– Не, я ничего, – спохватился Витька. А Гошка не успокоился: – А почему он тогда про оружие не говорил? – Забыл перед тобой отчитаться, – включился в беседу Веник Банный. – Потому что вы бы добрались и развинтили, – усмехнулся Палыч. А Веник добавил: – А он бы тебе, Некрасов, потом голову отвинтил. И правильно сделал бы. Если как у Арчимбольдо, то портрет Веника надо делать… из чего же? Из сухофруктов? – Ты, Беляев Виктор, серьёзнее будь, пора уже. Тебе, между прочим, то же самое предстоит. – Что? Голову?.. – Оружие табельное. Тренировки. Вырос большой, так будь готов… – От Некрасова прятаться, – без паузы вставил Веник. …Из ядовитых насекомых, вот из чего! Уничтожив Витьку с Гошкой насмешками, предложили чаю. Включили странный, белый, похожий на космическую ракету электрический чайник. Такие существуют в будущем, в том, где Палыч и Веня не только работают, а ещё просто живут, ездят домой на метро, ложатся спать, стоят в очередях за колбасой и апельсинами. Хотя нет, очереди в будущем кончились. Очередей нет, в магазинах всего навалом. Деньги другие, и техника очень сильно вперёд ушла. Новые компьютеры из будущего в НИИ стоят. Сиблингам показывали и даже поиграть пускали после матчасти. Только не очень долго. Но долго и не получалось: в общей игре близнецы всех уделывали довольно скоро. Они же между собой общаются без слов, как телепаты. А на планетке компьютеров нет. Палыч говорил, что её мощность не позволяет. Но Веник Банный однажды, когда жгли костёр, проговорился, что дело не в мощности. Просто Палыч не хочет «портить породу», давать сиблингам технику будущего: от неё типа «восприятие реальности становится другим». Наверное, так и есть. Витька пытался на компьютере рисовать, ему программу такую показали. И понял, что карандашом в блокноте у него лучше выходит. Что видишь, то и рисуешь. А когда компьютер вместо тебя видит – не то. Пили чай с пряниками, Гошка читал свои стихи, похожие на дразнилки. Потом похвастался, что знает наизусть поэму про деда Мазая. Палыч сделал вид, что не поверил, Гошка повёлся, сказал, что сейчас прочтёт. – Но читать буду с табурета, а то собьюсь. – Перед гостями, что ли, выступал? – догадался Палыч. Вениамин Аркадьевич притащил из лаборатории белую металлическую табуретку, Гошка на неё запрыгнул. Табуретка взвизгнула. Палыч аплодировал, Гошка хохотал. Витька полез за блокнотом. Террористов отменили, а пятнадцать набросков никто не отменял. Но блокнота в кармане не было – вчера вынул из комбеза, когда спать ложился. На столе у Палыча лежали бумаги – распечатки вперемешку с чистыми листами, документы, газетные вырезки. Потянувшись за листком – Палыч кивнул, разрешая, – Витька краем глаза увидел знакомые фамилии. Как в прошлый раз: исполнитель – Никифоров, соисполнитель – Найдёнов… Задача: не допустить появления неустановленного лица… Нет, в тот раз было по-другому. Была фамилия какая-то у этого лица… Чижов, Гужов? Неважно. Рука уже сама набрасывала на листке контур… Гошка декламировал звонко и бесперебойно, как заведённый. Сюжет поэмы про Мазая Витька не помнил, не знал, когда и чем всё должно закончиться. Длиннющая-то какая! А часов на стене кабинета нет. Сколько времени прошло? На листке сложился чёткий рисунок: Палыч сидит, подперев щеку, и смотрит на чайник, как на умного собеседника. – Ладно, Егор… – Палыч допил свой чай, отставил кружку. – Дальше ты тоже знаешь, я верю. По домам, ребята. Вениамин Аркадьевич, с Никифоровым не тяните, – и подвинул к себе документы на Женькин вылет. 11 Это был вымерший город. Лично для Женьки – мёртвый, ненастоящий. Хотя на самом деле ненастоящим был он сам. А город жил своей обычной жизнью. Стояла зима. Конец февраля, слякотное мерзкое время, когда небо кажется грязным, как тающий снег. После вечного августа планетки, даже после казённого воздуха НИИ дышать было трудно. Бензин, горелая помойка. Прогорклое подсолнечное масло – от ларька, где торговали беляшами и шаурмой. В ларьках орала попса, на ступеньках перехода бубнили старушки, продающие с рук всё подряд – пирожки, полотенца, книги, ношеные сапоги. Лаяла собака, орала одуревшая от оттепели ворона. В снегу мокли хлебные корки, на асфальте валялся и орал матом пьяный бомж. А всё равно казалось – город мёртвый, ненастоящий. Станция и рынок – декорация, на фоне которой Женька должен исполнить свою роль. Было не страшно. Но голова болела от шума и запахов. Так иногда случалось по дороге из школы. Оттуда Женька как раз возвращался этим путём. Через шоссе по подземному переходу, через рынок, по деревянному настилу через рельсы, а потом во двор, где