— Том меня отпустил — то есть старший инспектор. Вы не видели старика? — Несколько человек, угрюмо сгрудившихся напротив под яркими зонтиками, заметно оживились. — У него седые волосы… Пожалуйста… — Она безумно вцепилась в полицейского, и слезы на ее щеках смешались с дождем. — Он больной. — Несколько минут назад он проскользнул мимо меня и убежал. Никакой верхней одежды на нем не было. — О боже… — Он направился по Кэррадайн-роуд. Подождите, я свяжусь… Но его слова растворились в вечернем воздухе, потому что Дирдре бросилась бежать. Мгновение спустя полицейский увидел, как она, уже насквозь промокшая, пересекла блестящую мокрую автостоянку, и под светофором ее лицо казалось зеленоватым. Потом она скрылась из виду. Следующей допрашивали Розу. Эрнест проводил ее до самого входа в гримерную, и она уселась напротив Барнаби, трепеща от волнения. — Спрашивайте у меня все что угодно, Том! — мужественно воскликнула она, но ее голос переполняла печаль. — Все что угодно! — Спасибо, — сказал старший инспектор, который именно этим и собирался заняться. — Кто, по-вашему, мог желать зла вашему бывшему супругу? — Никто, — тотчас же ответила Роза. Но взгляд, последовавший за этим, намекал собеседнику, что он перешел к сути дела чересчур быстро и нетактично. — Эсслина все любили. Барнаби вскинул свои косматые брови. Его глаза насмешливо блеснули. Старший инспектор явно понимал, что такое заявление она сделала из лучших побуждений, но теперь, когда она это сказала, можно перейти к делу. И, пожалуй, даже приблизиться к правде. — То есть, — продолжала Роза, поняв, чего от нее ожидают, — в целом. Конечно, он был совершенно несчастен. — Вот как? — Все дело в Китти. — Она многозначительно взглянула на старшего инспектора, как бы намекая на виновность Китти. — Mariage de convenance[67] ни к чему хорошему не приводит, правда ведь? Конечно, как только она его окончательно заарканила, то сразу завела любовника. — И кто он? — Не мне об этом говорить. — Понимаю. — Дэвид Смай. — Надо же. — Может быть, это просто слухи. — Но ребенок от Эсслина? — Все мы так полагали, — в этом глаголе прозвучало явное порицание. — Бедный малыш. Барнаби, придав голосу нарочитую суровость, перевел разговор на другую тему: — Что вы чувствовали, Роза? После развода. Все ее позерство мигом исчезло. Из-под крикливой маски проступило ее настоящее лицо. Она выглядела загнанной в угол. И постаревшей. — Том… я… не понимаю… причем здесь это. Она глубоко вздохнула, с видимым усилием сохраняя самообладание. — Для общей картины. — Картины чего? — Никогда не знаешь, что окажется полезным. Роза смутилась, и ее перья задрожали. Барнаби понимал, насколько затруднительно ее положение. И в таком положении окажется каждый, кого он будет допрашивать. Впервые в жизни он хорошо знает всех людей, связанных с расследованием (в том, что расследование будет начато, он не сомневался), а его жене история их прошлых и нынешних взаимоотношений известна еще лучше. А значит, все обычные увертки и хитрости, всякая ложь с целью кого-нибудь обелить или очернить, любые недомолвки или сознательные попытки ввести его в заблуждение окажутся бессмысленными. У Барнаби есть преимущество. Единственный раз в жизни. — Честно говоря, Том… Роза остановилась и приложила ярко-красный ноготь к носу, как будто проверяя, не удлинился ли он. — Да? — сказал Барнаби, выступающий в роли Джепетто[68]. — Сначала я злилась. Очень злилась. Думала, что он совершил страшную ошибку. Но, когда вынесли постановление о разводе, я изменилась. Я поняла, что… впервые за долгие годы… я свободна. — Она широко раскинула руки, чуть не задев цветы, принесенные Гарольдом. Ее взгляд устремился куда-то за горизонт, словно у мореплавателя. — Свободна! — Однако вы быстро вышли замуж опять. — А… — взгляд Розы вернулся из заоблачных далей и застенчиво уткнулся в пол. — Любовь побеждает все. «Снова мы вернулись в страну фантазий», — подумал Барнаби. Но пусть. Сейчас можно. Фантазии порой бывают красноречивы. — Ладно, Том, я не знаю, кто хотел убить Эсслина, но еще до того, как началась последняя сцена, Николас пришел ко мне сюда со здоровенной занозой в большом пальце и сказал, что Эсслин пытался его убить! Это драматическое заявление Барнаби воспринял с раздражающим спокойствием. — Под столом, — продолжала Роза, — во время сцены сочинения Реквиема. А до этого изувечил Николасу руку. — Ага, — сказал Барнаби. И, к ее пущей досаде, добавил: — Если можно, вернемся к бритве. Вы видели, чтобы кто-нибудь ее трогал или брал в руки поднос? — Нет. И я расскажу почему, — она торжественно взглянула на собеседников. — Когда я играю роль… когда я нахожусь в состоянии такой сосредоточенности, которой обязаны достигать мы, актеры, чтобы спектакль удался, — тогда я не вижу ничего. — Даже когда у вас немая роль? — с непроницаемым видом спросил Барнаби. — Особенно тогда. Когда в роли нет слов, лишь актерская игра помогает выразить нужную эмоцию. — Понимаю, — важно кивнул старший инспектор. Трой, на которого ее слова не произвели никакого впечатления, записал в блокноте: «У реквизиторского