— Одни странности не приносят вреда, а другие… — погромче промолвила я из-под одеяла. — Твоя странность уже принесла не вред, а беду! Мамин голос во тьме появлялся как бы самостоятельно, без ее непосредственного участия. А иногда даже вовсе не напоминал мамин голос. Но я все же спряталась под одеяло целиком, с головой. И оттуда произнесла: — Пойми… Я не хочу, чтобы папа зависел от той женщины. Которая очень от всех устала. — Почему? Мамин голос как-то осел… или присел от раздумья. — Потому что я люблю папу. Мама удивленно замолкла. Наверно, предполагала, что папу любит только она одна. Мама медленно, продолжая на ходу удивляться, покинула мою комнату и задумчиво прикрыла за собой дверь. Я же, наоборот, босиком подбежала к столу, зажгла настольную лампу, свет которой не пробивался наружу, и вытащила первую свою тетрадку. Сколько их еще впереди! Ведь коли я владею особой способностью, факты моей жизни должны сохраниться. Сначала секретно, в ящике письменного стола, а после… Они могут быть обнаружены моими потомками, и им пригодиться. А если не только им? Одним словом, следует все подробно записывать. Но время от времени, проницательнее вглядываясь в прошедшее, я записи свои, наверно, начну овзрослять: что-то вписывать, дополнять… Не чтобы самой выглядеть более мудрой, а чтобы интереснее выглядели мои тетрадки. Раз уж не исключено, что их будут читать! Как я превращалась в звезду Вскоре меня вызвала к себе директриса нашей школы. Об этом мне сообщила ее секретарша. А сама директриса, встретив меня в своем кабинете, привстала, указала на кресло и произнесла: «Я тебя пригласила…» Между «вызвала» и «пригласила», мне кажется, есть разница. «Слова же „директор“ и „секретарь“ вроде бы не имеют женского рода, — размышляла я, когда направлялась в кабинет. — Но ведь если общаешься не со словами, а с людьми, они всегда относятся к какому-то полу. Поэтому женщину все-таки лучше называть директрисой…» Я люблю не только догадываться, но и поразмышлять. Маму это пока не тревожит. Хотя мои догадки как раз и появляются в результате моих размышлений. Но об этом тоже следует догадаться. То, что директриса меня к себе пригласила, было большим событием. Обычно она приглашала не нас, школьников, а наших родителей. Чтобы о нас с ними поговорить. Правда, она почти никогда не жаловалась на нас, а обсуждала с мамами и папами проблемы нашего воспитания. Чаще с папами, так как считала, что нам прежде всего необходимо мужское воспитание. То есть мужественное! Это она объясняла жестокостью века, необходимостью битвы за выживание человечества и даже наступлением терроризма. Пап она, я догадывалась, предпочитала еще и потому, что никогда не была замужем. А понятия «мужество», «мужчина» и «муж» — от одного корня. Предпочитая пап, директриса за собой очень следила. И платья ее, и костюмы, и кофточки, и тщательно, словно клумба, выложенная садовником, прическа, из которой ни один волосок не позволял себе выбиваться, да и очки в перламутровой полупрозрачной оправе — все это выглядело только что купленным в магазине. Однажды я слышала, как директриса объяснила свою безукоризненную прибранность тем, что обязана быть образцом и примером. Конечно, для нас, учеников, а не вообще для всех на земле. Лишь одно в качестве образца не присутствовало: женская красота, так как ее нельзя было купить в магазине. Зачем она меня вызвала? Мама была бы довольна: я не смогла догадаться. — Я тебя пригласила, чтобы ты помогла мне сплотить учеников, учителей и родителей! — Я?! — Твой талант. Директриса была очень восторженной и почти всех обожала. А еще она всё и всех хотела постичь. — Тебя прозвали Смешилкой. Это милое, доброе прозвище. И я очень хочу постичь твой юмор. Смотрела же она так пристально, будто абсолютно всю меня постигала, просвечивала, как чемодан на таможне. И сразу перешла к своим «обожаниям»: — Ты знаешь, что я больше всего обожаю таланты! Ничто не сближает так, как искусство. И я мечтаю всех духовно объединить! Тебе известно, как я обожаю ваших родителей, наших учителей и вас, детей, которых они, не жалея сил, растят и воспитывают! — Своих детей у нее, к сожалению, не было. — Каждый месяц будем устраивать сплачивающие концерты! Директриса постоянно что-то изобретала: дома ее никто не ждал и торопиться ей было некуда. — Ты выступишь в заключение… Потому что после тебя, мне сказали, выступать уже невозможно. Создай хорошее настроение. Ты знаешь, как я люблю дарить людям праздники! И как вообще я люблю людей… Она очень любила, чтобы все знали, как она их любит. Хотя любовь, я догадывалась, лучше проявлять, чем о ней объявлять. «Как можно любить всё больше всего? И всех больше всех?» — попробовала я немного поразмышлять. Но она прервала мои раздумья: — Постарайся максимально всех рассмешить! Я знаю: ты очень потешно показываешь старушек и постового, который на перекрестке. Изобрази кого хочешь! Только старушек не надо… Скажут, что наши ученики не уважают старость! — Директриса перешла на доверительный тон: — Вот свою бабушку ты бы ведь… — Она моложе всех у нас в доме! — Если молодость побеждает возраст, это прекрасно. Но она же не всегда побеждает. Поэтому про старушек не стоит… И не показывай постового-регулировщика. Он нас охраняет! — Но он сам однажды смеялся, когда я