и роте. Но страдал он не от этого. Что с ним происходит, когда рядом появляется тихая, молчаливая сестра милосердия Татьяна, словно сошедшая с иконы? Почему и отчего у него так колотится сердце? Ведь у него же есть Лиза. Верная, смелая, весёлая, находчивая, с которой так хорошо было гулять под руку и кататься на коньках и с которой случился у него первый неловкий недопоцелуй, – как же она? Как он может всё меньше думать о ней и всё больше – о Татьяне? Это же бесчестно, это недостойно кадета-александровца и уже почти что офицера! Неужели он влюбился? Неужели он полюбил другую? Другую, которая, ясно дело, не отвечает ему взаимностью? От всех этих мыслей голова шла кругом. И сама Татьяна… о нет, чтобы она бы как-то стала флиртовать или, упаси Боже, кокетничать с ним!.. Она всегда оставалась доброй, ласковой, но именно сестрой, которую ты можешь любить, но совершенно не так, как Лизу! Однако мысли в голову бравому кадету лезли совсем не братские. А Татьяна, казалось, задерживается у его койки чуть-чуть дольше, чем у других раненых. Что подходит проведать его чуть-чуть чаще, чем остальных. И при этом он, Солонов, ничего о ней не знает, даже фамилии. Кто она, откуда? Как попала сюда, в медицинский поезд? Где выучилась? Кого попало ведь в сёстры милосердия не возьмут, а Татьяна умела не только воды подать. Его так и подмывало расспросить, однако Фёдор не решался, являя, несомненно, постыдную для доблестного александровца трусость. Татьяна радушно встречала и его друзей, хотя и напоминала строго, чтобы не шумели и вообще чтобы не задерживались, мешая «скорейшему выздоровлению раненых воинов». Петя Ниткин в последний визит свой, правда, как-то слишком уж пристально вгляделся в неё, да так, что Фёдор немедля приревновал (и немедля же устыдился). И потом Ниткин явно порывался что-то сказать ему, Фёдору, да так и не решился. Ну и ладно. Только бы не пялился на сестрицу Татьяну… Меж тем юг всё приближался, все разговоры вертелись вокруг того, как скоро они, новорождённая Добровольческая армия, начнут наступать. Федя в них не участвовал – рисовать стрелочки на карте было хорошо для младшего возраста, когда только начинали учить с Двумя Мишенями военные игры, хотя и тогда уже не слишком хорошо, если оторвёшься от реальности: мигом продуешь, все смеяться станут. Молчал он и потому, что после рассказов Пети Ниткина – вполголоса, чуть ли не шёпотом, чтобы другие не расслышали, – перспективы вырисовывались далеко не самые радужные. Впрочем, это не отменяло главного. Он должен скорее вернуться в строй, там всё станет проще и легче. И тёмные глаза сестры милосердия уже не будут смущать его, а думать он станет исключительно о том, как выполнить боевую задачу. Но сейчас он страдал. Потому что стоило сестре Татьяне от него отойти, как тут же начинало хотеться, чтобы она вернулась. Он искал предлоги, но это было совсем уже недостойно; однако она, Татьяна, словно чувствовала. Появлялась сама, чуть-чуть улыбаясь той самой улыбкой, как у знаменитой Моны Лизы. Сегодня она подошла после остановки, в руках – свежая газета. Брови гневно сведены, на щеках румянец. – Нет, Фёдор, вы только посмотрите!.. Она ткнула в низ страницы. Что там такое? Стихи? – Господин… или теперь уже товарищ? – Брюсов. «В дни красных знамён». Фёдор глянул. На улицах красные флаги, И красные банты в петлице, И праздник ликующих толп; И кажется: властные маги Простёрли над сонной столицей Туман из таинственных колб. Но нет! То не лживые чары, Не призрак, мелькающий мимо, Готовый рассеяться вмиг! То мир, осуждённый и старый, Исчез, словно облако дыма, И новый в сияньи возник! – Поэт… – только и смог сказать он. – Глупый он поэт! – Татьяна даже топнула. – Скверный! А я так любила его Chefs d’oeuvre[16]!.. Фёдор сглотнул, ибо он, если честно, поэтов знал скверно, хотя это и «полагалось» негласными правилами старшей роты – ибо гимназистки-тальминки могли обсуждать модных стихотворцев часами, а галантный кавалер-кадет просто обязан был со знанием дела поддержать разговор. – Головы у многих закружились, – попытался сгладить он. – Они одумаются, вот увидите, одумаются! Татьяна опустила голову, вздохнула тяжко. – Не одумаются, Фёдор. Уже не одумаются. Дурмана вдохнули, не остановиться теперь. – Дурман рассеивается… – Но не раньше, чем непоправимое случится, – шепнула она, походя ближе. – Страшно мне, Фёдор, молюсь – а ответа нет. Словно отвернулись все от нас, словно оставили силы небесные своим заступничеством… – Не может быть! – вырвалось у Фёдора горячее. – Не оставит нас Царица Небесная, никогда не оставит!