Николас играл эту сцену в холодном лихорадочном опьянении. Он хотя и пребывал весь спектакль в более или менее постоянном беспокойстве, однако в определенные моменты наступало ясное убеждение, что он на правильном пути. Временами роль игралась почти что сама собой, как будто создавалась на ходу, как будто не было никаких репетиций с их тягостной муштрой. «У меня все получается!» — подумал Николас, вне себя от ликования. Темная фигура появилась на пороге его убогого жилища, приблизилась и встала позади него. Впоследствии, по просьбе Барнаби восстанавливая в памяти эту сцену, Николас не мог точно сказать, когда прошел наигранный ужас, с которым он встретил фантасмагорическое появление Сальери, и в свои права вступил ужас реальный. Быть может, в тот миг, когда он почувствовал у себя на плече костлявую руку Эсслина, а на щеке — его палящее, злобное дыхание. Быть может, когда Эсслин отбросил в сторону стул, которым Николас хитроумно попытался отгородиться от него. Или когда он прошептал: «Умри, Амадей… умри». В этот момент Николас машинально, как на репетициях, упал на четвереньки и пополз под длинный, застланный скатертью стол, который служил ему и рабочим местом, и кроватью. Стол упирался в арку просцениума, и с обеих его сторон Колин прибил плотные войлочные занавеси. Поэтому, когда Эсслин присел у края стола и раскинул свой плащ, словно большие серые крылья, Николас оказался в ловушке. Он отполз назад, насколько позволяло темное, тесное пространство. Он задыхался. Воздух как будто сгустился от затхлой вони плотного войлока, перемешанной со смрадным шакальим дыханием. Эсслин скривил губы в непотребной усмешке — пародии на улыбку. И Николас понял, что его недавнее убеждение (будто Эсслин не станет наносить ему увечий на глазах у множества людей) оказалось ошибочным. Теперь он понял, что Эсслину совершенно чужд естественный человеческий страх попасться с поличным. Потому что Эсслин окончательно спятил. Его пальцы, ощетинившиеся серебряными шипами и твердыми, грозными камнями, тянулись к горлу Николаса. И Николас, пропустив оставшуюся часть сцены, выкрикнул фразу, после которой должна была выйти Китти: «Oragna figata fa! Marina geminafa!»[63] По ту сторону ткани он услышал ее шаги и первую реплику: «Вольфи?» Эсслин убрал пальцы, руку, плечи и, наконец, искаженную злобой физиономию. Когда Николас вылез из-под стола, Сальери снова отошел в тень. — Станцерль… — Николас ринулся к Китти. Она поддержала его под руку, помогла взобраться на стол и поправила подушки. Сцена его смерти (чудесная сцена, которую он так тщательно проработал) пошла насмарку. Он невнятно тараторил свои реплики, и через плечо Китти украдкой поглядывал на облаченную в серое фигуру, притаившуюся в темноте. Когда Николас умер и безо всяких обрядов был погребен в своей нищенской могиле (положен на матрас, расстеленный за камином), он пролежал там несколько секунд, а потом медленно прокрался за кулисы. Добравшись до стула возле реквизиторского стола, он рухнул на него и прислонился головой к стене. Он ожидал всеобщего сочувствия и поэтому удивился, когда никто не обратил на него внимания, а потом понял, что они просто ничего не видели. Еще будет время обо всем им рассказать. Он почувствовал сильную боль в левой руке, а особенно в большом пальце. Николас поднял руку, но свет был таким тусклым, что он с трудом различал ее очертания. Он побежал вниз, мимо Дирдре, которая крикнула: «Осторожно!», едва успев отдернуть перед ним руку с дымящимся чайником. В ярком освещении мужской гримерной он разглядел у себя под ногтем здоровенную занозу. Кожа вокруг нее уже воспалилась. Николас сунул руку под струю горячей воды, потом огляделся в поисках пинцета. Иногда актеры с его помощью завивают парик. Но пинцета не нашлось. Тогда Николас, предварительно постучавшись, зашел в соседнюю дверь. — Бедняжка… — с сочувствием произнесла Роза. — У меня есть пинцет. Погоди. — Она пошарила у себя в шкафчике. — Ты что-нибудь прикладывал? — Нет. Только промыл. — Ну вот. — Роза достала заляпанный гримом пинцет. — Давай посмотрим. Николас протянул палец и с недоверием взглянул