— До границ еще долго. Даже если… Боюсь, это охранный пункт. — А мне кажется, кому-то пришло в голову переселиться в горы. — С сумасшедшими тоже опасно иметь дело. — Отшельники безобидны. Подойдем ближе? Мы же хотели найти мне ночлег. Меня приходится уговаривать, и я сдаюсь. Мы осторожно крадемся в направлении света. Большие окна этой скромной хижины ничем не закрыты, и с небольшого расстояния можно разглядеть хозяйку. — Согласись, эта безобидная старушка не похожа на стражницу, — говорит Харэн. — Я придумал. Давай постучимся, спросим дорогу. Скажем, что заблудились. — Но говорить буду я. Я стучусь. Долго ждать не приходится. Хозяйка, едва увидев нас на пороге, приглашает зайти, даже не спрашивает, кто мы и зачем ее беспокоим. — Давно у меня не было гостей. Садитесь, — она дружелюбно показывает рукой рядом с печью, — вот здесь тепло. Вы замерзли, да? Голос старушки хриплый, а одета она в страшные лохмотья, которые язык не повернется назвать одеждой. Горб на спине делает ее на две головы ниже меня, ее лицо покрыто морщинами и измучено худобой, но не лишено изящных черт. Наверное, в юности она была красивой женщиной. — Мы ненадолго, — говорю, имитируя адасский акцент. — Хотели спросить дорогу. — Но слишком поздно. Вы не стесните меня, если останетесь на ночь. Располагайтесь, я принесу воды. — Манеры выдают в ней бывшую аристократку. Что она забыла в этой глуши? Харэн уже разместился около разожженной плиты — она заправлена каким-то дешевым маслом с неприятным запахом. В этой хижине нет других комнат: это одновременно и кухня, и спальня, и прихожая. Стены неровные, потолок низкий и кривой. Не дом, а нора. Она будто высечена в скале на скорую руку не самым искусным мастером. Вскоре хозяйка возвращается и протягивает Харэну стакан — старую заржавевшую емкость странной формы, но щедро заполненную водой до краев. — Вы, наверное, голодны? — спрашивает она. — Я как раз хотела испечь хлеб, приготовила тесто и огонь. — Харэн кивает. Она кладет в печь поднос с заготовками — маленькими комочками, которыми вряд ли можно накормить трех человек. Даже для одного это маловато. Ее пальцы худые до безобразия, наверняка она всегда питается очень скудно. Я отказываюсь и говорю, что сам не слишком голоден. — Как долго идти до границы? — спрашиваю затем. — Семь тысяч шагов. Еще десять тысяч, чтобы дойти до ближайшего рынка. — А почему Вы здесь живете? — спрашивает Харэн со своим кривым акцентом, хотя я просил его молчать. — Не могу уйти. — Старушка не обращает внимание на неместный диалект. — Здесь мой дом, здесь все, что мне дорого. — Вас изгнали, да? — Нет, — старушка отрицательно качает головой, к ее большим карим глазам подступают слезы, которые она тщетно пытается скрыть. — Я сама ушла. Здесь неподалеку могилка моей дочери. Это все, что у меня осталось. Я живу здесь уже двадцать лет, навещаю ее каждый день. — Она вытирает чистой стороной рук глаза. — А продукты где берете, воду? В городе? — Нет, на пограничном пункте. Я давно не выбиралась отсюда, хотя дорогу помню. Все помню… У моих родителей был большой дом. — Когда она говорит о них, ее лицо искажается какой-то странной болью. Это не тоска, а скорее обида, сильная обида, граничащая с ненавистью. — Я все продала, почти ничего не осталось. — А вы, наверное, отец и сын? — Да. — Мы с Харэном отвечаем одновременно несмотря на то, что не обговорили правила игры заранее. — У тебя, мальчик мой, говор не как у нас. Твоя мать не здешняя? — Он крепко сжимает в руках кружку. Я тоже напрягаюсь и смотрю на Харэна с осуждением — договаривались же, что говорю только я. — Нет-нет, все