— И результат рассуждений уже виден: у Владимира Николаевича практически готова ракета, которая на орбиту вытащит больше двадцати тонн. Глушко едва закончил разработку нового двигателя — а ракета под него уже практически готова! То есть для испытаний готова, ведь ракета — штука не простая, думаю, что раз несколько Челомей ее на старте взорвет. Но в том, что он ее доведет до работоспособного состояния, я не сомневаюсь. Впрочем, это мое личное мнение, возможно ошибочное. — Вы все время… в последнее время стараетесь подчеркнуть, что ваше мнение может быть ошибочным. Почему? Боитесь ответственности? Ведь мы вас не… — Иосиф Виссарионович, я не принимаю решения. Я просто отвечаю на вопросы. На вопросы по темам, в которых я разбираюсь крайне поверхностно. Просто вопросы в тех областях, где я разбираюсь хорошо, мне никто не задает. А не задает в том числе и потому, что пока почти никто этих областей и не знает. Правда я сейчас стараюсь обучить как можно больше врачей, но… в Системе к обучению на врачей выбирали примерно одного из трехсот кандидатов, и половина отсеивалась, так врачами и не становясь. Здесь — получше, вероятно потому, что генетическое разнообразие много шире, но все равно… — Я задам вопрос о том, в чем вы наверняка разбираетесь. Просто товарищ Абакумов уже несколько лет наблюдает очень многочисленные попытки иностранцев разобраться в причинах резкого снижения смертности в стране, и в первую очередь — младенческой смертности. — С младенческой тут вообще все просто. Сейчас все, абсолютно все гинекологи используют универсальный тест, который на пятой неделе беременности определяет наличие почти семидесяти генетических аномалий, и дети с врожденными заболеваниями у нас просто больше не рождаются. Разве что в далеких горных кишлаках и аулах, но тут уж медицина не виновата, да и о смерти таких младенцев она чаще всего просто не узнает. А насчет попыток докопаться до причин снижения смертности взрослого населения, особенно старческой… мне же предоставлено право на самозащиту и защиту государственной тайны? — Понятно. — Я обо всех случаях Лаврентия Павловича информирую. То есть информирую о тех, кого надо арестовать и посадить: раз уж я обещала законы СССР в СССР не нарушать… — То вы их и не нарушаете. И лишь когда невозможно иным способом предотвратить утрату гостайны… Вы именно это имеете в виду, когда говорите, что вы не советский человек? — Совершенно неверная трактовка моих слов. Я не советский человек потому что советские люди, причем опять-таки благодаря в значительной степени лично вам, привыкли верить вождям. А я верю Решателю. Бездушной машине, а вожди советские для меня не более чем пациенты. Такие же, как все другие люди, и это во мне никому поменять не получится. Потому что я уже не воспринимаю новых идей, мне их складывать больше некуда… Глава 39 В пяти километрах к северо-востоку от Коврова появилось «имение Белоснежки»: огромный медицинский комплекс, который люди не местные иногда называли «санаторием строгого режима». Действительно огромный: комплекс занимал около трех квадратных километров и на его территории даже собственный аэродром имелся. Небольшой, рассчитанный на «М-7» и вертолеты, на которых туда иногда привозили пациентов. Режим в санатории действительно был строгим: за пациентами постоянно следили больше двухсот врачей и почти полтысячи медсестер — но без этого обойтись было просто невозможно, ведь там инвалидам войны возвращали здоровье. Путем восстановления утраченных конечностей, и тысячи взрослых людей, у которых ноги и руки пока не восстановились полностью, без помощи обойтись не могли. Комплекс возвращал к полноценной жизни чуть больше пяти тысяч человек в год — но он даже самым большим в стране не стал, а похожих уже было выстроено почти два десятка. Но вот самым дорогим был как раз комплекс рядом с Ковровым, хотя и все остальные дешевыми назвать было трудно. Иногда Слава — который единственный из «тройки посвященных» иногда наведывался к Тане после того, как она открытым текстом сообщила Сталину, что больше она «помогать строить социализм» не будет из-за исчерпания собственных возможностей' — спрашивал у нее, что страна будет делать с этими грандиозными (и очень дорогими) сооружениями после того, как все инвалиды будут вылечены. И получал всегда один и тот же ответ: — Слава, а мне-то что за дело до этого? Можете их снести, можете на память оставить. Я обещала всех инвалидов восстановить — и это обещание скоро будет выполнено. А все прочее меня не интересует. — Я же не просто так спрашиваю. Ну да, большинство их санаториев мы будем использовать в качестве больниц… роддомов например. А вот что с усадьбой Белоснежки делать? Ты же вообще никому не говоришь, для чего тебе все это оборудование нужно и какая от него стране польза будет? — Я говорю. Я использую это оборудование для