его… — Потому что ты, наверное, показывала его… ему самому. А не целому залу! — перебила она. — И тем более не показывай мэра. До меня дошло, что ты и его… — Она огляделась по сторонам. — А он как раз будет нашим гостем. И если услышит… Ты ведь хочешь, чтобы в школе был сделан капитальный ремонт? И чтобы школа наша достойно присутствовала в городском бюджете? Я о бюджете как-то не размышляла, но ответила, что хочу, — наверное, с бюджетом, как и с ремонтом, всегда лучше, чем без них. — Ну вот… Я обожаю сообразительность! — Но ведь каждый чем-то распоряжается или что-то решает. Тогда, значит, показывать никого не стоит? — осмелилась предположить я, вспомнив такие же предупреждения мамы. — Почему? Всех остальных можно. Иностранных туристов, к примеру. Или вот знаменитых гастролеров из-за границы… — Я их ни разу не видела. — В общем, поищи в своем багаже. Я слышала, он у тебя — богатый! Мама говорила про репертуар, а она — про багаж. Но из своего багажа я могла случайно вытащить что-нибудь столь же неподходящее, как вытащила из репертуара. Одну меня встретили аплодисментами… Хотя важнее не как встречают, а как провожают. Об этом я давно догадалась. Директриса тут же взлетела на сцену, обняла меня и сказала, что больше всего с самого детства она обожает юмор. Вероятно, отсутствие семьи сберегает могучие физические возможности: директрисе было за сорок, а она взлетала, выскакивала, выпархивала. И признавалась, и признавалась… — До меня дошло, что наша Смешилка владеет редким даром создавать экспромты! — сообщила она со сцены. Это директриса сказала на всякий случай: чтобы я все же не вздумала изображать мэра, а показала что-нибудь новенькое. Мэр, восседавший в первом ряду, растекался такой улыбкой, что она могла бы затопить все ряды, включая самый последний. — Итак, мы с нетерпением ждем экспромта! Но того, что произошло, она не ждала. Тем более с нетерпением! Обращаясь к залу, директриса заверила: — Комический экспромт родится у нас на глазах! Рожать экспромты вообще очень трудно. А предупреждать, что они будут комическими, то есть смешными, так же опасно, как о появлении красивой женщины, — кому-то она покажется красавицей, а кому-то и нет. Чтобы рукоплескания летели не только мне навстречу, но и вдогонку, я придумала показать в качестве комического экспромта… саму директрису. — Я люблю тебя больше всех на земле! — призналась я старой люстре. — Обожаю вас больше всего на свете!.. — объяснилась я голым стенам. А потом принялась страстно обнимать занавес и целовать рояль, стоявший на сцене. Потому что тоже их обожала… Ученики были от моего экспромта в совершенном восторге. А учителя — в обмороке. Родители же застыли в растерянности. Все, кроме моих собственных… У них были такие лица, будто я, сперва загубив папину судьбу, теперь самолично загубила свою. Некоторые же приятели и приятельницы мои не хохотали, а прямо-таки гоготали — кто благодушно, весело, а кто язвительно и злорадно. Злорадство… «Это же злая радость!» — неожиданно догадалась я. Потом уж, когда прошли годы, я осознала, что детям свойственно иногда осмеивать и тех, кто ни в чем, кроме несчастливости своей, не повинен. И ни в чем, кроме жалости, не нуждается. Громкий успех, однако, заглушает все остальное… Школьники орали: «Бис!» И старшеклассник, который мне безответно нравился, тоже мной восхищался. Со сцены я всем признавалась в любви вроде от имени директрисы, а дойдя взглядом до него, призналась вроде бы от себя. Но он ничего не понял. «Неужели так непонятлив? Или он непонятлив, когда ему незачем понимать? И нечем ответить?» Но все же ладоней своих и он не жалел. Когда бы еще он обратил на меня такое внимание?! Это сыграло главную роль, и я решила и дальше рожать экспромты. Случайно, сам собой, взор мой наткнулся на математичку… Она, в отличие от директрисы, имела уже третьего мужа. Согласно профессии, она общалась с теоремами и формулами, а жила, верней всего, лирикой и всем тем, что из-за нее происходит. Я догадалась об этом, поскольку математичка не оставляла без заглядывания ни одного зеркала на своем пути и, даже вглядываясь в стекла шкафов или окон, прихорашивалась. И обязательно восклицала: «Как я ужасно выгляжу!» Чем лучше выглядела, тем отчаянней восклицала. Все должны были понять, что это ее очарование еще не предел. И что она, как спортсменка, способна на побитие собственного рекорда. Неужто собиралась замуж в четвертый раз? Для своих уже завоеванных супругов женщины так не стараются. Математичку и все свои подозрения я тоже изобразила. Среди учеников это вызвало и восторг, и некоторое смятение… Смятение в тех рядах, где расположились уже не мальчишки, но еще и не мужчины, коими старшеклассники пытались казаться. Обычно такие не смеются, а посмеиваются. И чувства запрятывают так прочно, что и сами потом не могут их отыскать. А тут они принялись отыскивать глазами математичку, которая как раз у них и преподавала (я бы лично направила ее в младшие классы!). В ответ на поиски старшеклассников математичка прихорашивалась перед кругленьким зеркальцем пудреницы. Не знаю, изменяла ли она мужу, но себе самой оставалась верна! Мой старшеклассник, однако, ее не выискивал. Он в тот вечер полностью принадлежал мне. И это было гораздо дороже аплодисментов остального зала!