в порядке, правда. Человек, которого я любила, тоже был чужеземцем. Королевским послом, служил еще при Эдриане. — И она рассказывает о том, как они познакомились и как скрывались от ее родителей, пока в печи готовится скромный ужин. — А что случилось потом? — спрашивает Харэн робко, когда она обрывает рассказ на полуслове. — Уже слишком темно, — перебиваю я. Нечего мучить старушку. Три десятка лет назад за межплеменную связь казнили, и ее возлюбленный наверняка не избежал этой участи. — Нет-нет, подождите! А хлеб? Он почти готов. — Пап, можно я останусь? Хозяйка, чье имя я так и не узнал, вряд ли представляет угрозу. Но оставлять его на попечении незнакомого человека все же слишком опрометчиво. — Пожалуйста, — Харэн медленно произносит это слово. Одновременно он прикладывает три пальца к виску, затем отстраняет руку, не разгибая пальцы и отчерчивая дугу в воздухе. Этот жест используют стражники Ордена, он означает просьбу: доверься мне, выполняй свою часть работы, я справлюсь. Я должен это сделать, чтобы помочь Ларрэт: одному мне намного проще пересечь границу. Если Эмаймон жив, то он ищет Харэна и предупредит своих людей. Оставлять его с незнакомкой тоже небезопасно, но надежного выхода попросту не существует. Нужно рискнуть. — Я пойду домой и сразу же вернусь, — отвечаю, подумав. — Жена, должно быть, волнуется. — Только возьмите немного с собой. — Она вынимает ужин из печи, заворачивает треть лепешек в какую-то ткань и кладет мне в руки. — Неприлично отпускать гостя голодным. — Спасибо, но я поем дома. — Я возвращаю сверток и прошу в деталях описать путь до границы. — Знаете, Вы так похожи на… — замечает она напоследок, но не договаривает. — Неважно. Будьте осторожны. Глава 22. Откровение Пока мне объясняли дорогу, я разузнал, где расположены ближайшие пограничные пункты. Я думал их обойти, но сделал вывод, что это слишком рискованно: на этом участке хребта проскользнуть незамеченным будет непросто. Поэтому я решил пойти с фонарем прямо через стражу и притвориться местным. Все-таки чистым говором легко подкупить адасцев. Они искренне верят, что могут определить друг друга по произношению. И все равно я покинул порог хижины с тяжелым сердцем. Пройдя четверть маршрута, я вернулся, затаился неподалеку и наблюдал, как хозяйка общается с Харэном. Она выглядит чересчур безобидно, но разве не от таких людей чаще ожидаешь подлости? Меня поразило, как быстро Харэн ей доверился. От заботы чужого человека он вмиг растаял. Быть может, именно этого ему недоставало. Я чувствую, что должен на него положиться, но вместе с этим слишком сильно боюсь потерять его во второй раз. — Эй, что ты здесь делаешь? — ворчит дозорный на границе, перегораживая мне дорогу длинной железной палкой. — Какие-то проблемы? — От моих слов он теряет уверенность, но не пропускает. Я смотрю на мальчишку в упор, сверху вниз, ибо он слишком низкий, как и многие адасцы. — Э-э… Хорошо, проблемы нет. Вернее, ее можно решить за сто энто. — Он смотрит на меня с прищуром, сомкнув губы в тонкую линию. Разумеется, я взял с собой монеты местной чеканки, и мне повезло, что я натолкнулся на взяточника, который служит не королю, а самому себе. Я достаю кошелек, расплачиваюсь и в мыслях с облегчением выдыхаю. Главное, чтобы никто из них не вспомнил про голодающую отшельницу, пока я не вернусь. Перед уходом я спросил у нее, не взять ли по пути обратно чего-нибудь, достаточно ли у нее запасов, и, по ее словам, их должно хватить на пару дней. С утра на улицах не так много людей, но их достаточно, чтобы я не навлек на себя всеобщее внимание. Сперва