Папа время от времени удалялся в соседнюю комнату, чтобы наблюдать за каким-то решающим футбольным матчем. Решающий! А что он решает? В нашей семье и хоть в какой-то семье? Папиной страсти болельщика я уразуметь не могла. Тем более что в этой своей страсти, в отличие от другой, он сдержан не был. Почему из-за результатов футбольных баталий ликуют или впадают в отчаяние целые страны? Спасительные для людей медицинские открытия не действуют порой так сильно, как забитые или пропущенные голы… А что меняется в мире или в судьбах болельщиков из-за голов? Но голов человеческих не приведешь к полному взаимопониманию и согласию. И наверно, хорошо, что не приведешь… Если во всем воцарится единомыслие, представляю, какая наступит тоска! Коли изобрели антибиотики, придется изобрести и антиединомыслики. Неожиданно я заметила, что, когда папа выходил, чтобы впиться глазами в телеэкран, маме то, что в нее впивался глазами глава фирмы, нравиться переставало. Значит, для нее имело значение не ухаживание гостя, а чтобы папа его наблюдал. Двадцать лет супружеской жизни, выходит, не охладили маминых чувств. Она хотела, чтобы папа ее ревновал… Как я хочу, чтобы меня ревновал старшеклассник!.. О, как я ее понимала! Но папа ревностью не болел — он болел за исход футбольного матча. Мама бывает недовольна, когда я замечаю то, чего замечать в моем возрасте, по ее мнению, не положено. Но я же не могу себе приказать: «Не наблюдай! Не замечай!.. Не вникай!» Я, к примеру, приметила, что в папином присутствии мама хохотала над анекдотами и иными заученными, отработанными россказнями нашего гостя, а в папином отсутствии не удостаивала их даже улыбками. Догадка моя подтверждалась: она возбуждала папину ревность. Но гость не был так догадлив, как я. Меж тем он поведал, как рвутся к нему, адвокату, за спасением клиенты и как доблестно он их избавляет от наказаний. «В тех случаях, разумеется, когда они не виноваты» (в отличие от других адвокатов, кои защищают кого попало!). Мой потрясающий план, который вот-вот раскрою, все укреплялся и укреплялся… Гость с печалью посетовал на то, что ему злобно завидуют владельцы других адвокатских фирм. Но завидуют безнадежно! Маме надлежало быть наповал сраженной. Про надобность в моем громком имени глава фирмы, повторюсь, ни словом не обмолвился: он ни в чьей помощи не нуждался. Как преображает и изменяет мужчину присутствие нравящейся ему женщины! Вращаясь в качестве звезды среди взрослых и вникая в их нравы, я усекла и эту особенность. В связи с тем, что происходило во время обеда, мне требовалось предпринять нечто чрезвычайное. Используя свою основную способность… То есть умение воспроизводить чужие характеры, поступки. И голоса… Последнее — воссоздавать голоса! — я сочла самым эффективным в такой ситуации. Тогда и родился мой дерзкий замысел, о котором я уже дважды упомянула… Во имя папы и спокойствия в нашем доме я изготовилась ответить на устаревшее оружие гостя своим изобретенным в тот день оружием! Опасность нередко подстегивает людей к действиям опрометчивым, неразумным. Мне же она подсказывала поступки спасительные. Глава фирмы раздал всем членам нашей семьи свои визитки: папе, бабуле и мне — обыкновенные, а маме — карточку изысканную, нарядную: бумага была атласная, а буквы золотые и витиеватые. Но я-то, согласно замыслу, нуждалась только в номере его телефона! Для меня было привычно вживаться в голоса тех, кого я изображала. Какой же образ, характер без своего голоса! Что касается мамы, то я давно вжилась в ее манеру меня отчитывать. И это должно было пригодиться… Для торжества моего бесстрашного плана! — Все получилось удачно… — полувопросительно подвела итог мама, когда за гостем наконец захлопнулась дверь. — Ничего удачного не заметила, — возразила я. — Он слишком тебя заманивал. — Куда?! — На работу, — ответила я. А про себя подумала, что он заманивал ее в сети. И дальше я — чего никогда не