Им ответили «фёдоровки», ожил «гочкис» у Воротникова, и чёрные бушлаты стали падать. Однако их было много, и наступали они ловко, решительно, быстро. Паровоз их и в самом деле врезался в гружёные вагоны, смял один, брызнула щепа из другого, но чёрный зверь, окутанный паром, замирал, его бег изначально был недостаточно быстр. Две Мишени вскочил, не обращая внимания на пули. От вокзала бежали новые и новые добровольцы, и их надо было собрать, обернуть сжатым кулаком… Его кадеты, его первая рота успела первой, залегла, отстреливаясь. Вторая торопилась следом, эх, мальчишки, и Аристов бросился им наперерез. – Сто-ой! Рота, слушай мою команду!.. Мальчишки, да. Но уже лучшие солдаты, что когда-либо у него были. Лучше даже тех, с которыми дрался при Мукдене и Ляояне. Рассыпались, залегли. – Второе, третье отделения, за мной! Подоспели другие офицеры-александровцы, Яковлев, Чернявин, даже штабс-капитан Мечников, отделённый начальник у младшего возраста; холодный ноябрьский ветер хлестнул по щекам внезапным порывом, принёс первые клочья дыма – впереди уже что-то горело. Заговорил пулемёт Всеволода, Воротников короткими жалящими очередями сбивал самых дерзких «братишек». Полсотни кадет, два десятка юнкеров – «павлонов» и николаевцев, и Две Мишени, пригибаясь, повёл их в обход, заходя влево, к пакгаузам, к Орловской площади и дальше – успеть! Опередить! Кадет Маслов – некогда щуплый, хилый, слабосильный, что плакал в первый год, прячась по денникам, а теперь тонкий, ловкий, словно ласка или куница, метнулся вправо, влево, вскинул руку, указывая на неприятеля, и сам первый швырнул туда гранату, хорошо, точно по цели. Швырнул, упал, откатился, приложился, отстрелял. На всё – считаные секунды. Поваливших в сторону от рельсового пути матросов встретил плотный огонь «фёдоровок». Самых прытких накрыло гранатами. Порыв чёрных бушлатов захлебнулся, они сами залегли, но кадеты уже обтекали их с фланга, и короткие очереди автоматов[15] находили цель. Две Мишени не собирался доводить дело до рукопашной. Бронепоезд поддал жару, однако балтийцев прибыло слишком много, и они не жалели себя. – Атас, братва! – зычно заорал один, плечистый, усатый, явно первый силач корабля. Винтовку он держал словно лёгкую тросточку. Чёрные бушлаты встали, качнулись вперёд тёмной волной, кто-то падал, но они сейчас не жалели ни себя, ни других. Замирали погибшие, корчились раненые, кто-то выл, кто-то орал, блеснули штыки. Тот самый усач-здоровяк счастливо проскользнул меж пулями, плечом легко, словно пушинку, откинул в сторону Маслова, другой матрос, набегая, замахнулся штыком – Две Мишени выстрелил, почти не целясь, балтиец с проклятьем упал на бок, слепо ткнув куда-то острием штыка, но усач оказался рядом, ловко нырнул в сторону, пуля Аристова пропала даром, и тут голова усатого вдруг резко мотнулась в сторону, брызнуло алое, и громадное сильное тело опрокинулось, жизнь из него исчезла в одно мгновение. Чуть в стороне возник Бобровский с «фёдоровкой», опустил оружие, быстро кивнул полковнику; мол, не стоит благодарности. А больше времени для слов или даже взглядов не было, потому что волна балтийцев докатилась до них, и кадеты подались назад, отстреливаясь и избегая рукопашной. Две Мишени расстрелял все патроны в «маузере», взялся за «браунинг». Стрелял чётко, хладнокровно, аккуратно, изгнав все мысли, что против него – такие же русские, православные, крещёный люд, просто поверившие сладким сказкам, что достаточно убить всех плохих и у этих плохих, включая тех, кого ещё не убили, всё отобрать. Он вообще думал только об одном – как победить. Это очень трудно, думать, как победить, когда всё существо твоё, вся тварность Господня, вместилище бессмертной души, вопиет, что думать можно лишь о том, как выжить. Его линия подалась назад, не давая чёрным бушлатам