– «Эгегейское море»?.. Подожди… Ты серьезно? Поверить не могу… Эгейское море же, ну ты даешь! Иногда мне интересно, как тебе такое только в голову приходит. Другие могут неделями пытаться – и даже близко ничего подобного. – Наверное, неправильно переписал с доски… Клянусь, у меня так в тетради… Но теперь я в курсе насчет Греции. – И всё равно надо отпраздновать… Мы спустились в кухню, Мари-Жозе наполнила большой графин соком, поставила его на поднос с печеньем, и мы отправились в гостиную. – Присаживайся на диван. Она достала из футляра виолончель и принялась натирать смычок канифолью. Я видел, как наездники такими же энергичными жестами растирают разгоряченных лошадей сеном, чтобы те не простудились, и тут же подумал, что, наверное, виолончель тоже живая и очень хрупкая вдобавок. Мари-Жозе разложила ноты на пюпитре – этакие замысловатые крючочки, да еще и разные другие значки, отмеряющие время. Мне всегда было интересно, как она в них что-то понимает. Затем Мари-Жозе поставила виолончель между ног и атаковала ее смычком, будто собралась драться с инструментом или пилить его. Надо сказать, потребовалось время, чтобы различить ритм и мелодию, потому что мотивчик оказался немного затянутым – я к такому не привык. Я засыпал. Мне казалось, что я тону в этом непонятном нотном потопе, а когда проснулся, то почувствовал, будто музыка унесла меня далеко-далеко. А ведь есть и другие прекрасные миры… Кто знает, может, где-то в таком мире существует нечто столь же красивое, как «Satisfaction» группы The Rolling Stones. Трудно представить, конечно, но почему бы и нет? Время пролетело незаметно: Мари-Жозе останавливалась несколько раз, чтобы перевернуть страницу или выпить сока. Еще я вдруг поразился, как она прекрасна с этой спутанной копной волос, взметавшейся вместе со смычком, – такой красоты у других девчонок в школе я не замечал, те носили слишком узкие штаны. И тут я понял, что никогда до сих пор не думал о Мари-Жозе как о девчонке моего возраста, да и вообще как о девчонке тоже не думал. Когда она закончила играть, было уже поздно, а в ушах у меня до сих пор звенел весь XVII век. Музыка кипела в голове так сильно, что я не мог устоять на ногах. – Уже слишком поздно, чтобы заниматься, пойдем прогуляемся по парку. Денек можно и отдохнуть. Их огромный, пустой, холодный дом выглядел почти заброшенным. Пару раз я видел там уборщицу, вооруженную тряпками и бегавшую из комнаты в комнату, – Мари-Жозе разговаривала с ней очень вежливо, и я подумал, что такую почтительность сейчас нечасто встретишь. Пока мы шли по ведущей к дороге аллее, я спросил Мари-Жозе: – А твои родители – они что, здесь никогда не бывают? – Бывают, но поздно приходят. Чаще всего они в Лон- доне, оценивают произведения искусства… Я скажу им, чтобы пригласили тебя как-нибудь на обед. – Хорошо, но надо будет подготовиться. Она улыбнулась. Мы подошли к воротам парка. Солнце садилось, я подумал, что опоздаю на репетицию «Сверла», ну да ладно! – Как так получилось, что ты играешь на виолончели? Оно же не само по себе… – Всё началось с того, что в три года я увидела, как один музыкант натирал канифолью смычок. Его жесты показались мне такими мягкими, спокойными, что тоже захотелось погладить струны. Конечно, мои родители немного расстроились, что я не заинтересовалась живописью, но в итоге даже обрадовались, увидев, насколько меня увлекла музыка. По-настоящему… Теперь жить без нее не могу… Наверное, у твоего друга Хайсама так же с шахматами и математикой… Я был сражен наповал. Мари-Жозе заметила это и рассмеялась. – Я видела вас в комнатке его отца! Похоже, твой Хайсам потрясающе умен… – Очень умен, – сказал я ей серьезным тоном, будто мог об этом судить. Мне стало немного обидно, что она заговорила сейчас о моем уважаемом египтянине, пусть я был с ней и согласен – даже более чем согласен. Но от подобного сравнения я снова почувствовал себя какой-то букашкой. – Со мной вот только всё по-другому, я не умею ничего интересного. «Трех мушкетеров» мне хватит до совершеннолетия, а если возьмусь за «Даму с камелиями», то вообще до пенсии протянуть могу – по крайней мере экономно. Я никогда