Там стояла Екатерина Александровна Головина, золотоволосая возлюбленная покойного Ахиллеса. Она пылала гневом и оттого казалась еще более прекрасной. — Вы исчезли! — воскликнула барышня вместо приветствия. — Я жду, схожу с ума от неизвестности. Что вы выяснили, Фандорин? Я сообщила вам такие важные сведения, а вы сидите тут, рисуете! Я требую объяснений! — Сударыня, — резко перебил ее коллежский асессор. — Это я у вас требую объяснений. Извольте-ка сесть. Взял нежданную гостью за руку, подвел к креслу и усадил. Себе придвинул стул. — Вы сообщили мне меньше, чем знали. Что затевал Соболев? Почему он опасался за свою жизнь? Что т-такого опасного было в его поездке? Зачем ему понадобилось столько денег? К чему вообще вся эта таинственность? И, наконец, из-за чего вы рассорились? Из-за ваших, Екатерина Александровна, недомолвок я неправильно оценил ситуацию, в результате чего п-погиб один очень хороший человек. И несколько нехороших, у которых тем не менее тоже была душа. Головина опустила голову. На ее нежном лице отразилась целая гамма сильных и, видно, не очень-то согласующихся между собой чувств. Начала она с признания: — Да, я солгала, что не знаю, чем был увлечен Мишель. Он считал, что Россия гибнет, и хотел ее спасти. В последнее время он только и говорил, что о Царьграде, о немецкой угрозе, о великой России… А месяц назад, во время нашей последней встречи, вдруг заговорил о Бонапарте и предложил мне стать его Жозефиной… Я пришла в ужас. Мы с ним всегда придерживались различных взглядов. Он верил в историческую миссию славянства и в какой-то особенный русский путь, я же считала и считаю, то России нужны не Дарданеллы, а просвещение и конституция. — Екатерина Александровна не справилась с голосом и раздраженно взмахнула кулачком, словно помогая себе проскочить трудное место. — Когда он помянул Жозефину, я испугалась. Испугалась, что Мишель, словно бесстрашный мотылек, сгорит в том жарком огне, к которому манит его честолюбие… А еще больше испугалась, что он добьется своего. Он мог бы. Он такой целеустремленный, сильный, удачливый… Был. Во что бы он превратился, получив возможность вершить судьбами миллионов? Страшно подумать. Это был бы уже не Мишель, а кто-то совсем другой. — И вы донесли на него? — резко спросил Эраст Петрович. Головина в ужасе отшатнулась: — Как вы могли такое подумать? Нет, я просто сказала: выбирай — или я, или то, что ты затеваешь. Я знала, каков будет ответ… — Она зло вытерла слезы. — Но мне и в голову не приходило, что всё закончится таким скверным и пошлым фарсом. Будущего Бонапарта убьют из-за пачки ассигнаций… Сказано в Библии — «будут постыжены гордые». Она замахала руками — мол, всё, больше не могу, и заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь. Подождав пока минует пик рыданий, Фандорин вполголоса произнес: — Похоже, д-дело здесь вовсе не в ассигнациях. — А в чем? — всхлипнула Екатерина Александровна. — Ведь его все-таки убили, да? Я почему-то верю, что вы докопаетесь до истины. Поклянитесь, что расскажете мне всю правду о его смерти. Эраст Петрович сконфуженно отвернулся, подумав о том, что женщины несравненно лучше мужчин — преданнее, искреннее, цельнее. Разумеется, если по-настоящему любят. — Да-да, непременно, — пробормотал он, твердо зная, что никогда и ни за что не расскажет Екатерине Александровне всей правды о смерти ее возлюбленного. Тут разговор пришлось оборвать, потому что за Фандориным явился посыльный от генерал-губернатора. * * * — Как содержимое сейфа, ваше превосходительство? — спросил коллежский асессор. — Обнаружили что-нибудь интересное? — Массу, — с довольным видом ответил обер-полицеймейстер. — Картина темных делишек покойного в значительной мере прояснилась. Надо будет еще поколдовать с расшифровкой денежных записей. Со многих цветков наша пчелка нектар собирала, не только с Миши Маленького. А что у вас? — Да есть кое-что, — скромно ответил Фандорин. Разговор происходил в генерал-губернаторском кабинете. Самого Долгорукого, однако же, пока не было — по словам секретаря, его сиятельство заканчивали обед. Наконец появился Владимир Андреевич. Вошел с видом загадочным и значительным, сел, официально откашлялся. — Господа, по телеграфу получен ответ из Петербурга на мой подробный рапорт. Как видите, дело было сочтено настолько важным, что обошлось без проволочек. В данном случае я — всего лишь передаточное звено. Вот что пишет граф Толстов: «Милостивый государь Владимир Андреевич, в ответ на Вашу депешу довожу до Вашего сведения, что капитан Певцов, действительно, состоит при шефе Жандармского корпуса и в настоящее время находится в Москве с особым заданием. В частности, капитану предписывалось негласно изъять портфель, в котором могли содержаться документы, представляющие государственную важность. Следствие по делу о кончине генерал-адъютанта М. Д. Соболева Высочайше предписано считать законченным, о чем будет отправлено соответствующее