— Где тут… прокуратура станции Антимоновка? — неожиданно для себя самого спросил я. — Никакой прокуратуры у нас нет, — ответила она. И утвердительно еще раз махнула жезлом. «Так-так… Мое расследование началось с подарка, сюрприза: прокуратуры на станции Антимоновка нет, а значит, нет и следователей этой прокуратуры… Нет и ее сотрудников!» Вроде бы угадав своим тонким и даже тончайшим чутьем эту мысль, Наташа прижалась к моему плечу, а может, увы, просто его коснулась. И прошептала: — Глеб не виновен. Докажи это!.. — Ты уверена? О, как я посмел в ней усомниться?! Разорвав в клочья своим прожектором вечерние сумерки, подкатила электричка. Мы, говоря агрессивным языком, ворвались в вагон и захватили места. Покойник, говоря все тем же языком, занял целую скамейку. Он раскинул руки, готовый принять в свои объятия, говоря рифмованным языком, комплименты и аплодисменты. Рифмы не заставили себя ждать. — Я вот набросал кое-что… — еле слышно проговорил Принц Датский, прикрывая мягкой застенчивостью твердость своих принципов и физическую силу. — Может быть, тебе, — он обратился, увы, не ко мне, а к Покойнику, — будет приятно? И прочитал: В этот день мы ждали, словно хлеба, Чтобы кто-то — смел, но не жесток — Нам помог простить ошибку Глеба… И Покойник в этом нам помог! Принц Датский был деликатен, как настоящий принц, — преступление Глеба — если оно вообще существовало — он назвал ошибкой и готов был ее простить. Но прощение следует за виной. А была ли вина? По крайней мере, прокуратуры на станции Антимоновка не было! С этого я и начал проникать в глубь событий. — Глеб, подойди, пожалуйста, ко мне… — попросил я Бородаева-младшего. Он подошел с видом несчастным, и более того, обреченным. — Начинаю свое, так сказать, частное расследование. Поскольку им официально уже занимался следователь… Если, конечно, он следователь! — А кто же он? — с вызовом, но еще без тревоги спросил Покойник. Все члены литкружка сгрудились на двух скамейках, так что Покойнику не удалось полусидеть или, вернее, полулежать, а пришлось потесниться. — Что это ты… завел? — с неудовольствием поинтересовался он. Ему казалось, наверное, что своим частным сыском я хочу заглушить его успех и не дать успеху превратиться в триумф. Покойник явно хотел занять мое место в президиумах! Но я это место уступать не собирался. А главное, он хотел занять мое место в Наташином сердце. Такого я не мог допустить даже ценой жизни. Поэтому и приступил к делу немедленно: — Так-так-так… Пока, значит, мы выяснили, что никакой прокуратуры на станции Антимоновка нет. А если бы она и была, то вряд ли бы работала в выходной день. Сегодня ведь воскресенье! Но она вдобавок, как мы уже выяснили, вообще не существует. — Ты что?! Как это — не существует?! — Покойник обиделся за станцию Антимоновка. — На каждой станции должна быть… Я знаю: у меня брат учится на юридическом факультете. — У тебя есть брат? — Почему это у тебя есть, а у меня не должно быть? Покойник с плохо скрываемым раздражением придирался ко мне: триумфа не получалось. — Может быть, у тебя сестра, а не брат. Откуда я знаю? Анкету твою не проверял. Неожиданно у меня возникли в ушах голос следователя, а в глазах — его походка, столь напоминавшие голос и походку… — Произнеси, пожалуйста, две фразы. Всего две, — не то попросил я Покойника, не то приказал ему. — Что за ерунда? Какие такие фразы? — Очень простые… Повторяй за мной: «В зале суда они обеспокоятся еще больше. Так что пусть привыкают». Загипнотизированный моим детективным взглядом, он повторил фразы «следователя», произнесенные по телефону. — Теперь пройдись, пожалуйста, туда-сюда по вагону… Загипнотизированный прошелся. — Так-так-так… — удовлетворенно произнес я. Потому что уже не сомневался, чьи именно голос и походку напоминали мне голос и походка «следователя» несуществующей прокуратуры. Покойника, только Покойника! Я, пока бежал до станции, все раздумывал: на кого же похож главный? А оказывается, вот на кого! — Где же сейчас, любопытно узнать, тот следователь несуществующей прокуратуры? — с плохо скрываемым ехидством спросил я. — Почему не пришел на станцию вместе с тобой? — Остался на даче… — Как он мог остаться на чужой даче? — Это дача Племянника Григория и его тети. Он с ними там и остался. — Так-так-так… Путаешься в показаниях, милый! — с плохо скрываемым торжеством произнес я. — Эта дача теперь принадлежит не Племяннику и не его тете. — А кому же? — Кому? Небезызвестной тебе семье Рыжиковых! — Что-о?! — То самое, милый. Ты накануне приезжал на дачу, чтобы провести генеральную репетицию и заодно содрать с почтового ящика жестянку с вашей фамилией. А впопыхах содрал жестянку с номером дачи. Ну, ошибся… Осенние вечера темные. Бывает! Случается. Я все настойчивее входил или, точнее, возвращался в роль детектива. — Ты что, допрашиваешь меня?! — с плохо скрываемым возмущением вскричал Покойник. — Можно сказать и так… — А по какому праву? — По праву порядочности, — неожиданно и тихо ответила за меня Наташа. — Стало быть, твой брат-студент остался на даче? — Ну да! То есть не брат, а следователь… — О, как мудры, гражданин Рыжиков, народные поговорки! Вы не замечали? Например: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!» Правда, воробья тоже поймать нелегко… Но слово еще труднее… — Почему ты называешь меня гражданином? Я пока еще не на суде. — Вот именно: пока… Пока ты на следствии. Думаю, оно будет успешным! — Что значит — успешным? — Значит, все расставит по своим местам. И установит, кто прав, а кто виноват. — Хочешь объявить меня виноватым? За то, что я вас всех спас?! — Если спас, мы скажем спасибо. А если… Давайте продолжим. Стало быть, твой брат остался на даче, поскольку она ему и принадлежит. Вы, я полагаю, купили ее у тети Племянника? — Ничего я не покупал! — Так-так-так… Не покупал? Ты-то, конечно, не покупал. У тебя и денег таких нет. Купили твои мама и папа. Это понятно. — Дачу купили? — переспросила Валя Миронова. — Богатые, значит… И я вдруг вспомнил, что отец ее был вовсе не в пальто, а в старом, поблекшем плаще, хотя уже властвовала поздняя осень, пронизывающая, как говорится, до костей, то есть до самого, можно сказать, скелета. И на все пуговицы отец застегнулся вовсе не ради официальности, а потому, что продрог… Слишком запоздало мы порой познаем истину! И почему мы так часто ощущаем свои недостатки как достоинства, а чужие достоинства как недостатки? Почему порой столь болезненно, тяжко воспринимаем свою нужду, даже если она ничтожна, и столь безболезненно, легко — чужую, даже если она огромна?! Я заметил то, чего не замечал прежде, — Валя всегда ходила в одном и том же платье. Наверное, стирала и вновь надевала, стирала и вновь… Может, она и нормы старалась перекрывать, чтобы когда-нибудь выбиться из бедности, из нужды?