не научусь играть в шахматы или нотной грамоте со всеми этими восьмушками и чертетушками… – Четвертями! – Ну вот видишь… И двух слов связать не могу! Даже в «панаре» ты больше моего понимаешь… Мы добрели до маленького озера, по которому плавали три лебедя – их изогнутые шеи напоминали перевернутые вверх ногами зонтики. Мы сели на скамейку: всё вокруг молчало, мы тоже. Мари-Жозе сидела совсем рядом, выпрямив спину, а я даже не осмеливался взглянуть на нее. Нас нельзя сравнивать, между нами нет ничего общего – это понятно. Только я вот всё удивлялся, почему она мне помогает. Мы снова встали и собрались уже расходиться, и тут я сказал: – Я никогда не смогу отблагодарить тебя как следует… Без тебя я бы совсем пропал… А теперь есть хоть какая-то надежда… малюсенькая, но есть… Даже Счастливчик Люк оставил меня в покое. Вдруг лицо ее стало очень серьезным. Мари-Жозе принялась накручивать на палец прядь волос, а щеки ее заметно покраснели. – Поверь, тебе еще удастся меня отблагодарить, и даже больше, чем следует, больше, чем ты можешь себе представить! – внезапно выпалила она. Тут явно была какая-то тайна и всё такое, но я решил глубоко не копать – не в моих правилах. Предпочитаю держаться на поверхности. – Мне нужно идти, – сказала Мари-Жозе, – а то я опоздаю в консерваторию[26]. – А разве ты еще где-то учишься? Она резко остановилась. За ее спиной высоко в небе я увидел, как летит треугольник (равнобедренный или какой там еще) перелетных птиц, и подумал: скоро Рождество. – Мне нужно много учиться, потому что в конце года я должна сдать очень важный экзамен. Это для меня всё. – И что ты будешь делать, когда сдашь? – Отправлюсь в особую школу, где буду уделять гораздо больше времени музыке, чем другим предметам. * * * Мы разошлись. Сердце мое надулось, словно вот-вот взорвется, и заколотилось. Проходя вдоль парка, я заметил дрозда: его расплющило по земле, как блин, клюв приоткрылся и был похож на желтую запятую. Птица еще трепыхалась, и я подумал, что именно так, пожалуй, выглядит сейчас мое сердце… Это не могло не вызвать во мне сочувствия к бедной твари. Я поднял птаху, которая показалась тяжелой, словно отлитой из свинца. Мне подумалось, что это, наверное, потому, что все жизненно важные штуки сосредоточились внутри тяжело раненного тела, чтобы оно меньше страдало. Я помчался домой, бережно неся в руках этот мешочек перьев, внутри которого едва трепыхалась жизнь. Не очень верилось, что птицу удастся спасти. О дроздах я почти ничего не знал, но мне показалось, что этот парень ужасно мучается. Этьен и Марсель давно меня ждали, но я всё равно нашел время, чтобы уложить моего найденыша в коробку из-под обуви, постелив на дно немного ваты, смочить хлебный мякиш в молоке и предложить несчастному. Но он ничего не проглотил. Этьен и Марсель уже приготовили свои инструменты и коротали время в мастерской за разговорами с папой, который копался в моторе «панара». С видом настоящего профессионала отец рассказывал им о машине, держа в руках стержень тарельчатого клапана, – так он очень походил на короля со скипетром. В некотором роде короля «панара». – А вот и ты! Опаздываешь! Мы уже собрались уходить! Я сообщил им, что меня задержала история с дроздом, но они лишь посмеялись над моим сочувствием к животным, вспомнив про лягушек. Я попытался как-то втянуть приятелей в миссию по спасению птицы, спросив, почему та ничего не ест. – Наверное, объявила голодовку, – ответил Этьен. Не очень убедительно. Отправившись за старой электрогитарой, я как смог ее настроил – ми, ля, ре, соль, си, ми, примерно так, – да и вообще это не важно. Этьен сочинил новую мелодию, а я придумал слова. Мы начали репетицию, но играли как-то совсем невпопад. Я весь размяк, и мне казалось, будто я держу в руках коленчатый вал, а не музыкальный инструмент. Этьен с Марселем тащились от результатов на все лады, ничего не замечая. Ну да, в отличие от меня, их музыкальным и эстетическим образованием никто в последнее время не занимался. Мы закончили запись, которую собирались отправить в разные студии. Больше всего я боялся, что братья разболтают о группе в школе. Насколько же я