По крайней мере один магазин в городе работал: там торговали всякой всячиной – от молока до отверток. Неоновая вывеска неровно мигала. В задней части магазина, рядом с рулонами упаковочной бумаги, я нашла пачку плотного белого картона. Это был гладкий блестящий картон, на котором можно было делать рисунки или надписи. Снова сев за руль, я вздрагивала всякий раз, когда замечала мужчину или женщину в темно-синем костюме. Но пугающие темные силуэты, которые я фиксировала периферическим зрением, оказывались то деревом, то углом дома, то предметом пейзажа, освещенным солнцем. На окраине соседнего городка, у проселочной дороги, петляющей далеко в сторону гор, я обнаружила открытый отель. Дальше к северу располагался городок моего детства, но возвращаться туда у меня желания не было. Там наверняка уже сидели в засаде эмиссары и ждали меня. Моя паранойя напоминала физическое вещество, вроде акварельной краски, которая легким слоем окрашивала все вокруг. Тем не менее я как ни в чем не бывало припарковала машину у отеля. Паренек-портье с сияющими прыщами на лбу, в красной рубашке без галстука, записал фамилию Р в регистрационной книге и выдал мне золотой ключ. Маленький акт мятежа. Маленький акт протеста. Мне всегда нравилась его фамилия. Извини, муженек, подумала я злорадно. В лифте никого не было, и я следила, как меняются цифры на дисплее, покуда кабина не доползла до нужного мне этажа. Звонко пискнул звуковой сигнал, мятый коврик перед лифтом сменился кафельным покрытием в коридоре, где на потолке горела только одна лампа. Я прошла мимо восьми синих дверей. Моя дверь была последняя. Металлическая накладка на замочной скважине была сплошь в царапинах, как будто люди с трудом могли отпереть именно эту дверь. Я легко отомкнула замок, вошла в номер и заперлась. На столике я нашла небольшой электрочайник, наполнила его водой и включила. Я открыла оба крана в ванне цвета авокадо и рукой проверила, достаточно ли горячая вода. Освещение в ванной комнате было слишком яркое, но я оставила свет, чтобы внимательно осмотреть свое тело. Я опустила голову под воду – у воды оказался металлический привкус. Основания кранов были покрыты слоем ржавчины. Мой живот всплыл над водой, точно был полый. Короткие волосы прилипли к шее и голове. На лодыжке у меня была царапина, где и когда она появилась, я не могла вспомнить и, представив, как внутри меня перемешивается моя кровь и кровь моего ребенка, задумалась, можно ли нашу кровь разделить, и сколько нас: двое или мы – один организм. Бедное дитя вынуждено пить мою кровь. Я снова нырнула под воду. Открыла глаза, чтобы видеть свет. Интересно, чем сейчас занят Р. Я не могла себе представить его голым в ванне, таким уязвимым, рискующим утонуть. Я могла лишь вообразить его лежащим на моем диване, размышляющим о том, что именно там его покинуло желание. Интересно, он уже готовится к жизни без меня – ищет ли себе где-то в городе новую женщину с чистыми руками и холодными глазами. Возможно, белобилетнице такой не нужен, подумала я злобно. Но при этом понимала, что многие на него клюнут. Мой отец переехал из большого города в сельскую местность. Здесь дышится лучше, объяснил он. Я думала, что он, должно быть, все еще живет в нашем доме, где я выросла, и бродит из комнаты в комнату, подметает пол, приглашает друзей попить пива и сыграть в карты, как в старые добрые времена. Тихая мирная жизнь. А может, он уже умер. Я как-то позвонила ему из города сообщить, что благополучно добралась до места. «Благополучно» стало понятием относительным. На что он сказал: «Хорошо! Береги себя!» И с тех пор мы больше и не разговаривали, как будто он полностью выполнил свой долг. Даже не знаю, скучала ли я по нему. Я думала о чистой воде взрослой жизни и той грязи, которую мне пришлось месить, чтобы доплыть до этой воды. Еще я думала о девочке, которую отвели в другую комнату, о той единственной, удостоенной белого билета. Она промчалась мимо меня в машине, неподвижная, спасенная. Персиковая краска на стенах ванной комнаты требовала подновления. Я вылезла из воды, вошла в комнату и задернула сетчатые занавески на окне. Набежала волна тошноты. Я вернулась в ванную и, обхватив обеими руками раковину, нависла над ней. Волосы надо было бы помыть. В ярком освещении мое лицо казалось землистым. Я думала только о добродетели, но сколь же далекой она была от меня. Добродетель – страна, куда мне не попасть. Добродетель не обитает в гостиничном номере. Добродетель – это постоянство, а не меняющиеся состояния моего тела, как сейчас. Все побывавшие в этом номере оставили вмятины на матрасе и отпечатки пальцев на чашках (и я тоже оставлю), как оставили здесь свои печали, которые накапливались, словно