Смена декораций Редакция помещалась у широкого моста через залив в большом двадцатиэтажном здании, похожем на серый утюг, который, повинуясь властной руке хозяина, казалось, готов был ринуться на соседние дома и на людей, беспомощно копошившихся у его массивного основания. Джеферсон вышел из скоростного лифта на площадке десятого этажа. И тут же его подхватил стремительный поток вечно спешащих и вечно опаздывающих куда-нибудь служащих. У всех был такой вид, будто их долго и весьма тщательно пережевывали, прежде чем выкинуть в этот унылый, бесконечно длинный коридор, — мятые пиджаки, мятые желтые лица, мешки под глазами, мешки на щеках, мешки на подбородках... Но зато деловитости в них было столько, словно судьба целого поколения зависела от того, успеют ли они вовремя добежать до конца коридора или нет. В руках у одних были исписанные разноцветными чернилами рукописи, у других — ленты корректур. Третьи оживленно прохаживались у дверей, за которыми суровый редактор или не менее суровый заведующий отделом решали тем временем их судьбы — быть может, и еще одну ночь придется коротать в ночлежке или в парке, накрывшись пухлой газетой. Джеферсон не числился в штате. Сегодня с утра он обегал уже не одну редакцию в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Но с ним особенно не церемонились. Небритое лицо, рыжий потертый пиджак и шляпа, похожая больше на безухий башлык, нежели на изящное изделие из фетра, ботинки, с необыкновенной жадностью требующие каши, руки, черные с огрызанными ногтями, — все это производило далеко не приятное впечатление, и Джеферсона, как правило, не пускали дальше порога. Но сегодня он почему-то верил, что здесь, именно здесь ему повезет. Это было странное чувство, но оно почти никогда его не обманывало. И в лифте, и в толпе мятущихся журналистов на десятом этаже, и у дверей, обитых желтой кожей, где люди с малокровными лицами и грустными голодными взглядами ждали, не имея почти никакой надежды на удачу, всюду Джеферсон ощущал себя совсем иным человеком — человеком, которому сегодня непременно повезет. Он верил так страстно, что пренебрег очередью у двери, оттолкнул какого-то астеничного молодого человека, пытавшегося заглянуть через замочную скважину в святая святых, и смело вступил в кабинет главного редактора... В комнате было сильно накурено, столы и стулья расставлены в полном беспорядке, всюду кипы бумаг, старых газет и брошюр; здесь же, на книгах и на газетах, сидели люди с воспаленными глазами и желтыми от никотина пальцами — все вместе они о чем-то громко кричали, обращаясь к тучному человеку с тростью в одной руке и шляпой в другой. Очевидно, он собирался уходить, но его задержали — лицо его было покороблено гримасой недовольства, рот делал жевательные движения, а глаза сразу же тупо уставились на вошедшего Джеферсона. — Что?!. А?!. — воскликнул он, внезапно оживляясь и тыкая Джеферсона в грудь толстым набалдашником. Джеферсон растерялся. Толстяк залился веселым смехом. — Работу, не правда ли?.. Весело засмеялись и все остальные, восседавшие на столах и стульях в этом необычном кабинете. Толстяк обошел Джеферсона со всех сторон, словно не сотрудника брал в свой штат, а покупал раба на черном рынке. Джеферсон даже приоткрыл рот, готовясь продемонстрировать свои великолепные зубы, но редактор снова залился смехом и громче прежнего прокричал: — Ваша взяла!.. По рукам. Езжайте в Бруклин на место автомобильной катастрофы. Двадцать строчек минимум. Живо!.. У Джеферсона сердце екнуло от радости. «Вот так повезло!» — подумал он, распахивая дверь и врываясь в густую толпу, бежавшую по коридору. Теперь и сам он уподобился тем чиновникам, над которыми только что снисходительно посмеивался. «Ну, да все это чепуха!.. А вот — бывают же на свете счастливчики...» На улице зевак было столько, что из пушки не прошибешь. Две автомашины столкнулись на бешеной скорости, одна опрокинулась, начался пожар, в образовавшийся огромный костер врезались еще две машины. Джеферсон с трудом вышел из автобуса. Ловко работая то локтями, то кулаками, протиснулся почти к самому месту катастрофы. Набросать основные, самые интересные детали будущего репортажа — дело нескольких минут. Двадцать строчек — совсем мало, а рассказать в них о случившемся так, чтобы заинтересовать