опущусь тогда в глазах Мари-Жозе? Я предпочел бы отрезать себе руку, чем прикоснуться к инструменту при ней. Поэтому и пришлось сказать Метро, чтобы те не болтали в школе о нашей псевдомузыкальной деятельности, а то типа нам начнут завидовать. Они со мной, правда, не согласились, потому что им очень хотелось выступить на школьном празднике перед зимними каникулами. – Понимаешь, – заявил Этьен, – нет ничего лучше музыки, чтобы поразить девчонок! Когда мы вышли из мастерской, уже стемнело и порядком похолодало, небо было усыпано звездами. Я подумал, что Мари-Жозе наверняка до сих пор пиликает на своей виолончели, и мне почти захотелось пойти послушать ее в консерваторию. Я сказал Этьену и Марселю, что мне надо повторить геометрию, потому что завтра нас ждет контрольная про конусы, пирамиды, шары и всякое такое. – Да плевать нам как-то на конусы и пирамиды, – ответил Марсель, – и на хромую училку тоже. Как-нибудь мы отберем у нее костыли, чтобы вырезать из них дудки, и тогда она точно до нас не доберется… Этьен расхохотался, а я пожал плечами. – Ничего вы не понимаете: не так-то весело носить мертвого ребенка в правой ноге. Они вытаращились во все глаза. Ребята ничего не поняли, и я теперь выглядел в их глазах полным придурком, поэтому еще больше восхитился моим дорогим египтянином, который когда-то отлично сообразил, что я хотел этим сказать. Затем Метро объяснили, что им всё равно коллеж до лампочки, поскольку они уже нашли свое призвание. Один знакомый птицевод рассказал им, что так и не удалось изобрести машину для вырезания филе из куриных тушек. Поэтому резчики филе всегда пользуются спросом. В целях экономии времени предприятия помещают тушки на конвейер: правши вырезают филейную часть тушек слева, а левши – справа. Так вот, оказывается, предприятиям не хватает левшей, им даже больше платят. А Этьен с Марселем оба левши. С тех пор как они узнали о подобной возможности, совершенно забросили учебу. Их оценки за первый триместр оказались еще хуже, чем в прошлом году. – Нас уже ждет карьера! Мне показалось, что их амбиции оставляют желать лучшего, а я наконец-то начал подниматься со своего дна. Что касается амбиций, когда-нибудь, возможно, они и у меня появятся. Хотя бы одна. Они укатили на мопеде в ночь. Отец обводил объявления в своем журнале. Я уселся на край дивана и окинул папу внимательным взглядом. Впервые мне пришла в голову мысль, что глаза его угасли, а лицо погрустнело. Я подумал, что теперь мой черед защищать его – но от чего? Первый раз в жизни я почувствовал себя сильным и уверенным, а все вокруг показались чуть слабее, чем раньше. Не так уж это приятно, как я себе представлял. Мы вовсе не ощущаем себя сильнее, осознав хрупкость кого-то из близких. Я включил радио и прослушал новости: авиакатастрофа, пилот и второй пилот поругались из-за стюардессы, а та не смогла выбрать кого-то одного. В итоге самолет вошел в штопор и рухнул. Папа объявил решительным тоном: – Какие придурки! И закрыл журнал. Я пошел посмотреть, как там мой дрозд. Осторожно взвесив птицу в руке, я понял, что она по-прежнему тяжелая, – плохой знак. Тем не менее, положив руку на перья, я почувствовал, что птаха дышит. Вокруг клюва я разбросал хлебные крошки, и мне даже показалось, будто дрозд попытался улыбнуться. Пришел отец и увидел мою спасательную операцию. – Папа, а у тебя были животные в детстве? – Когда мне было двенадцать, отец принес домой щенка: кто-то из его клиентов оставил… К тому времени как я встретил твою маму, пес уже совсем постарел… Да и не любила она животных, по большому счету, знаешь… особенно дряхлых… Пришлось выбирать между собакой и твоей мамой… – А потом она тебя бросила… Наверняка в тот момент он научился любить животных и сочувствовать им. * * * Тем же вечером я попытался подготовиться к математике, но было сложнее, чем обычно, потому что такую задачу мы с Мари-Жозе днем не решали. *** Пусть ABC – треугольник, а точка B – параллельный перенос точки A на вектор . Известно, что точка I делит отрезок AC пополам, а точки D и J – параллельные переносы точек С и I соответственно на вектор . Докажи, что точка J – середина отрезка BD.