струпья отмершей кожи. Многие ли из них были беременны? Это слово, произнесенное вслух, по-прежнему звучало ужасно. «Беременна!» – прошептала я, все еще не осмеливаясь проговорить его громко. Вытерев тело насухо и завернувшись в тонкую простыню, я проинспектировала свои пожитки. Вывернув карманы куртки, я нашла темно-красную губную помаду – пережиток прошлой жизни. Мне захотелось что-нибудь написать помадой на стене, какое-нибудь тайное послание, но мне не хватило смелости. Вместо этого я накрасила губы и, изучив свое новое старое лицо, оставила на зеркале след поцелуя, как бы заявив, что я была здесь. Но потом стерла. С помощью кухонных ножниц я вырезала из купленной в магазине картонки поддельный белый билет, используя свой синий в качестве образца. Получилось так себе. У меня тряслись руки. Тогда я вырезала новый вариант, потом еще один, с каждым разом у меня получалось все лучше. Я сунула свой синий билет в кошелек, в заднее отделение. А в шейный медальон вставила поддельный белый билет. Я потушила свет в номере и, раздвинув занавески, бросила взгляд на дорогу. Мне показалось, я заметила темную фигуру на автостоянке, но когда присмотрелась повнимательнее, фигура растаяла во мгле. 3 Утром мне почудилось, что, когда я вышла в вестибюль, мне в спину ввинтился взгляд парня-портье, но, резко обернувшись, увидела, что он листает какие-то бумажки. Наверное, я слишком большое значение придавала своей безнравственности, потому что ведь никто еще не знал, что я натворила. Временно я вдруг стала другой, и вообще-то это было тоже в некотором смысле даром судьбы, потому что мне всегда хотелось попробовать прожить другую жизнь, и теперь у меня возникла такая возможность. В машине я вообразила, что еду забрать ребенка из школы, и что в эту самую минуту мой муж дома готовит нам вкусный обед, и скоро ко мне в машину заберется мой ребенок и скажет, как они с папой меня любят. Этот образ ребенка был несколько туманный, я могла представить себе его только уменьшенным вариантом взрослого мужчины, который во все глаза таращился на меня с заднего сиденья. Поглядев в зеркало, я поняла, что сегодня даже не расчесывалась и что на моем таком знакомом мне лице лежит отпечаток печалей и беспокойного сна в гостиничном номере. И, с учетом всех этих обстоятельств, чары рассеялись. Поездка была однообразная и утомительная, даже при том, что меня преследовал страх, усиленный инстинктом самосохранения. Я включила радиоприемник, но почти сразу же выключила. Я не совсем понимала, каких действий от меня ждут. И тем не менее частенько сворачивала на проселки, выбирая для объезда длинные маршруты, чтобы меня было труднее выследить. Отсутствие зримой угрозы расслабляло и убаюкивало меня, точно я наглоталась седативных средств. Я была рада, когда подошел к концу очередной день, и я нашла очередной отель, расположенный на приличном расстоянии от шоссе. Интерьер отеля был выдержан в зеленых тонах, под стать мебели было серо-зеленое ковровое покрытие, с которым контрастировали ярко-белые стены с темными филенками. За стойкой регистрации сидела женщина, моложе меня, милая, рассеянная, хотя, думаю, я больше была склонна доверять врожденной забывчивости мужчин. Не считая доктора А, мне кажется, они не могли понять, что происходит у меня в душе. В номере меня охватило привычное беспокойство. Порыв отправиться в путь, не оставаться на месте. Я вышла из отеля прогуляться по дороге в сгущающихся сумерках, чтобы немного снять напряжение. Меня окружал плоский пейзаж: сплошные торфяники, поросшие коричневой травой, и бескрайние поля. Овца вдалеке подняла голову и стала глядеть на меня, и продолжала глядеть, когда я уже давно прошла мимо нее. Я скучала по чистым дорогам пригорода, по строгой упорядоченности своего садика, по траве и всходам, которым я передавала свой рано пробудившийся материнский инстинкт. В полумиле от отеля я набрела на придорожный паб. Внутри на стенах были укреплены фонари, мерцающие красным и зеленым, красным и зеленым. Стройная блондинка наливала что-то черное в узкие высокие стопки и толкала их вдоль барной стойки. В пабе было немноголюдно, но те, кто здесь находился, были весьма оживлены. Стоило мне подойти к стойке, все как по команде уставились на меня. Барменша, не спрашивая, налила стопку и мне со словами: – Отпразднуйте с нами! Я поднесла стопку к губам. Едкая анисовая жидкость обожгла мне глотку. – А что вы отмечаете? – спросила я, чуть смутившись. – Возвращение синих лис, – сообщил мне розоволицый мужик, который был на две головы выше меня. Он чокнулся со мной. – С наступлением тепла в наши края возвращается эта порода лис. Она очень красивая. И очень редкая. Ни в одной другой части страны