У меня не выговорилось последнее слово: застряло в горле. — Хочу верить, что пока еще… увлечен. — Его надо остановить! Удержать на этой стадии… Чтобы процесс не пошел дальше. А кто она? — Учится в том же одиннадцатом классе. Но уже на пороге одиннадцатого. Вместе с ним… Она атакует брата. — Атаку нужно отбить! Но откуда ты знаешь? Ты же в другой школе… — Но в одной с ним квартире. Я похолодела: — Она проникла в ваш дом? И атакует прямо там, изнутри? — Бомбит по телефону. Днем и вечером. Холод отступил: днем и вечером они, стало быть, не встречаются. Нудилка вздохнула. — Лучше бы он увлекся тобой, — как о чем-то несбыточном сказала она. — Постарайся убедить. Он же твой брат! Нудилка обозрела меня так пристально, будто видела первый раз. — И ты в него… как все остальные? Как все, я быть не желала: — Нет, я… как я. — И, помаявшись, уточнила: — Неужто все до одной? — Ну, не все на свете. А из тех, которые встретили его на своем пути… Мне стало ясно, что испытывают подсудимые в час вынесения приговора. — Не горюй, — обнадеживая, посоветовала она. — А ты, если можешь… — промямлила я в ответ. На время мы поменялись ролями. Как я могла лечить ее от депрессии, если сама в нее впала? — Раскрой ему глаза! — Я давно стремлюсь это сделать, а они никак не раскрываются. Изобрази ее, — может, он тогда разглядит… Если бы с ним оказалась такая… как ты! — Нудилка возвела взгляд к потолку. Зачем, чтобы с ним оказалась такая, как я? Пусть с ним буду я. Нет, утверждение, что «надежда умирает последней», мне решительно не подходит. «Пока живу, надеюсь!» — это мне больше нравится. А жить постараюсь долго… К сожалению, я догадалась (тяжело все угадывать!), кого Нудилка обозвала Выпендрилкой. Угадала, ибо речь шла о признанной в школе «приме». Я была признанной звездой (и за стенами школы также!), а ее слава стенами школы замкнулась. Но мне от этого было не легче. Назавтра я поднялась школьным этажом выше, где обитали старшеклассники. Чтобы позорче разглядеть Выпендрилку и понадежнее ее запомнить. Каждым жестом она притягивала к себе внимание. У нее была отработанная система нацеливания на себя мальчишечьих взоров. И взоров более взрослых тоже… Она удостаивала собой окружающих, их собой одаривала. Выпендрилка элегантно проверяла, в порядке ли у нее… все то, что находилось в безупречном порядке. Взбивала волосы, ниспадавшие аж на плечи; изучала свои длинные, словно по заказу выточенные, пальцы, завершавшиеся маникюром. Улыбалась без всякого повода, чтобы обнажить свои белоснежные зубы. Вся она выглядела какой-то придуманной. «Какой объект для моего очередного изображения!» — творчески возбудилась я. В тот же день Нудилка дорисовала портрет Выпендрилки: — Она грезит стать моделью. А брат собирается поступить на философский факультет. О чем они будут разговаривать? Его кумиры — Вольтер, Дидро, Бердяев, а ее — современные модельерши. — Про Бердяева я ничего не слышала. — Гораздо почетнее взойти на пьедестал, чем на подиум. — При слове «пьедестал» Нудилка указала на меня, а при слове «подиум» скривилась, имея в виду Выпендрилку. — Заслуга моделей — умение ходить, демонстрируя чужое искусство. Для них главное — ноги, — поддержала я. — А для философов главное — голова. И умение думать. — Я пойду вслед за братом в университет. Но на филологический. Она, значит, задумала не только умереть, но и поступить на филологический факультет. Я продемонстрировала Нудилке, как собираюсь изображать Выпендрилку. Раскрыть глаза своему брату ей пока не удавалось, но ее собственные глаза расширились до неузнаваемости. А