прорвать себя, смять и разметать. Несколько вагонов балтийского эшелона горели, порыв матросов иссякал, слишком много тел оставалось на земле. Обе линии остановились, вжались в стены, оседлали крыши, окна ощетинились стволами. Добровольцы охватили правый фланг балтийцев, но замкнуть кольцо сил не хватило. Однако и сделанного оказалось достаточно, чтобы взять прорвавшихся в огневой мешок. Очередной шрапнельный снаряд с бронепоезда лопнул над залегшими моряками, и те подались назад. – Лежать! Лежать! – срывал голос Две Мишени, пытаясь удержать добровольцев от безрассудной атаки. Юнкера и кадеты, знавшие дисциплину, выполнили приказ, другие, гражданские, увы, вскочили – и их срезали ответные выстрелы. К освещаемой пожарами станции из города начали подтягиваться разрозненные группки добровольцев, работала артиллерия бронепоездов, и только теперь Аристову удалось собрать кулак александровцев – его первая рота, лучшая рота, тщательно сберегаемая и в то же время – бросаемая в самые горячие места. Яковлев остался с подоспевшими – городовые, иные полицейские чины, даже пожарные и дворники, вместе с гвардейцами и армейцами, раньше ушедшие за Двину в центр Витебска. …Они пробирались огородами, окраинными улочками города, где он уже сделался почти неотличимым от любого села: низенькие домишки, плетни, осенние лужи, скотина в амбарах, журавли над колодцами, редкие тусклые огоньки в окнах, и ни одной живой души. Здесь, в полосе меж пустовавшими артиллерийскими казармами и железной дорогой, упираясь в Свято-Михайловское кладбище при одноимённой церкви, жил совсем нищий народ. Даже улицы тут не было (официальная, Старо-монастырская, проходила далеко в стороне), а лишь вытоптанная полоса земли. Здесь, непарадной изнанкой Витебска, прошли кадеты-александровцы, выбираясь на пропахщие смазкой и креозотом рельсы за спиной бойцов балтийского эшелона. Две Мишени почти бежал вдоль редкой цепи своих мальчишек. С каждым он был семь лет, каждый был сейчас сыном или младшим братом. – Рота, за мной; по отделениям, перебежками – пошли! Команда совсем не по уставу, но именно к таким они и привыкли и такие исполнялись лучше всего. Пошли. На зарево разгорающегося над пристанционными путями пожара, туда, где бухали пушки и раскатывалась пулемётная дробь. Нет, никаких героических атак, никаких штыковых. «Штыковая – последнее прибежище дурного командира»: он, Две Мишени, так учил своих мальчишек, особенно после того, как на вооружении появились «фёдоровки» – не без его, полковника Аристова, содействия. Только меткая стрельба. Жалеть надлежит людей, а не патроны. И они начали стрелять сами, без команды, его первая рота, без колебаний поражая в спины людей в чёрных бушлатах, с которыми они – сложись обстоятельства иначе – вместе, плечом к плечу били бы германцев или же любого иного неприятеля. А сейчас их стволы изрыгнули смерть, и балтийцы наконец сломались. Не все, но многие дрогнули, бросились наутёк, и «полундра!» зазвучало совсем не как клич победы. Однако побежали не все. Многие так и оставались, сбивались спина к спине, отстреливались из-за углов, из узких пакгаузных окон; кадеты, недолго думая, забрасывали туда ручные гранаты. В плен из балтийцев никто не сдавался. Карта г. Витебска, 1915 г. (фрагмент). Стрельба стихла уже за полночь. Станция осталась за добровольцами, которые сейчас тушили пожары, растаскивали покорёженные остовы вагонов да собирали раненых с мёртвыми. И своих, и чужих. Тела сносили к Свято-Николаевской церкви на Никольской улице и церкви Пресв. Богородицы на Поперечно-Петровской. Раненых везли в городскую больницу, за кольцом трамвая на Смоленском рынке, задействовали даже сам трамвай. Несколько офицеров с погонами гвардейских полков поприветствовали Аристова, остановились. – Примите наши благодарности, господин полковник. Если б