— Так странный шифр! Ваша Светлость! Незнакомый! Точки, тире, точки… Пока расшифро-вали… — Ваша Светлость! — ворвался в кабинет караульный, и, сдвигая в сторону перепуганного радиста, заорал заполошно: — Ваша Светлость!!! Там тур КПП разносит!!! — Какой еще тур?! — вскочил из-за стола князь Таффа и кинулся к окну, посмотреть, что это там такое интересное происходит. И мы всей толпой за ним ломанулись. Прямо стадо какое-то! Ну, я-то понятно чего к окошку рванул, там у меня пистолет на подоконнике беспризорный валяется, а остальные что? Туров никогда не видали?! — Так бешеный! Ваше Сиятельство! Словно с цепи сорвался! Шлагбаум в щепки разнес! — Так что ж вы с одним туром справиться не можете?! — возмутился князь Фрейко, подпры-гивая за плечом у Таффы, ему за его долговязой фигурой было ничего не видно, и он очень злился от этого. — Да как же ж с ним справится-то?! Он же бешенный совсем!!! — Так говорю ж, корова не доена! — раздался из коридора звонкий девичий голосок, и я рез-ко обернулся. Захлебнулся вдохом и напряженно уставился в темный провал дверного проема. — Господа, тылы подвиньте. Пройти мешаете. Сердце зашлось в заполошном ритме, кровь застучала в висках набатом. Я вцепился в плечо Олмена клещами, едва не ломая ему кости скрюченными пальцами. Хотел оттолкнуть его с дороги, да ноги совсем не слушались, словно ватные, подгибались в трясущихся коленях. Не узнать голос этой нахалки просто невозможно! «Нина Климова, 24 года, дата рождения: 3 сентября 3*** года.» Она вернулась… Девочка моя… Живая… Грязная и растрепанная, в кирзачах размера сорок третьего — не меньше, солдатских галифе, подпоясанных веревкой в три оборота и ватнике с мужского плеча. В руках она держала огрызок овчины, побуревший от пропитавшей его засохшей крови, с комьями налипшей земли и сухими травинками. Прошлепав прямо к столу, она бухнула свою ношу на его середину и только после этого нашла меня взглядом. И глаза ее сияли, как две яркие манящие звездочки. Я рванулся к ней, расталкивая всех локтями, схватил, прижал к себе крепко. Пальцы дрожали и путались в ее растрепанной косе. А я хотел только одного — зацеловать ее всю с головы до ног, закружить счастливо и кричать от радости во все горло. С трудом справляясь с собой, я шептал ее имя и скользил губами по лицу, обхватив его ладонями. Она смотрела на меня, улыбалась нежно и плакала, не сдерживая слез радости. Я хотел бы навсегда остановить этот миг. Чтобы весь мир вокруг испарился, исчез, раство-рился. Чтобы остались только мы, вот так как сейчас, только вдвоем во всей вселенной. Чтобы вот так навсегда, глаза в глаза, сердцем к сердцу. Чтобы чувствовать ее теплое дыхание на своих губах, хрупкость тела в своих объятиях, ощущать тепло ее ладоней и соленую влагу счастливых слез. Я хочу, чтобы время остановилось. Но даже я, «Повелитель времени», бессилен перед ним. Я могу лишь вернуть уходящий миг, пережить его вновь и вновь, но он уже утратит свою новизну и остроту чувств. Поэтому я буду жить сейчас. Впитаю в себя все ощущения этого мига, чтобы сохра-нить эти воспоминания на всю свою жизнь. — Кхм… — раздался за спиной настойчивый кашель князя Таффы, но я послал его мысленно куда подальше и даже ухом не повел. Плевать мне уже на глупые приличия. Нина — моя жена. При-знанная Богом и императором. И ханжеские замашки старика меня уже не волнуют. Я даже нарочно руку за пазуху запустил и знак родовой вытащил, пусть полюбуется на него и заткнется впредь раз и навсегда. Но этот Таффа — редкостный зануда! И намеков совсем не понимает. — Что это вы нам тут за мусор приволокли, госпожа Климова? — забрюзжал он, брезгливо тыкая пальчиком в сверток на столе. — Да уж! — поддержал его Фрейко. — Могли бы уж свои пожитки и в угол положить. Неза-чем было такую грязь на стол выкладывать, — и он брезгливо подхватил шкуру двумя пальцами, ви-димо собираясь скинуть ее на пол. — А это я вам подарок принесла, — весело сообщила девушка и взгляд свой лучистый на князя перевела. — Мне? — удивился он и ресницами захлопал часто-часто. — Всем вам, господа! — заявила девушка и, выпутавшись из моих объятий, отошла в сторо-ну. Фрейко заинтригованно схватил сверток, повертел в ладонях, оттянул уголок, заглянул внутрь и вдруг побелел весь. Рот испуганно скривил, будто сейчас заорет во все горло. Затрясся весь и подарок Нины прямо на стол уронил. Сверток с глухим стуком ударился о столешницу, подпрыг-нул, развернулся, из нутра его выкатилась отрубленная человеческая голова и покатилась неспешно к краю. Зависла