читателя, далеко не просто... Джеферсон изнывал от бессилия выдумать что-нибудь оригинальное. Мыслей было много, но двадцать строчек!.. Они отбивали всякую охоту писать. Двадцать строчек!.. Смешно. И заплатят какую-нибудь мелочь. Так, что даже и на ужин, возможно, не хватит. Но он фанатически верил в удачу — недаром это чувство не покидало его весь день. И, глядя на приближающегося к нему человека, Джеферсон вдруг снова подумал, что именно сейчас должно случиться нечто очень важное. Ему показалось, что он уже где-то видел этого мужчину: узкий пиджак в мелкую клетку, красный галстук в белый горошек, шляпа с высокой тульей, широкое лицо с белесыми глазами. Человек приблизился, вежливо коснулся пальцами полей шляпы и попросил Джеферсона следовать за собой... Харди с удовольствием разглядывал своего позднего гостя. Что за колоритная фигура! И какое безграничное спокойствие!.. Кажется, поиски были не напрасны. А Джеферсон думал о том, почему он все-таки оказался здесь. Конечно, последовав за своей удачей, он готов был на все что угодно. Джеферсон сразу смекнул, в какое учреждение он попал. И это его ничуть не смущало. Хорошо там, где пахнет деньгами. А раз так, Джеферсон согласен был все стерпеть. Харди сел в кресло, милостиво улыбнулся и жестом пригласил Джеферсона занять кресло напротив. — Итак, — сказал он, — вас не удивляет эта смена декораций?.. Джеферсон недоуменно повел бровью. — Я собственно не знаю, чему обязан... Извините, с какой целью меня пригласили в этот дом? Харди задумчиво надкусил вынутый из вазочки толстый карандаш. — Действительно не знаете? — Не знаю. — Вы положительно мне нравитесь, — заметил Харди. Джеферсон сдержанно кивнул: — Спасибо. Чем могу быть полезен?.. — Вот это мужской разговор. Харди извлек из стола прямую капитанскую трубку, набил ее табаком. Потом снова сунул руки куда-то вниз и выбросил перед Джеферсоном несколько старых фотографий. — Узнаете?.. Джеферсон провел рукой по глазам. — Аламбек?! — Вот и отлично, — сказал Харди. — А теперь перейдем к делу. Конкретно — что вам известно об Аламбеке? Узунабад. Год 1924 Аламбек восседал на высоком помосте, окруженный телохранителями. На нем был полосатый шелковый халат, на широком кожаном ремне — сабля с одной стороны и тяжелый маузер в деревянной кобуре — с другой. У дувала, связанные по рукам, стояли пленные кзыл-аскеры. Их взяли на краю кишлака, в густых зарослях серебристой джиды[2]. — Разведчики? — с угрозой в голосе спросил Аламбек. Пленные молчали. — Чей отряд стоит в Узунабаде? Сколько штыков? Аламбек чувствовал, как жаркая волна гнева перехватывает ему дыхание. Мулла Зияддин приблизился к пленным. — Я бы не советовал вам молчать, — предупредил он. — Если будете упрямиться, наш командир посадит вас на кол... Зияддин засмеялся, и смех его был похож на скрип отворяющейся двери. — Так как же? Или языки проглотили?! Аламбек подал знак. Несколько нукеров подхватили пленных под руки и поволокли их к столбам, специально врытым посредине площади. Аламбек не пожелал смотреть на казнь — у него было скверное настроение. На широкий двор, куда он удалился, принесли кувшин вина. С улицы доносился шум взволнованной толпы и резкие крики — Аламбек знал, что они означают. Во двор ввели перепуганных бродячих музыкантов. Аламбек приказал им петь... Верные нукеры быстро соловели. У Аламбека тоже закрутились в голове веселые искры. Он вытянул из кобуры маузер и стал стрелять в воздух. Все нукеры вытащили маузеры. Все палили в воздух. Пальба заглушала крики, несущиеся с площади. Потом крики стихли. Толпа несла на шестах головы замученных кзыл-аскеров. Головы перебросили через дувал, и они подкатились к ногам Аламбека. Музыканты забились в дальний угол двора. Руками, красными от вина, Аламбек снова вцепился в скользкую рукоятку маузера. — Почему перестали играть?! Музыкантам казалось, что руки у него в крови. Они прижались к стене, напряженно следили за каждым его движением. Аламбек в бешенстве оттолкнул ногой отрубленные головы, запутавшись в полах длинного халата, упал в кусты роз... Нукеры подхватили его, осторожно отвели в кибитку. Аламбек был неподвижен. Пена застыла на его губах, глаза были пусты и небо отражалось в них, как в мутных лужах, оставшихся после грозно отшумевшего дождя. Мулла Зияддин вытолкал музыкантов со двора.