мне нужно добраться до дома служанки Тэты. Он расположен далековато отсюда, и мне придется пересечь центральную часть Адаса. Заодно послушаю, что говорят в народе. Вдруг самоназванный король половины мира действительно мертв. В первые годы правления Эмаймона адасцы жили иначе. Я помню рынок тех времен: полки хоть и не ломились от изобилия продуктов, но люди — и торговцы, и жители — казались более счастливыми. Они слагали оды в честь короля-освободителя и мечтали о светлом будущем. И что от них осталось? Среди городских обывателей, зачастую сонных и еле волочащих ноги от усталости, теперь редко встретишь человека в хорошем расположении духа. Мимо меня пролетают обрывки разговоров: люди жалуются на голод, на тяжелую работу и с теплотой вспоминают прошлое. Про своего короля они отзываются с пренебрежением, но с большой осторожностью: опасаются казни и публичной порки. Когда народ недоволен, хватит одной искры, чтобы разжечь пламя. Если бы Эмаймон не окружил себя охраной и не пресекал на корню любые беспорядки, его бы давно свергли. — Эй, люди! — кричит кто-то из прохожих, активно махая руками. — Там такое! Идемте! — Что, опять кто-то дерется? — спрашивает другой, и толпа вмиг оживает. — День только начался, а уже что-то случилось, — ворчит какая-то дама. — Когда мы заживем спокойно, а? — У-у-у, вы только посмотрите, кто это! — Опять он? Почему его еще не схватили? — Похоже, Эмаймон не настолько черств, чтобы казнить родного отца. — Боюсь, это случится сегодня! Десятки жителей столпились вокруг небольшой забегаловки и наблюдают за спором двух мужчин солидного возраста и угрюмого вида. Я подхожу ближе и узнаю в одном из них отца Эмаймона. Вот так встреча. — Сколько можно! — вопит он. Кажется, старик сильно перебрал. Я всегда удивлялся, почему даже в самые засушливые годы люди найдут в чем забыться. — Мы пашем, как проклятые, а живем хуже, чем при королеве! — Прекрати сейчас же, — успокаивает его спутник, с волнением оглядываясь по сторонам. — Идем домой, пока не… — Дожили! Дожили! Сколько можно молчать? Вы забыли, кто мы? — Смельчак обращается ко всем. — Жажда свободы и справедливости — она у нас в крови!.. — Ударяет кулаком в грудь. — Чего вы боитесь? За последние пять лет этот трус ни разу не покинул свой замок! Он живет припеваючи, ест в три рта, пока мы помираем с голоду! — Он говорит про своего сына, с ума сойти, — шепчет кто-то справа от меня. — Дожили так дожили! И какой черт между ними пробежал. — А ты что, не слышала? — разносится слева. — Говорят, это старая история… — И человек рассказывает то же самое, что я услышал на открытии Айлэна. Собутыльник тщетно пытается его заткнуть, но старик, отец короля, продолжает буянить: — Долой этого подонка! — Он делает очередной глоток. У него такое зеленоватое лицо, будто его сейчас вырвет, глаза дикие и отчасти пустые. Он не смог простить сыну каторгу, где он потерял не только свободу, но и жену. Волна недовольств и восторгов, громогласных и не очень, прокатилась по рынку и сплотила самых разных горожан. Одни смотрят на смельчака с восхищением и кивают в ответ, другие — переглядываются и шепчутся, почему стража дремлет. — Но он освободил нас от многолетнего рабства! — защищает короля мужчина за соседним столом. — Рабства? — смеется старик. — Изменился только рабовладелец! Если бы мы в свое время… Если бы он… Да он сдал повстанцев, он шел по головам, чтобы получить этот проклятый трон! Он предал меня, родную кровь! Он предал все наши идеалы! — Это мы уже слышали. Но какая теперь разница? Он король, а ты… Ты б видел себя со стороны, жалкий старикашка.