на миг, балансируя на грани и сорвалась вниз. От поднявшегося вопля-визга, мата и грохота опрокинутой мебели у меня чуть уши не зало-жило. Я, признаться и сам струхнул не малость, отшатнулся стремительно, когда эта мерзость чуть мне в носок ботинка не ткнулась, и сморщился брезгливо. А тут еще за окном грохот раздался, крики и выстрелы заполошные. От рева раненого зверя задребезжали стекла, кто-то пальнул из ружья, заорал победно и наконец все стихло. — О! Подстрелили, наконец-то! Будем вечером праздновать! Шашлыка нажарим! — обрадо-валась девчонка, наклонилась, схватила за волосы отрубленную голову и торжественно водрузила ее на стол. — Вот! Главный гость на нашем празднике жизни. Знакомьтесь, Бриан Слейко, собствен-ной персоной! — Хррр, — захрипел князь Таффа и за сердце схватился, медленно оседая на пол. — Кто? — переспросил Фрейко, не глядя плюхаясь на ближайший стул (хорошо не промах-нулся). — Кхм, — сглотнул я, и воротничок у мундира расстегнул — душновато что-то стало. — А чего это он без глаз? — полюбопытствовал любознательный Олмен и наклонился над столом близко-близко, рассматривая трофей. И радиста стошнило… На сапоги караульного. Но тот этого даже не заметил. * * * — Моя девочка, — шептал я, покрывая ее лицо поцелуями, — Родная моя. Я так скучал по ней, я так боялся, что больше ее не увижу, и вот теперь я не мог ее отпустить, не мог наглядеться, я хотел чувствовать ее всю, быть с ней, касаться ее. — Колин, — позвала она тихо и уперлась ладошками в мою грудь, отстраняясь. — Да, радость моя, — отозвался я, целуя ее в висок. — Ты должен знать… Я была с ним… Я замер, прижал к себе ее голову, зарываясь пальцами в золото волос. Я в принципе понимал это. Предполагал подобное. Бриан не пропустит мою девочку. Он обязательно принудит ее. Без насилия не обойдется… — Я была с ним добровольно… Я медленно закрыл глаза. Странно было услышать такое. Добровольно? Наверное, мне по-слышалось. Разве такое возможно? Она легла под него сама, без принуждения? Она могла так по-ступить? Услышать об этом было неожиданно, оскорбительно и больно. Между лопатками засвербело, точно нож в спину воткнули. Я отстранился. Аккуратно высвободил пальцы из спутанных волос, отодвинулся. Руки сами собой сжимались в кулаки, и я сгреб простыню, прорывая в ней дыры. Эта была уже не глупая рев-ность. С ней можно справиться, пережить. Но как пережить предательство? Тут была затронута моя честь, моя гордость. Одно дело, когда над тобой совершают насилие — тут ты бессилен что-либо сделать, это я могу понять. И совсем другое, когда ты отдаешь себя сам, осознанно, просчитав все последствия. Когда твоя жена добровольно ложиться под другого — это уже измена. И уже не важ-но, почему она это сделала. — Тебе было хорошо с ним? — зачем-то спросил я. На самом деле я не хотел этого знать, но все равно спросил, точно с садистским наслаждением вскрывая раскаленным ножом нагноившуюся рану и выпуская наружу гной. Знать все это и чувствовать — невыносимо, отвратительно, но я за каким-то лядом спросил об этом. — Он держал меня в цепях. Семь дней я была прикована к кровати и ходила под себя. Он от-дал меня своему денщику. И тот брал меня, не заботясь о моих чувствах. Он брал меня так, как ему приказал Его Светлость. Жестко. Противоестественно. И Слейко брал меня каждую ночь. Растягивал на цепях до хруста в суставах и брал. Он хотел наследника. Законного наследника с титулом герцога Энжью. Чтобы его сын носил твое имя. Чтобы его кровь передалась по наследству. Чтобы его ребе-нок встал во главе твоего рода, не твой. И он бы насиловал меня так раз за разом, до тех пор, пока не добился бы своего. Или в конце концов сдался бы и пристрелил меня за ненадобностью… Я представлял себе все это и скрипел зубами. Кулаки сжимались еще сильнее. Ткань трещала и расползалась под пальцами и это приносило облегчение. — … Нас учили выживать любой ценой, — продолжала говорить она, отвернувшись в сторо-ну. — Мертвый агент — бесполезный агент. Какую пользу я принесу своей родине, сдохнув по соб-ственной глупости или ради эфемерной чести? Чего стоит гордость одной никчемной девчонки, ко-гда на кону судьба всей империи? И если для того, чтобы выжить, мне придется трахаться со всем батальоном — я буду трахаться со всем батальоном. Если для того, чтобы избавиться от цепей мне нужно трахнуть Бриана — я трахну его. Ради свободы я трахну даже самого черта! А потом вернусь и убью его. И если мне нужно выбирать между неизбежным насилием и хорошим сексом — я выбе-ру