на этот хирургический инструмент. — Разве его не нужно продезинфицировать? — Господи, Николас. Если ты хочешь стать актером, то должен спокойно относиться к таким пустякам. Николас, который никогда не считал готовность подхватить заражение крови полезным для молодого актера качеством, поморщился при этом заявлении. — Ну вот. — Роза с неожиданной осторожностью вытащила занозу, потом порылась у себя в сумочке и извлекла оттуда грязноватый розовый пластырь. — Но как с тобой такое произошло? Николас рассказал. — Ох… Ты преувеличиваешь. — Нет. Он тянулся прямо к моему горлу. Однако Николас понимал, что в его рассказе многое звучит неправдоподобно. Спокойная атмосфера в гримерной и то, что за кулисами никто ничего не заметил, внушали ощущение, будто его воспоминания нереальны. Но одно оставалось несомненным. — Он чуть не прикончил Китти. — Да? — Роза улыбнулась и обернула пластырь вокруг его большого пальца. — Какой негодник! Николас сообразил, что это определение относится к Эсслину, а не к нему, хотя в подобных обстоятельствах оно казалось чрезвычайно мягким. — Думаю, ему стало известно, — мягким голосом продолжала Роза, — что она завела интрижку на стороне. — Черт побери! Откуда ты знаешь? — Это все знают, дорогой. Николас, сгорая от стыда, сидел и созерцал свой пульсирующий от боли палец. Он во всем виноват. Если бы он не откровенничал с Эйвери и Тимом, никто бы ничего не узнал. Вот цена обещаниям Эйвери. Не исключено, что и Тим тоже проболтался. Оба они друг друга стоят. — Старые сплетницы, — буркнул он. — Кто? — Тим и Эйвери. — Ну, дорогуша, — продолжала Роза, — если ты так относишься к гомосексуалистам, ты выбрал не ту профессию. Насколько я понимаю, в каждом театре есть по крайней мере один такой. Николас сурово посмотрел на нее, перестав испытывать благодарность за пластырь. Откуда ей знать, что происходит в каждом театре? Закуталась в свой нейлоновый балахон с воротником из облезлых страусовых перьев. Строит из себя ведущую актрису, повторяет затверженные приемы из прошлых спектаклей, пытается всех ослепить прошлогодним мишурным блеском. Николас со злостью подумал, что ей самое место в театре Лэтимера, среди позеров, вышедших в тираж красоток и прочих несостоявшихся личностей. Он очень кстати позабыл ее недавнюю доброту. Великодушие и участие, которые она всегда проявляла к новичку, не умеющему отличить панталоны от фрака. Николас уже не помнил, как она приютила его у себя, когда он сбежал из дома. Он знал только, что больше не может выносить весь этот самовлюбленный сброд. Он вскочил, напугав Розу. — Я хочу посмотреть финал. Идем? — Иди один, мой ангел, — ответила Роза, хлопая накладными ресницами, перемазанными тушью. — Я уже все это видела. Актеры столпились за кулисами, готовясь к выходу на поклоны. Николас встал в конец очереди, после императора Иосифа (Эсслин был уже in situ[64]), и сказал: — Что за спектакль! — Ты держался молодцом. Мимо них прошел Дэвид Смай с подносом, на котором находились бритва, мыло на деревянной подставке, сложенное полотенце и фарфоровая миска с дымящимся кипятком. Один из подсобных рабочих выкатил на сцену инвалидное кресло Сальери. Дэвид поставил поднос на круглый столик, взял завещание своего господина и отошел в глубь сцены, чтобы расписаться в качестве свидетеля. Сальери поднял с подноса бритву, вышел к рампе и обратился к зрителям со страстной речью. — Amici cari[65]. Я родился лишь с парой ушей. Только слыша музыку, я узнал, что Бог существует. Только сочиняя музыку, я мог Ему поклоняться… За кулисами Джойс готовилась к выходу. Позади нее, дожидаясь своего финального появления, застыли Вентичелли. — …принадлежать… покоряться… посвящать всего себя Абсолюту… В этом был весь смысл… Морин Трой, хотя, в общем-то, не жалела о том, что скоро конец, ощутила легкую досаду. Ведь она окончательно убедилась, что этот парень играет итальянца. Как раз в ее вкусе. Темноволосый красавец и довольно пожилой, потому что, если верить программке, у него есть взрослая дочь, которая тоже участвует в спектакле. Пожалуй, спектакль оказался не таким уж скверным. Взгляды, которые