не ваши кадеты… – Государя едва удержали в губернаторском доме, – добавил другой, с наскоро перевязанным лбом. – И он, и цесаревич, и великий князь Михаил – все рвались в бой. Пришлось двери мебелью заваливать! Князь Оболенский, командир преображенцев, оружие достал и поклялся, что застрелится прямо на пороге, если государь таки решит под пули лезть. – Слава Богу, что остановили, – Две Мишени кивнул с облегчением. – Всё равно отсюда придётся уходить. – Уходить? Зачем? – Город бедный. Провиантских и воинских запасов очень мало, считай, что и нет. Окружные склады в Двинске. Обыватели попрятались. – Государь утром обратится к жителям, – не слишком уверенно заметил один из гвардионцев. – И они отсидятся, отмолчатся, – сердито бросил Две Мишени. – Та же история будет, что и во Пскове. – Вас послушаешь, полковник, так нам и сражаться не за что! – возмутился капитан с перевязанным лбом. – Есть за что, – хладнокровно парировал Аристов. – Народ сейчас в помрачении. В прельщении диавольском. Не ведает, что творит, и долг наш потому – его от этого прельщения излечить. А теперь, господа, прошу меня извинить… Уцелевшие матросы отступили в западную часть городских предместий, за Николаевское кладбище и Яновский ручей. Стрельба стихла; добровольцы овладели вылетным ходом на Смоленск, а также на Ригу и Могилёв. Кадет-александровцев сменили: подошёл спешно оформленный 1-й сводно-гвардейский батальон, объединивший всех, носивших знак лейб-гвардии. Аристов с ног сбился, пока боевые роты Александровского корпуса не получили горячую пищу. Губернатор послал военные команды ко всем купцам первой гильдии, и содержатели трактиров срочно, как говорится, «метали на стол» всё, нашедшееся в погребах. Постепенно в артиллерийских казармах стало тише. Горячка боя отступала, на её место приходила усталость. Кадеты валились спать, наскоро покрыв нары тощими соломенными матрасами; а полковник, засветив коптилку, сел составлять печальные списки: раненых, погибших и пропавших без вести. Последних не сыскалось; а вот погибшие были. «…Пал смертью храбрых», – выводил карандаш в руке Аристова. Полагалось писать «волею Божию геройски пал в славной борьбе за Царя и Родину», но слова эти казались сейчас полковнику пустыми и напыщенными. Пал смертью храбрых, и это действительно было так. Двое в первой роте. Столько же во второй. Дюжина раненых, по счастью, почти все легко, мальчишки вернутся в строй. Но четверо не встанут уже никогда. И хоронить их придётся уже завтра, наскоро; потому что Витебск не удержать, и дай Бог, чтобы свежие могилы эти не подверглись бы осквернению. Утром объявили о новом государевом Манифесте. Объявили буднично, словно об изменении в расписании занятий. Государь заявлял, что, поскольку Русская армия с народом русским не воюет, имея долгом защиту Отечества от врага внешнего, то для подавления гибельной смуты учреждается армия Добровольческая. Вступить в неё мог всякий, кому дорога Отчизна, без различия сословий и прочего. Погоны в ней учреждались чёрно-красные: чёрный – в знак презрения к смерти и красный – в знак крови, что готовы будут пролить её воины. Всем губернаторам, всем гражданским и воинским начальникам предписывалось не исполнять указы так называемой «новой власти», арестовывать её представителей, действуя, если надо, силой оружия. Губернаторам и командирам отдельных корпусов с дивизиями слался и особый приказ – не допуская «митингования», отводить верные части на юг, к Ростову, Елисаветинску, Новочеркасску, Екатеринодару. В случае «брожения» и невозможности справиться с большевицкой агитацией – открывать винные склады, отходя с теми, «в ком жива верность присяге». Увозить с собой боевое имущество, реквизировать запасы банкнот и золотых монет из банков. Две Мишени только застонал про себя, услыхав об этом блистательном плане.