после разинулись от удивления и мои глаза: выяснилось, что Нудилка умеет смеяться! — Брат узна́ет ее? — спросила я. — Как можно не узнать… в твоем исполнении? Я ответила благодарным поклоном. Но тут же нахмурилась: — Прекрати смеяться! Ты забыла, что смех — это мое амплуа. А твое амплуа — занудство. Не выходи из образа! И она в образ вернулась. …На одном из сеансов зал переполнился не только зрителями, но и их гробовым молчанием. Я ерзала в кресле, потому что такого еще не бывало. — Ну вот… — в темноте занудила Нудилка. — Что — ну вот? — Не сердись. Я за тебя болею… — Мы не на футбольном матче! — Опомнившись, я усмирила свое нервное состояние. И тихонечко извинилась: — Пойми: я не хочу, чтобы ты из-за меня болела. — В зале так тихо, потому что очень внимательно смотрят и слушают… — Нудилка принялась меня утешать. — Или потому что уснули… — Но никто не храпит. И никто даже не улыбается. — В темноте улыбок не видно, — успокаивала она. А зал упрямо безмолвствовал… Если рассказывается анекдот, а никто, кроме рассказчика, не смеется, возникает неприятная атмосфера. Хочется смотреть в пол. А если зрители безмолвствуют в течение всей картины, которая слывет юмористической? Несмешной анекдот получается! После сеанса я вознамерилась зал победить. От записок отказалась… А принялась, как говорит режиссер, щекотать зрителей. Теми своими изобретениями, которые он называл убойными… Но зрители не испугались щекотки. — Они глухонемые? — спросила я администраторшу. — Можно и так сказать. Не расстраивайся: ты ни чуточки не виновата. Это туристы из дальних стран. Главным образом азиатских… Ни с нашими ситуациями, ни с нашим языком не знакомы… А явились без переводчиков! Что-то там не сработало. Так вот почему зрители не ведали, чьи характеры и поступки я на авансцене воссоздавала. И не врубались в текст. Стремясь все же во что-то врубиться, туристы из азиатских стран болезненно напрягались. А сквозь напряжение, как и сквозь страх, юмор пробиться не может. — От брата это, пожалуйста, скрой, — попросила я Нудилку. — Зачем ему знать? — Я и сама бы не стала. — Дай слово… Клянись! — Ну вот… Ты мне не веришь! А я за тебя болею! Обидчивость была ее недостатком. Но тут обидеться Нудилка имела право: потребовав клятвы, я пережала. Очень уж не хотелось, чтобы я, Смешилка, предстала в смешном виде. Перед ним! Бабуля утверждала: «Самое ценное — это взаимопонимание между людьми!» «Значит, самое ценное то, чего нет?» — вопросила я, помню, бабулю после одного неудачного выступления. «Почему нет? Мы же с тобой понимаем друг друга. Ты раздосадована… Я могу понять: есть причина. Но поспешных обобщений всегда избегай… Раздражение — скверный советчик. Опера „Аида“ при первой постановке и то провалилась. И в чеховской „Чайке“ на первых спектаклях не разобрались. У Чехова и Верди были провалы!» Как мне не хватает бабули! Никто и успокаивать не умел так, как она… «И растет ребенок там не по дням, а по часам», — написал Пушкин в своей сказке. Популярность нашего дуэта росла пусть и не по часам, не по дням, но по месяцам — безусловно. И не в сказке, а в самой что ни на есть реальности. Нудилка нудила со сцены, что я кого-то обижаю, кому-то делаю больно… Я отбивалась от ее благородных упреков, доказывая, что юмор, как хирург, не только вскрывает, но и удаляет болезнь. И показывала, как это происходит. — Но ты вскрываешь и оперируешь без наркоза. — Сам юмор содержит в себе наркоз! — мигом придумала я. Наши пререкания на аудитории зрителей забавляли. Нудилка, по традиции, от аплодисментов начала отмахиваться.