бросал ее муж в сторону Калли Барнаби, не укрылись от внимания Морин, и она решила не отставать. Пожалуй, она познакомится с этим актером и напросится к нему в гости. — …Теперь я сам стану призраком. Я буду стоять в тени, когда вы в свой черед явитесь на эту землю… А на Калли большое впечатление произвел Моцарт. Явно неопытный и какой-то сумбурный, он все-таки исполнил свою роль энергично, с искренним чувством. Она поняла, что заинтересовалась этим актером. Сколько ему лет? Серьезно ли он занимается театром? — И когда вы испытаете мучительную боль неудач и услышите насмешку недосягаемого и безучастного Бога, я прошепчу вам свое имя. Сальери — Святой Покровитель Посредственностей! Тим в своей ложе сказал: — Что верно, то верно. Эйвери улыбнулся, а Гарольд принялся повторять про себя заготовленную послепремьерную речь. Том Барнаби по-прежнему ощущал приближение какой-то беды и никак не мог расслабиться в своем кресле. Разум мистера Тиббса окончательно покинул театр и блуждал по дремучему лесу, преследуемый демонами и волчьим воем. — И в глубине своей скорбящей души вы будете молиться мне. И я вас прощу. Vi saluto! Эсслин поднял бритву и стремительно провел ею себе по горлу. После нее остался ярко-красный след. Мгновение Эсслин стоял, непонимающе глядя на неожиданно побагровевшее лезвие. Потом пошатнулся и с неимоверным усилием выпрямился. На сцену жизнерадостно выбежала кухарка с подносом, на котором стоял завтрак. Сальери шагнул ей навстречу. Она взглянула на него, беззвучно разинула рот, уронила поднос и ринулась к своему господину, чтоб поддержать его. А потом издала вопль. Вопль неподдельного ужаса. И уже не могла остановиться. А по ее белоснежному воротнику и серой юбке струилась кровь. Входят служители правосудия Барнаби вскочил с кресла и в считаные секунды оказался на сцене. Трой следовал за ним по пятам. — Опустите занавес! Дирдре уставилась на него невидящим взглядом. — Опустите! Колин переключил удерживающий механизм, и плюшевый занавес отделил жуткое зрелище от испуганных и взволнованных взглядов публики. Барнаби посмотрел на свою жену. Она стояла совершенно неподвижно, побледнев и крепко зажмурившись. Эсслин безжизненно повис у нее на руках с почти балетной грацией, словно умирающий лебедь. Трой подхватил его под мышки и с бессмысленной осторожностью уложил на пол. Барнаби вышел из-за занавеса. Не было нужды говорить: «Могу ли я попросить вашего внимания?» Все разговоры прекратились, как по волшебству. — Боюсь, произошел несчастный случай, — спокойным голосом сказал он. — Не могли бы вы некоторое время оставаться на своих местах? Есть ли среди присутствующих врач? Никто не ответил. Тим зажег свет в зале, и Барнаби обратил внимание на опустевшее кресло Гарольда и закрывающуюся дверь в конце первого ряда. Место Калли также опустело. Он вернулся обратно на сцену, где сержант Трой в безукоризненно выглаженных брюках стоял на коленях, склонив голову набок и приблизив ухо к губам Эсслина. Рот сержанта был сжат, а лоб — сосредоточенно наморщен. Он почувствовал холодное, слабое дыхание умирающего и услышал сдавленный стон. Узкая красная полоска превратилась в зияющий надрез, а глаза Эсслина остекленели. Мгновение спустя жизнь его покинула. Послышался раскат грома, как нельзя более уместный, потом по крыше застучал дождь. Трой поднялся на ноги. — Сказал он что-нибудь? — Что-то неразборчивое, сэр. — Ладно. Встаньте у служебного входа. Колин — вон он в клетчатой рубашке — покажет, где это. Никто не должен войти или выйти. Сержант ушел. Барнаби посмотрел по сторонам. За кулисами, рядом с испуганно сбившимися в кучу старшеклассниками стояли Роза и ее муж, который крепко держал ее за руку. Барнаби подошел к ним. — Эрнест, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы пойти в фойе? Позвоните в отделение и сообщите о случившемся. И до приезда полиции никого не выпускайте. Это не отнимет много времени. — Я бы с радостью, Том, но мне кажется, я должен остаться с Розой. — Нет, нет. Делай, как сказал Том. — Ярко накрашенное лицо Розы напоминало клоунское. — Со мной ничего плохого не произойдет, правда.