секс. Так у меня больше шансов вырваться на свободу. Так у меня больше шансов отомстить и вернуться к тебе! Поэтому, да — МНЕ было хорошо! — голос ее взвился, и она почти закричала: — Я сделала все — чтобы мне было хорошо! Я трахалась как хотела и стонала от удовольствия! Я тек-ла для него и кричала от оргазма! Я отдавалась ему без принуждения, охотно раздвигала ноги и кон-чала для него раз за разом! — Замолчи, — прошептал я, не в силах больше все это слушать, но она — строптивая, не остановилась: — И знаешь, что я скажу, я сделаю это вновь. Если меня опять посадят на цепь — я сделаю это снова! Если ради свободы мне нужно будет всего лишь раздвинуть ноги, я сделаю это. И сделаю это с радостью! Потому что эта слишком мизерная цена за мою жизнь! — Прекрати! — заорал я и вскочил с постели, заметался по комнате раненым зверем. Сил слушать все это уже не осталось. Все это было слишком гнусно и мерзко. Неприемлемо. Я не хотел этого понимать. Такое просто не укладывалось у меня в голове. Нас воспитывали по-другому. Нам с детства внушали мысль, что честь и достоинство дороже всего. Что погибнуть в муках, но с честью — это высшее благо любого солдата! — Не хочу это слушать! Замолчи! — А ты бы предпочел для меня другое? — спросила она упавшим голосом. — Ты бы хотел, чтобы мне было больно? Чтобы меня избивали, держали на цепи и насиловали все кто не попадя? Тогда бы тебе было легче примириться с собственной уязвленной гордостью? Такой участи ты для меня хотел? Мучительной медленной смерти? Тогда бы твоя честь не пострадала? Если бы я так и осталась там, в плену, голая в ледяной камере, прикованная к железному столу цепями, растянутая по рукам и ногам, избитая до полусмерти, изуродованная до неузнаваемости, изувеченная беско-нечным насилием, истекающая кровью, с переломанными костями и выбитыми зубами, тогда бы твоя гордость не пострадала? Ты об этом молился все это время? Чтобы все произошло именно так, лишь бы твою честь не замарать? Я замер посреди комнаты, зажмурился. Мне стало страшно. Я ведь мог ее потерять. Ведь все действительно могло произойти именно так, как она сказала. И тогда бы она уже не вернулась ко мне. Неужели моя честь дороже ее жизни? Ведь я ничем не мог ей помочь. И не помог. Я был бесси-лен. Никчемен и ничтожен. Она сделала все сама! Сама вырвалась из плена. Сама смогла вернуться. Буквально на блюдечке преподнесла мне голову Бриана. А это значит — конец войне. Многолетней затяжной войне. Повстанцы растеряны, их части раздроблены, у них нет правомочного лидера, не за кем больше идти. А это значит — победа! И это все сделала она, своими руками. Одна! Маленькая хрупкая девочка… И если для этого нужно трахнуться со всем батальоном… Плевать!!! — Извини, если я тебя разочаровала, — сказала она, подходя ближе. — Я не могла поступить иначе. Надеялась ты поймешь. Прости… Она скользнула пальцами по шее, подцепила цепочку и вытянула из-под майки кулон. Полю-бовалась замысловатым узором родового знака, вздохнула грустно и стянула его с головы. — Не смей! — взвился я, кидаясь к девчонке. Выдернул из ее ладони кулон, перехватил це-почку и вновь натянул ей на голову, цепляясь трясущимися пальцами за тонкие волоски на затылке. Вырвал наверняка не мало, но мне было плевать. Я не дам ей уйти. Я прижму ее к себе что есть силы и не отпущу уже никогда. Я зубами в нее вцеплюсь. Руки оторву любому, кто хоть пальцем к ней прикоснется. Это моя женщина. Моя и только моя! — Не пущу! Пока жив — не пущу! Нина Климова, штаб восточного фронта. — Я люблю тебя… — шептал он, целуя мое лицо, — люблю… Его большие ладони стирали со щек влажные дорожки, а губы нежно снимали с ресниц не-прошенные слезы. Я пыталась сморгнуть пелену и поймать его взгляд, но он все время ускользал от меня. Но я должна была увидеть, что все не зря. Моя борьба, моя жертва. Я боролась за него и ради него. Я должна была знать, что он осознает это. Что без него нет меня. Я должна была убедиться, что он понимает меня и принимает такой, какая я есть. Я хотела, чтобы он увидел в моих глазах лю-бовь. Понял, насколько он важен для меня. Как для меня важно все, что связано с ним. Что я буду бороться за него. За его любовь. За его дело. За его мир. Любыми средствами. Любой ценой. Всеми силами. До последней капли крови. Я обхватила его лицо ладошками, желая увидеть свое отражение… А в его глазах отражался весь мир. Самый лучший, самый прекрасный мир во всей вселенной. Мой мир. И я его не отдам ни-кому. Ни пылинки, ни травинки, ни камушка. Уж поверьте.