три пятиэтажки стояли буквой «П». По этой дороге Женька мог пройти с закрытыми глазами. Промчаться, опаздывая, утром – он всегда вбегал в класс последним, чтобы у Рыжова не было шансов достать его до начала уроков. Обратно тоже иногда приходилось бежать. Всё было знакомым, привычно отвратительным. Но город изменился. Стал мрачнее, громче. Вместо деревянных рыночных прилавков появились киоски – бывшие газетные и «Спортлото». Асфальт был грязнее, недоставало деревьев. В кустах, в паре шагов от автобусной остановки, стоял дядька в расстёгнутых штанах, писал, не обращая внимания, что вокруг люди. И на него тоже никто не обращал внимания. Все были сами по себе. Вот поэтому ненастоящее. И только объявления на фонарных столбах казались живыми, трепетали расплывшимися номерами телефонов. Женьке казалось, что эти объявления висели тут и пять, и семь лет назад. Он не очень хорошо запомнил, какой сейчас год. Весь инструктаж шёл как в тумане, как в начале сна, где реальность мешается с вымыслом, где сквозь голос учительницы слышны голоса чудовищ… Задача была обозначена конкретно, но не очень понятно: не допустить появления неустановленного лица в таком-то квадрате. В газетных заметках и милицейских сводках было сказано, что какой-то мужчина «в состоянии алкогольного или наркотического опьянения» полез на рельсы, когда к станции подходила электричка, набитая пассажирами. Машинисту пришлось применять торможение, пострадали люди. Вот это и надо было предотвратить, задержав пьяного на несколько минут. Ничего особенного. Макс спросил, типа в шутку: «Любой ценой?» И Палыч так же вроде в шутку ответил: «Чтоб мне без жертв». И всё. Женька узнал Рыжова по футбольному шарфу. Белые буквы на красном фоне, ромб, перечёркнутая «С» – знакомая до ужаса, до липкого отвращения. Этими ромбами была с двух сторон изрисована обложка тетради Рыжова – общей по всем предметам. Шарф был тот же самый. Не точно такой же, а конкретно этот, Женька его на всю жизнь запомнил, бахрома торчала обгрызенными зубцами. Шарф был потрёпанный. И сам Рыжов – тоже потрёпанный, потасканный… и очень похожий на себя. «Неустановленное лицо». Читая задание, Женька представлял себе… ну, взрослого дядьку. Может, даже пожилого. А из подземного перехода вышел пэтэушник. Ровесник Макса и Беляева. Серый, сутулый, сонный, никакой. И бедный. Женька вдруг догадался, что у Рыжова всегда было плохо с деньгами. В школе тоже, но там у всех одинаковая форма, под ней – рубашка. Кеды или тапки примерно похожие. Это сам Женька сперва выделялся, по глупости. Надевал то, что привозили из командировок родители. Не выпендривался, а просто ничего другого не было. Кроссовки и водолазки быстро портились. Их рвали, резали, пачкали всякой дрянью, которая хоть и отмывалась, но мысленно всё равно оставалась на своём месте – надеть это снова без омерзения было невозможно. Но такое в предыдущих школах было. В нынешней, «рыжовской», Женька ходил как все. И Рыжов – как все. И не было видно, что он беднее. А сейчас, в рыночной сутолоке, это бросилось в глаза. Хотя другие люди тоже были одеты хуже, чем во времена Женькиного детства. Заношенные пальто, стоптанная обувь, разномастные пуговицы. Как в фильмах про революцию и гражданскую войну. Рыжов вдруг заговорил: – Артемоня? Женька замер, Макс ткнул его кулаком в плечо. Не больно, а приободрить. Большой, взрослый, смелый Макс. Сразу показалось, что в ладони у Женьки – холодный пистолет. Хотя на самом деле не в ладони – за поясом. Человек с пистолетом сильнее, чем человек без пистолета. После прыжка Женька с Максом оказались в общественной уборной. Макс вытащил оружие, проверил предохранитель, передал Женьке. Поглядел, как он неуклюже пытается сунуть пистолет за ремень джинсов, помог. Потом оба застегнули куртки. Удостоверились, что под ними не видно жилетов. Оружие добавляет человеку уверенности в себе. – Артемоня? Рыжов подошёл вплотную. Поглядел на Женьку бесцветными глазами. – Артемоша, можешь сотку одолжить? Срочняк! – Нет у меня ничего, – автоматически отозвался Женька. Будто озвучивал реплику в выученном французском диалоге. – Да ладно врать-то, Артемош! Ванька стоял совсем рядом. Смотрел привычно, пах знакомо. Рот его мерзкий шевелился всё так же. А в углу рта был жёлтый прыщ. Большой, как ядовитая ягода. Тоже знакомый. Рыжов вырос, а прыщ остался. – Артемоша! Абраша-Мойша! Ну, дай денежку-то! – Отстань! – ответил Женька. Привычно, жалобно. Нельзя бояться, когда у тебя за поясом пистолет. И Макс рядом. – Артемоня, ну не жидись! Видишь, человеку плохо. Не дашь – я под электричку брошусь! Мне не слабо!