стола ничего подозрительного не заметила». — Во сколько вы пришли в театр, Роза? — В половине восьмого. Я направилась прямо в гримерную и не покидала ее до моего первого выхода. Минут на десять в первом действии. Барнаби еще раз кивнул, замолчал и принялся рассеянно барабанить пальцами по подлокотнику кресла. Спустя несколько мгновений Роза беспокойно заерзала. Трой, давно знакомый с приемами своего начальника, просто выжидал. — Роза, — инспектор напряженно подался вперед, — я убежден, что во время развода вы отнюдь не радовались свободе и не желали Эсслину счастья во втором браке, а пытались всеми силами его удержать и ненавидели за то, что он вас оставил. Роза вскрикнула и прикрыла пальцами свои нелепо накрашенные губы. Ее руки затряслись, а на лбу выступил пот. Барнаби откинулся на спинку стула и наблюдал, как теперь, когда правда открылась, актерство улетучивается, и вместо него остаются, как ни странно, нерешительность и детское смущение. — Вы правы… — сказала она почти что с облегчением. Потом помолчала и снова заговорила, то и дело прерываясь. Как будто нащупывая дорогу. — Я думала, что ненависть понемногу угаснет… особенно когда я снова вышла замуж. Ведь Эрнест такой хороший. Но она не прекращалась… снедала меня… ведь я хотела ребенка. Он это знал… и отказал мне. Разубедил меня. А потом сделал ребенка Китти. — Она достала платок и вытерла лицо. — Но странное дело, Том, — и это правда, чистая правда — вся моя ненависть внезапно ушла. Разве это не удивительно? Как будто кто-то вытащил пробку, и вся ненависть вытекла. Невероятно, да? То, что отравляло жизнь, просто исчезло. Как по волшебству. «Что бы Роза сейчас ни говорила, у нее был веский мотив для преступления», — подумал Барнаби, а потом разрешил ей идти. На мгновение она задержалась в дверях и, несмотря на несуразное цветастое платье и размалеванное лицо, вдруг показалась ему не такой уж смешной. Она как будто обдумывала заключительную фразу, вероятно, с намерением смягчить впечатление от своей недавней откровенности. И наконец, неожиданно для самой себя, сказала: — Мы с ним вместе пережили молодость. Следующим старший инспектор допросил Бориса, который постоянно ерзал и трясся, пока Трой, из чистого сострадания, не предложил ему сигарету. Борис утверждал, что за весь спектакль не видел, чтобы кто-нибудь трогал бритву, и не мог представить, для чего кому-то понадобилось убивать Эсслина. Все остальные исполнители второстепенных ролей говорили то же самое. Когда они выходили со склада декораций, вслед каждому из них раздавался гневный вопль Гарольда, протестовавшего против столь возмутительного несоблюдения законов старшинства. Наконец прибыл сотрудник оперативного отдела, а сразу за ним — Колин Дэвидсон, вынужденный раньше времени покинуть свое масонское празднество. После короткого совещания они приступили к своим обязанностям и для начала обыскали мужскую гримерную, после чего все смогли в нее зайти. Калли забрала мать домой, Эсслина отправили в окружной морг, а Барнаби вызвал Эверардов. Клайв и Дональд вошли с надменным видом, источая Schadenfreude[69], и глаза у них светились от предвкушения. Они были еще в гриме, и их раскрашенные мелкими мазками лица имели своеобразный розовато-желтый цвет, как у старинных корсетов. Барнаби решил допросить обоих одновременно, зная об их привычке подначивать друг друга на беззастенчивые откровения. Братья долго устраивались на стульях, охорашиваясь и квохча, словно парочка казуаров. Потом устремили пронзительные взгляды на сержанта Троя и его блокнот, и тот отважно, хотя и с некоторым беспокойством уставился на них в ответ. Сержанту нравилось, чтобы мужчины выглядели как мужчины, а женщины — как женщины. Но этим двоим он не мог подобрать определения. Он всегда хвастался своим умением за милю распознать гомика, но эта странная парочка привела его в недоумение. Он решил, что их скорее всего в раннем возрасте кастрировали. Удовлетворившись таким объяснением, Трой услышал, как Барнаби спрашивает, нет ли у них предположений, кто мог желать зла покойнику, и перелистнул страницу блокнота. — Честно говоря, Том, — сказал Клайв Эверард, тяжело вдохнув, — быстрее будет перечислить, кто не желал ему зла. Не думаю, чтобы в труппе нашелся хоть один человек, который не затаил обиду на Эсслина. — Нельзя ли поконкретнее? — Ну, если вы хотите поконкретнее… — Они обменялись ехидными взглядами. — Почему бы не начать с Дирдре? Он рассказывал в гримерной чудесную историю… — Просто уморительную… — Об ее отце… — Смех, да и только… — И вдруг вошла она. Наверняка она услышала, как Эсслин назвал ее папашу старым маразматиком… — А он такой и есть… — Но, думаете, она это признает? Нет, он у нее рассеянный… невнимательный… плохо себя чувствует… — Плохо себя чувствует, — проквохтал Дональд. — Разве не логично предположить, что она хотела расквитаться? А у кого еще была лучшая для этого возможность? — Это случилось, когда она пришла объявить, что до начала остается пятнадцать минут? — спросил Барнаби, припомнив, какой огорченной выглядела Дирдре, когда он проходил за кулисами.