случалось! — позволила себе отчитывать маму почти так, как отчитывала меня она. Или как Онегин отчитывал Татьяну в ответ на ее необдуманное любовное признание. Бабуля крепко связала меня с русской литературой, а та в свою очередь — примерами на все случаи жизни. Тон мой был таким строгим, что мама притихла. Не подозревая, что я репетирую… Бабуля же поняла, что я маму воссоздаю. Вечером мама пришла в мою спальню прежней, такой, как обычно, — нравиться мне ей было необязательно. Склонившись привычно над моей постелью, она прошептала: — Правильно ли я делаю, отдаляясь от дома? — А разве ты собралась отдаляться?! — с преувеличенным испугом спросила я. Она прощальным поцелуем прикоснулась ко мне. Это был поцелуй виноватости. Но и верности, потому что она прощалась со мной все-таки лишь до утра. Тут я набралась храбрости: — Будь с этим хозяином фирмы поофициальней, похолоднее. А то он возомнит невесть что! Я тебе советую как дочь… и как женщина. — Как кто? — А ты кого видишь во мне? Мужчину? От растерянности мама ничего не ответила. Поплотней укрывшись одеялом, я почти до рассвета не выныривала наружу — продолжала свою репетицию… К утру я уже чуть не запамятовала собственный голос — и заговорила с бабулей так, что она удивилась: — Ты собираешься и сегодня изображать маму? — Собираюсь не просто изображать ее, а… Одним словом, в полдень я позвонила в адвокатскую фирму и попросила к телефону ее главу. — Кто его просит? Я назвала мамины имя и фамилию. Вчерашний гость буквально через секунду оказался в трубке. Он, подозреваю, тоже не спал всю ночь, ожидая мамину реакцию на его атаку. А я как раз и собиралась маминым голосом ту реакцию проявить. — Слушаю вас! Слушаю… Я с вами! — чуть ли не задыхаясь, проговорил он. Это самое «я с вами!» прозвучало как-то двусмысленно. И потому к тексту, который был придуман и выучен, я добавила несколько первых фраз: — Вы мне сказали: «Я с вами!» Надеюсь, это касается лишь телефонной трубки… Потому что «я с вами» буду только в качестве сотрудницы фирмы. И исключительно в том случае, если вы внимательно выслушаете меня. И запомните все, что я вам скажу. Или, вернее, выскажу! — Не пророню ни звука, — растерянно пообещал он. — Так вот… Вчера в присутствии моей несовершеннолетней любимой дочери, не менее любимого мужа и моей матери (между прочим, чистокровной дворянки!) я не позволила себе выразить того, что переполняло меня. А вы, наоборот, позволили себе много непозволительного… Почему меня и одолевало чувство нравственного протеста! Против ваших заигрываний и бестактных намеков. Вы создали атмосферу, в которой детям до шестнадцати лет находиться запрещено. А дочери моей всего тринадцать… с половиной. Законы гостеприимства вынуждали меня делать вид, что я вами довольна. Не вздумайте вообразить, что это было хоть в малой степени искренне! Верю, что подобное больше не повторится. Не вторгнется в наши с вами предстоящие — исключительно деловые, служебные — отношения. А для каких-либо других отношений мной всегда включен красный свет! Поскольку зеленый — до конца моих дней — включен для моего мужа и отца нашей с ним знаменитой дочери. Ее имя, кстати, накладывает на нас обоих повышенные нравственные обязательства. Пусть оно, ее имя, как вы хотели, повысит рейтинг вашей адвокатской фирмы. Но иных подарков до конца моих дней не ждите! — Зачем-то я напирала на конец маминых дней… которого и вообразить себе не могла. — Договоримся, что этот разговор не будет иметь продолжения. Ибо вы для его продолжения не дадите ни малейшего повода. Мы ни разу не вспомним, что такой разговор состоялся! Если же вы попробуете кому-нибудь когда-нибудь — и мне самой! — о нем заикнуться, я тотчас и безоговорочно вашу фирму покину! Заикнуться о чем-либо глава не посмел и в телефонную трубку. Он онемел… И впоследствии ни разу не намекнул на разнос, который я маминым голосом учинила. Мама тоже ни разу не вернулась к моему ультиматуму, так