определение и Евгению Осиповичу. Чиновника особых поручений Фандорина за самоуправство — привлечение к секретному расследованию частного лица, что повлекло за собой гибель вышеозначенного лица, — Высочайшим же указанием велено от должности отстранить и поместить под домашний арест вплоть до особого распоряжения. Министр внутренних дел Д. А. Толстов». Князь сокрушенно развел руками и молвил потрясенному Фандорину: — Вот, голубчик, как оно повернулось. Ну да начальству видней. Побледнев, Эраст Петрович медленно поднялся. Нет, не строгая, но, в сущности, справедливая монаршья кара заставила похолодеть его сердце. Хуже всего было то, что позорно провалилась версия, выдвинутая им с таким апломбом. Принять тайного правительственного агента за главного злодея! Какая постыдная ошибка! — Мы тут с Евгением Осиповичем потолкуем, а вы уж, не обессудьте, ступайте к себе в гостиницу, да отдыхайте, — сочувственно сказал Долгорукой. — И не вешайте носа. Вы мне пришлись по сердцу, я за вас перед Петербургом похлопочу. Коллежский асессор понуро направился к выходу. У самых дверей его окликнул Караченцев. — Так что вы там обнаружили, в записной книжке? — спросил генерал и незаметно подмигнул — мол, ничего, перемелется — мука будет. Помолчав, Эраст Петрович ответил: — Ничего интересного, ваше п-превосходительство. * * * В гостинице Фандорин прямо с порога объявил: — Маса, я обесчещен и помещен под арест. Из-за меня погиб Грушин. Это раз. У меня больше нет идей. Это два. Жизнь кончена. Это три. Эраст Петрович дошел до постели, не раздеваясь, рухнул на подушку и тут же уснул. Глава двенадцатая, в которой капкан захлопывается Первое, что увидел Фандорин, открыв глаза, — заполненный розовым закатом прямоугольник окна. На полу у постели, церемонно положив руки на колени, сидел Маса — в черном парадном кимоно, лицо строгое, на голове свежая повязка. — Ты что это вырядился? — с любопытством спросил Эраст Петрович. — Вы сказали, господин, что вы обесчещены и что у вас больше нет идей. — Так что с того? — У меня есть хорошая идея. Я все обдумал и могу предложить достойный выход из тяжелой ситуации, в которой мы оба оказались. Ко всем своим многочисленным проступкам я прибавил еще один — нарушил европейский этикет, запрещающий пускать женщину в ванную. То, что я не понимаю этого странного обычая, меня не оправдывает. Я выучил целых двадцать шесть страниц из словаря — от легкого слова вонютика, что означает «человек, от которого неприятно пахнет», до трудного слова во-су-по-мо-си-те-фу-со-то-во-ва-ние, что означает «оказание помощи», но даже это суровое испытание не сняло тяжести с моей души. Что до же вас, господин, то вы сами сказали: ваша жизнь кончена. Так давайте, господин, уйдем из жизни вместе. Я все приготовил — даже тушь и кисточку для предсмертного стихотворения. Фандорин потянулся, ощущая блаженную ломоту в суставах. — Отстань, Маса, — сказал он, сладко зевнув. — У меня есть идея получше. Чем это так вкусно пахнет? — Я купил свежие бубрики, самое лучшее, что есть в России после женщин, — печально ответил слуга. — Суп из прокисшей капусты, которым здесь все питаются, просто ужасен, но бубрики — прекрасное изобретение. Я хочу напоследок потешить свою хара, прежде чем разрежу ее кинжалом. — Я тебе разрежу, — погрозил коллежский асессор. — Дай-ка бублик, я страшно голоден. Перекусим и за работу. * * * — Господин Клонов, из 19-го? — переспросил кельнер (так, на германский лад, называли в «Метрополе» старших служителей). — Как же-с, отлично помним. Был такой господин, из купцов. А вы, мистер, ему знакомый будете? К вечеру идиллический закат внезапно ретировался, вытесненный холодным ветром и быстро сгущающимся мраком. Небо посуровело, брызнуло мелким дождиком, грозившим к ночи перерасти в нешуточный ливень. В связи с погодными обстоятельствами Фандорин оделся так, чтобы противостоять стихии: кепи с клеенчатым козырьком, непромокаемая шведская куртка из перчаточной лайки, резиновые галоши. Вид у него был до невозможности иностранный, чем, очевидно, и объяснялось неожиданное обращение кельнера. Семь бед один ответ, решил коллежский асессор, он же беглый арестант, и, перегнувшись через стойку, прошептал: — Вовсе я ему не знакомый, милейший. Я жандармского корпуса к-капитан Певцов, а дело тут важнейшее и секретнейшее. — Понял, — тоже шепотом ответил кельнер. — Сию минуту доложу. Он зашелестел учетной книгой. — Вот-с. Купец первой гильдии Николай Николаевич Клонов. Въехали утром 22-го, прибыли из Рязани. Съехать изволили в ночь с четверга на пятницу. — Что?! — вскричал Фандорин. — Это с двадцать четвертого на двадцать пятое?! И прямо ночью? — Точно так-с. Я сам не присутствовал, но тут запись — извольте взглянуть. Полный расчет произведен в полпятого утра, в ночную смену-с. Сердце Эраста Петровича сжалось от нестерпимого азарта, знакомого только заядлым охотникам. С деланной небрежностью он спросил: — А каков он на вид, этот Клонов?