На этом же кладбище пятьдесят лет назад папа рассказал нам о дочери Туони. В древние времена жил человек, который отправился в Туонелу, страну мертвых. Он искал силы и слов на земле, что за черной рекой, в доме, что стоит на темном холме. И дочь Туони перевела его через реку, привела живого человека в дом мертвых, ибо он назвал ее прекрасной, и никогда раньше она не слышала таких слов от мужчины. Но в Туони не нашлось слов для этого человека, и он ушел, превратившись в змею, проскользнул сквозь железную сеть в реке. И дочь Туони последовала за ним. Она вышла из тьмы и бледной рукой с острыми когтями прорыла себе путь к поверхности земли. Но мудрец уже ушел, и никто не знал куда. Говорили, что за море. И воин по имени Хурмеринта Кровавый Орел увидел, как дочь Туони плачет на поле боя. От вида ее у него закипела кровь, и он взял ее прямо на мертвых телах, и ее девственная кровь пролилась. От нее и пошли мы, рыжеволосые Хурмы, внуки Туони, дважды рожденные. Она живет теперь под церковью, дочь Туони, черные черви извиваются в ее волосах, когти ее стали хладным железом, она вскармливает своих детей соками земли. И вся семья спит на коленях у Туони-прародительницы. Ждет пира в День Всех Святых. Мы запели. В семейных гимнах много слов, старых и страшных. Мы пели о рождении крови, и о рождении железа, и не только. Жили три девы, Три девы-невесты, Отдали свое молоко земле, И земля пила из их грудей. У одной было черное молоко, У второй – белое молоко. А у третьей из груди текла кровь. Когда песня закончилась, семья встала вся разом. В церкви сильно запахло землей. Явилась дочь Туони. Она раздвинула половицы и встала. Она стала выше, ее волосы казались плетьми – или сухими березовыми ветками, черными и спутанными. Я не смел взглянуть ей в лицо. Бледное и худое тело покрывали грязь и древесные корни. Она стала выше, и я испугался. Но потом я вспомнил Маркетту и слова, которые я узнал. Я держал Маркетту за руку, когда она умирала. Рука осталась теплой даже после того, как Маркетта перестала дышать и закрыла глаза. А сил в этой руке давно оставалось так мало, что никакой разницы в пожатии я не заметил. – Не забывай молиться, – сказала она, засыпая в последний раз. Хорошо, что она ушла во сне, пусть я и не смог попрощаться. Но мы прощались уже много месяцев, так что, возможно, говорить вслух уже было не нужно. – Так ей лучше, – сказал врач. Лучше, чем что? Лучше, чем то, что было у нас? Лучше, чем времена, когда мы были молоды? Маркетта была такой красоткой, что у меня сердце останавливалось, носила черный платок и говорила о Боге и Иисусе, но всегда с огоньком в глазах, намекавшим на забавы на сеновале. И я знал, что ее ждет. Дом на черном холме. Неужели там будет лучше? Лучше, чем здесь, под ярким солнцем? Однажды я рассказал Маркетте о семье. Точнее, попытался. Она просто рассмеялась и сказала, что папа был сумасшедшим язычником и превратил своих сыновей в сумасшедших язычников. И что меня к ней привел сам Господь – ее собственного безумного язычника, которого следовало обратить в христианскую веру. Больше мы об этом не говорили. В конце концов ее рука начала холодеть. Я сжал ее сильнее, мечтая, чтобы холод охватил и меня. Чтобы он влился в мои вены и дошел до сердца и чтобы мы вдвоем лежали под покрывалом из змей и только смеялись в ответ на укусы. Тогда я понял, что нужно сделать. Маркку сжал мою руку. – Мне пора идти, – сказал он, – мать ждет. Я смотрел, как Маркку идет между скамей и как семья шепчется вокруг него. Папа посмотрел на меня и улыбнулся серой улыбкой. Хотел бы я сказать ему, что собираюсь делать, но он не понял бы меня. Его мысли теперь были мыслями семьи, мысли обитали там, куда я не хотел, в холодной кладбищенской земле, в месте между небом и адом. Дочь Туони приложила Маркку к груди. Мой брат встал на колени у алтаря и словно утонул в ее волосах, а я вспомнил, как это было. Вспомнил холодную черную грудь, запах земли, горькую темную кровь в горле. Маркку не оставил ни капли крови. Он уснул в объятиях дочери Туони. Крючковатые пальцы гладили его волосы. Наконец он встал и прошел обратно на свое место, без всяких усилий, без трости. Шепот вокруг него стал довольным, и я знал, что на следующее утро Маркку будет сидеть на том же месте, бледный и холодный. И я тихо похороню его в углу кладбища. Он сел рядом со мной и зашептал что-то папе. Я стал для него тенью, теплым призраком живого мира. И семья снова затихла, ожидая. Я встал и закинул на плечо мешок. Он по-прежнему был тяжел, но сила крови пробудилась во мне, и я легко понес его к алтарю. Стоял сентябрь, когда я сжег Маркетту и развеял ее прах. Ее унес северный ветер. Я снова заплакал, сам себе удивляясь: я думал, что у меня не осталось слез. Потом я ушел в лес. Я шел, пока не стемнело, я шел, пока меня не сморил сон или пока я не проснулся, не знаю. Холод руки Маркетты жил в моем разуме и моем сердце, и он вел меня все дальше и дальше в лес. Я наткнулся на черную реку, глубокую и широкую. На другом берегу высился темный холм, на котором стоял покосившийся дом, и внутри он был больше, чем снаружи. Из-за реки доносились тихие стоны. На берегу меня ждала женщина. Ее волосы были темнее, чем речная вода, а платье струилось черным бархатом. Гордое красивое лицо искажала печаль. Я знал, что это лицо матери. – Что привело тебя сюда, седовласый воин? – спросила она. – Железо? Вода? Огонь? – Меня привело сюда горе, – ответил я. – Ты переведешь меня через реку? – Горе не переносит через реку, горе не приводит человека в Туони. Только один человек пришел, не умерев, и этого достало. У меня больше нет дочерей, которых можно украсть. Она замолчала и коснулась моей щеки, и ее рука была холодна. В ее глазах жили железо, огонь и кровь. И что-то куда древнее их. – Ты из моего рода, теплый человек, – сказала она. – Я из твоего рода, но не хочу этого. Я встал перед дочерью Туони в церкви. Ее глаза были красны как кровь, губы черны, а лицо бело как кость. И я больше не боялся. Я поставил мешок на пол и увидел голод в ее глазах. – Посмотри, моя прародительница, прекрасная дочь Туони, что я принес тебе, – сказал я и открыл мешок. Змеиное шипение наполнило церковь. Я ловил их своими руками и кормил, и теперь они были здесь, черви Туони, острозубые гадюки. Они хлынули черной рекой и захлестнули дочь Туони, поползли по ее рукам, накрыли ее шипящим, извивающимся покрывалом. Она закричала, и этот яростный визг пронзил меня до костей. Но я забыл о боли и произнес слова, которые мне дали. Говорит Туонетар, добрая мать: Моя старая спина устала, мои руки ослабли, Я не могу мертвых через реку переправить, Не могу плести покрывала в своем доме. Вернись ко мне, дочь моя, Вернись в мой темный дом, Приходи и перейди реку, Стань утехой своей матери. Я говорил и другие слова. Я говорил о рождении железа, о рождении огня и крови. Но есть и то, что старше их – рождение червя, рождение Туони, рождение смерти. И это я приберег напоследок.