И как ее волосы пахли дешевым болгарским шампунем. А груди были мягкими, и вся она была тоже мягкой и податливой. И как она, занимаясь любовью, боялась вскрикнуть или застонать, чтобы не разбудить ребенка. А потом, разнеженная, спрашивала: — А как будет «я тебя люблю» по-немецки? — Их либе дих. — А по-французски? — Же т’эм. — А по-английски я сама знаю: ай лав ю! — и она тихонечко смеялась. Засмеялся, вспоминая это, и Варламов. Настроение у него выправилось. «Неплохая была бабенка, — подумал он. — На этот раз удалось сочетать приятное с полезным. И провести подготовительную работу, чтобы операция прошла без сбоев, и… попользоваться». Сейчас он испытывал какое-то особое удовольствие от сознания того, что эта женщина, еще недавно трепетавшая в его объятиях, лежит теперь в морге, накрытая клеенкой, с опознавательной биркой на щиколотке. Жаль, что нельзя этого увидеть собственными глазами. Во всех преступлениях ему недоставало лишь одного: возможности самому присутствовать при кончине жертв. О, как хотелось Бате самому понаблюдать за их последними минутами! Смертельный ужас во взгляде — и вот этот взгляд останавливается. Финальная судорога. Агония. Возможно — бессильная попытка что-то произнести напоследок. Все умирают по-разному. Он собрал бы коллекцию непохожих смертей. Однако приходилось довольствоваться игрой собственного воображения. Правда, воображения богатого. Наяву, воочию, он наблюдал уход человека в иные миры лишь один-единственный раз: когда случился сердечный приступ у его отца. Юрию никогда не забыть, как тот начал неожиданно отваливаться на спинку кресла, а побелевшая рука шарила по груди, слева, точно силилась отыскать исчезнувшее сердце. Сын стоял рядом с таблеткой валидола, но не торопился сунуть ее в синеющие губы. Он наблюдал эту сцену внимательно, стараясь запомнить все нюансы, как будто предвидел, что это может ему в будущем пригодиться. И пригодилось. Именно такой приступ он мастерски изобразил в кабинете следователя, услыхав сообщение об убийстве Екатерины Семеновой. Не пришлось разыграть лишь финального, самого любопытного момента, хотя Юрий запомнил и его: отец вдруг рванулся вперед, к нему, будто хотел зубами схватить лекарство, зажатое у сына между пальцев, а затем сложился пополам, точно тряпичная кукла. Уронил голову на собственные колени. И все. Покоится теперь мирно на Кунцевском кладбище. А сын превратился в джина… Желтоватое мерцание ночника стало почти незаметным, оно растворилось в утреннем свете. Ночь кончилась, а с нею ушли и страхи. Теперь можно было спокойно вздремнуть. Отключиться. * * * Если Варламова мучили кошмары, то у Сергея, напротив, в душе воцарилась какая-то новая гармония. Всю неблизкую дорогу в метро, от «Новых Черемушек» до станции «Перово», он напевал — то про себя, а то и вслух: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня». Навязчивый мотивчик, но избавляться от него вовсе не хотелось. Лина… Он совсем не думал о том, куда и зачем направляется и как ему предстоит себя вести. Лина… И что его ждет завтра, послезавтра… Лина, хрупкое чудо в кудряшках. Птица счастья! «Следующая станция — «Перово», — объявили, кажется, специально для него, чтоб не проехал, размечтавшись. Возле метро — универсам, за универсамом — сквер со странной заковыристой скульптурой. В сквере его обступили цыганки в спортивных куртках, из-под которых тянулись до земли яркие сборчатые юбки. — Давай погадаем, золотой! Всю правду скажем! — Денег нет, девчата, — дружелюбно отвечал он. — Да и мне уж нагадали однажды. Он снял перчатку и показал им ладонь, располосованную во время аварии: — Линии судьбы у меня нет больше. Цыганки отчего-то шарахнулись в разные стороны, а одна из них издали, с некоторой опаской пожелала: — Удачи тебе, симпатичный! — Естественно, удачи, — беспечно ответил он и свернул к красному длинному дому, похожему на гигантскую детскую книжку. * * * Но и утренний сон не принес Варламову покоя. Снова привиделись крысы, только теперь они не пищали, а мелодично пели: — Дилинь-динь. Отдуваясь, как после пробежки, он сел на кровати. Грызунов, разумеется, не было. Пел музыкальный дверной звонок. Сквозь широкоугольный глазок Варламов увидел стоящего на площадке парня, которого сперва не узнал: гладко выбритого, безусого, в хипповой потертой кожаной куртке. — Вам кого? — Юр, это я, Сергей Грачев. Батя еще раз вгляделся: точно, Грачев, только изменивший свою внешность. А мальчишка — с ним, что ли? Нет, вроде, один. Ну и ну… Еще не зная, как отнестись к неожиданному визиту, открыл дверь. Протянул гостю руку. — Через порог не здороваются, — уклонился тот. — Можно войти? — Прошу! Но и в прихожей Сергей не ответил на рукопожатие: — Извини, — помотал израненной ладонью, — порезался. — Чем обязан? — Объясню, — Сергей поежился, опасливо оглянувшись на распахнутую дверь, и Юрий, поняв намек, тут же принялся защелкивать замысловатые замки, один, другой, третий. Сложная, надежная система. Наводчик наблюдал, как Сергей снимает куртку. Видно, рассчитывает на долгий, обстоятельный разговор. Вот наклонился, чтобы развязать ботинки. — Да можно не разуваться, — разрешил хозяин. — Проходи, присаживайся. Выпьешь чего-нибудь? В баре у него, как полагается «в лучших домах», всегда имелся запас различных напитков. «Коль отведаешь хлеба в доме врага твоего», — вновь всплыло в памяти Сергея, и он ответил: — Да я, честно говоря, лучше б чего-нибудь съел. Понимаешь, третий день во рту ни крошки… С того самого вечера. — С какого вечера? — беззаботно поинтересовался Батя, разыгрывая непонимание. — Ах да… — Сергей сделал ответный ход. — Ты ведь ничего не слышал. Даже не знаю, как тебе сообщить… — Что случилось? Джонни заболел? — Наводчик не без умысла перевел разговор на мальчика, рассчитывая выведать, где его можно отыскать. — Джонни… Нет, про него мне ничего не известно, — Сергей гнул свою линию. — А вот Катя… Катюша убита. — Дурацкие шутки, — «не поверил» Варламов. — Увы, это правда. Тут Варламов разыграл тот же самый спектакль, что и у следователя, с хватанием за грудь слева, где должно находиться сердце.