такие лисы больше не водятся. Мой черный свитер скрывал округлившийся живот. Я растворилась в темноте паба. Все говорили об этой диковинной лисе. Кто-то показал мне ее фотографию – не выпуская липкий квадратик из рук. – Но она же не синяя! – заметила я, и все засмеялись, словно я сказала что-то забавное, причем некоторые хохотали до слез. – Синий не всегда значит синий, – пояснил кто-то. – Да что вы! – воскликнула я. Его заявление встревожило меня не на шутку. Мне хотелось иметь дело только с известными мне вещами и понятными закономерностями. – Как тебя зовут? – задал кто-то вопрос, и я машинально ответила: – Айрис. – Красивое имя! – И посетители бара выпили за меня. – А где твой муж? – ехидно поинтересовалась барменша. – У него голова болит, – ответила я. – Он остался в отеле. И, произнеся эти слова, я почувствовала себя обычной женщиной-белобилетницей с рюмкой в руке. И в этом качестве у меня был некий вариант жизни. Возможность другой жизни. Я оказалась рядом с молодым парнем, у которого вокруг шеи был три раза обернут шерстяной шарф синего цвета. Он держался со мной очень мило, прямо как родной брат. – Синий, – громко объявила я, дотронувшись до его шарфа. – Это в честь нашего праздника, – произнес он. Посетители встретили смехом мои просьбы подать мне обычной воды. У парня были курчавые черные волосы, и он осторожно положил руку на мой локоть. Потом обнял меня. Я не стала ему ничего говорить, не желая обидеть, в конце концов, вел он себя прилично. Блондинка-барменша поглядывала на нас, уже несколько минут натирая один бокал. Я извинилась и отошла в дамскую комнату, где вылила остаток своего напитка в раковину и наполнила стопку водой из-под крана. Но было уже поздно, я сильно наклюкалась: мой организм отвык от алкоголя. – Извини, – обратилась я к своему животу, – извини, извини. – В щадящем янтарном свете единственной горевшей лампы я накрасила губы. Парень в синем шарфе ждал меня за дверью. – Давай выйдем на воздух! – настойчиво предложил он. И я согласилась. Мы вышли на дорогу. Людские голоса волнами доносились из паба. – Ты из города? – спросил парень, закуривая сигарету. Я кивнула. – То есть ты не участвуешь в лисьем фестивале, – удовлетворенно констатировал он, выпустив струйку дыма. – И значит, не представляешь, чем мы тут занимаемся. Ты, наверное, считаешь нас невежественными идиотами. – Вовсе не считаю, – возразила я. – У тебя и правда есть муж? – Да. – И какой он? Я на секунду задумалась. – Высокий, очень добрый. – Здорово! Тебе повезло! Когда я отступила на шаг, отстраняясь от сигаретного дыма, он взял мои руки. – В любом случае, прошу тебя… – произнес он, и я сразу поняла, о чем он просит, но я все еще была сбита с толку, как будто течение этого вечера перемежалось темными провалами, словно наплывами забвения, которыми сопровождались мои первые годы жизни в городе: мозг как бы отсеивал ненужные ему события, и эта странность ситуации, когда мне словно вспомнилась другая версия самой себя, заставила меня на секунду присесть на корточки. Из паба вывалилась компания с бутылками в руках. – Пойдем, пойдем с нами! – позвали они нас. – Мы идем праздновать в дом к Т. – Тебе тоже стоит пойти, – сказала мне барменша. – Пойдем повеселимся. Парень в синем шарфе вцепился в мою руку, потом отпустил. – Да, тебе стоит сходить. Пойдем, я покажу дорогу. – Мне надо вернуться. – Не надо, – возразил он с обаятельной улыбкой. Все шагали по болотистой равнине. Высоко в небе стояла луна, было холодно. Мое тело ощущало невероятную легкость. Все разговаривали и смеялись одновременно. Все были настроены по-компанейски. Я все еще была пьяна. Когда бородатый здоровяк протянул мне бутылку, я, недолго думая, отпила из горлышка, совсем чуть-чуть. – И это правильно! – одобрил он. – Видишь, как мы хорошо обходимся с нашими гостями! Я подумала: может, я намеренно веду себя как мазохистка или как мотылек, летящий на пламя. А может, материнство меня так сильно привлекает потому, что оно и есть разновидность мазохизма, от которого невозможно отделаться. Я подняла лицо в ночное небо. Вечеринку устроили в коттедже, затерянном среди валунов на болотах. Во всех окнах горел свет. Дверь открыл худощавый мужчина с темной бородой, покрывавшей его щеки. – Что-то вы не торопитесь! – с укором заметил он. Перед домом в саду, среди клумб, стоял старенький диван с потрескавшейся кожей и разошедшимися швами, но на нем все равно сидели. Темноволосый мужчина отвесил нам картинный поклон. – Ну, заходите, что ли, в дом, – сказал он. Все принялись хлопать его по спине. Я вошла последней. Он нежно взял мою руку и сразу выронил, ни слова ни говоря. Народу в доме было полно, в воздухе висело облако сигаретного дыма.