как о нем не ведала. — Будь как можно строже с хозяином фирмы. Чтобы он не считал себя твоим хозяином! — советовала я маме, дабы ее поведение не противоречило моему телефонному упреждению. Которое можно было назвать отповедью… Вскоре глава попросил меня встретиться с его сотрудниками и клиентами. «Из числа жарких поклонников», — пояснил он. Таким образом, маминым жарким поклонником он быть перестал. А семья наша от тревоги освободилась. Я же, получается, додумалась до того, до чего не додумался ни один артист-пародист на свете, — используя чужой голос, можно совершать благородные — и даже освободительные — действия… У нашей директрисы по-прежнему не было собственных детей. И они уже вряд ли могли появиться. Поэтому она нас всех именовала «дети мои». В собственной квартире ее единственной соседкой было одиночество. Так что можно считать, что дома у нее не было: стены и мебель — это еще не дом. И она нередко спала в своем школьном кабинете. Директриса в пылу порой восклицала: «Я ваша мама родная!» И она, по-моему, имела право так восклицать. Но у нас были официальные мамы родные — и не всех их устраивало, что появилась дублерша. Это дошло до начальницы из муниципалитета, руководившей всеми городскими школами и гимназиями. Сама она не нарушала размеры установленного рабочего дня и не спала в кабинете. Иные начальники и начальницы, как я давно догадалась (продолжаю догадываться!), не терпят, чтобы их подчиненные жили по законам, несхожим с общепринятыми. Муниципальная руководительница сперва окрестила взаимоотношения директрисы с учениками чересчур либеральными, потом — панибратскими (кстати, что плохого в понятии «братское», даже с добавкой «пани»?). И наконец, определила те взаимоотношения, как совершенно недопустимые. У директрисы от меня, кажется, не существовало секретов. Надо же ей было с кем-то делиться! Она мне доверилась с того самого дня, когда я осмеяла ее со сцены… а после, увидев плачущей в кабинете, сама чуть не заплакала. И извинилась… «Только порядочный человек способен на покаяние», — сказала мне как-то бабуля. И я ощутила себя порядочной. Не полностью, но в основном. Между прочим, иногда можно услышать: «Порядочная сплетница!», «Порядочный интриган!» и даже «Порядочная дрянь!». Как сплетницы, интриганы и, простите меня, дряни могут быть порядочными? Но так говорят! …И вот я увидела директрису не плачущей, а рыдающей. Она заперлась в кабинете, но на мой условленный между нами стук отворила. А я старательно заперла дверь за собой. Директриса рыдала не как «мама родная», а как ребенок, — захлебываясь, вздрагивая плечами, утираясь ладонями. Сквозь эту безудержность она сумела все-таки рассказать, что начальница из муниципалитета переводит ее на другую работу за «несоответствие занимаемой должности». Интриганство, стало быть, порядочности соответствует, а бесхитростная директриса своей должности — нет… — Можно ли приказать матери: «Расстанься со своими детьми!»? Ты ответь: можно ли? Ответить я не сумела… Поскольку ответить не столько на это, сколько за это должна была муниципальная начальница. Так я мгновенно решила… Директриса не могла успокоиться: — Матери приказать расстаться с детьми невозможно! Но приказ такой будет подписан… На стульях и на столе лежали собранные вещи: она ведь практически в школе жила. Я начала возвращать вещи на их прежние места… От удивления она вздрагивать плечами и утираться ладонями перестала. — Все будет в порядке! — бодро заверила я. — Как? Каким образом?.. Выше нее в муниципалитете по школьной линии никого нет. — Но есть кое-что и кое-кто повыше муниципалитета! — Ты воспользуешься своей популярностью? Это неудобно… Подумают, что я тебя подговорила. Она по-детски беспомощно моргала, и одинокие слезы с ресниц все еще падали на щеки. — Я действительно воспользуюсь… Но популярность моя здесь ни при чем! Она обомлела. А вещи постепенно заняли места на своих законных позициях.