исследований. Потому что всё, что я знала про фармакопею, я уже передала в производство. Но, когда я училась, в госпиталях было очень много специализированной техники, про которую я знаю, как она работала — но вот как она была сделана, я и понятия не имею. А без нее многое, что хотелось бы сделать, сделать просто невозможно. Например, невозможно выучить грамотных регенераторов. — И ты мне это говоришь после того, как в твоих санаториях людей регенерирует почти пять сотен врачей? — Они — не регенераторы, они ­– просто хирурги. Очень хорошие, но… как бы тебе это объяснить? Вот я, например, в день делаю двадцать операций по подсадке конечностей. Могла бы и больше делать, но тогда бы исследованиями заниматься времени вообще не оставалось бы. А они могут сделать одну операцию в сутки, причем даже не каждый день могут. Потому что меня научили — с помощью вот этих самых еще не изобретенных машин научили — управлять своими безусловными рефлексами. Ты думаешь, почему я на той Олимпиаде все медали забрала? Потому что у меня руки во время работы вообще не дрожат. И я могу — для простоты тебе объясняю — сделать разрез на человеке с точностью до пары сотых миллиметра, а они в лучшем случае полумиллиметром ограничены. Еще меня научили с помощью этих машин просто чувствовать, что там с пациентом происходит. — Но если машины эти, ты говоришь, изобрели через несколько тысяч лет… — Слава, ты еще слишком молодой и горячий, поэтому иногда порешь чушь. А так как в медицине ты знаешь лишь то, что Таня Серова — врач, то в этой области ты чушь порешь постоянно. Так что помолчи и послушай пару минут. Сейчас восемьдесят, если не девяносто процентов достижений современной хирургии основаны на знаниях, полученных фашистскими врачами в концлагерях, где они ставили эксперименты, причем абсолютно бесчеловечные эксперименты, на заключенных. В ходе которых сотни тысяч узников были убиты самым жестоким образом. — Насколько я слышал, две трети современной хирургии — по крайней мере в Советском Союзе — основаны на знаниях, переданных тобой. — Но мои знания как раз из этих концлагерей и выросли, так что слушай пока молча. Машины, о которых я говорю, были изобретены на основе других знаний, полученных в еще более жестоких исследованях, в ходе которых уже многие миллионы людей были замучены. Больше того, уже сейчас за рубежом тамошние правители такие эксперименты на людях ставят: они тоже очень хотят жить долго и счастливо, но хотят этого лишь для себя, и поэтому тратят огромные деньги для проведения исследований на людях. Конечно, почти все эти эксперименты смысла вообще не имеют, но если это не пресечь, за ближайшие сто лет в мучениях погибнет несколько миллионов человек. — И как это пресечь? — Полная версия моего ответа тебе не понравится. А кратко — изобрести эти машины. Проблема лишь в том, что изобрести их сейчас могу только я. Я знаю, что они должны делать, и знаю, как на самом деле устроен человек. Ну, с позиции точек и способов воздействия на организм. И я пытаюсь придумать, как машины могут выглядеть в железе, а очень много людей, которые, по твоему мнению, занимаются бесполезной ерундой, пытаются воплотить мои воспаленные фантазии в жизнь. Причем — заметь — они их воплощают, но так как фантазии-то сами по себе воспаленные, результат их работы правильно не действует. Но я как раз и смотрю, насколько все это действует неправильно, и рассказываю всем этим ученым и инженерам, в какую сторону нужно двигаться чтобы стало хорошо. — Вот теперь понятно, могла бы и раньше объяснить. — Не могла бы. У тебя раньше не было правильных вопросов. — А если вопросы есть, их задавать можно? — Тебя пнуть? — Извини, спасибо за напоминание. Тут Лаврентий Павлович интересовался, когда ты сможешь научить кого-нибудь так же с иностранными дипломатами работать. Он, между прочим, просил тебе передать, что ни американцы, ни англичане или французы так и не поняли, что всю информацию по агентуре они сами же нам и сообщают. Но это благодаря твоим препаратам, а вот так, как ты, зайти в посольство и просто документы переснять… — Слава, я же говорила: меня научили управлять безусловными рефлексами. И чувствовать других людей. Научить это нынешними способами просто невозможно! Ну это примерно так же просто, как менять рост, внешность: я знаю, как это делать — и делаю. А что толку? — Тогда вопрос уже от меня: а у тебя есть хотя бы примерные планы на сроки реализации твоих машин? — На прямой вопрос даю прямой ответ: нет. Я даже примерно не представляю, сколько времени все это займет. Больше того скажу: я даже не уверена, что смогу эти машины воспроизвести. В том числе и потому, что уровень технологий был совсем другим, и у меня фантазии не хватает, чтобы придумать, как, например, можно обеспечить прямую передачу воспоминаний… — Тогда последний вопрос на сегодня, от Иосифа Виссарионовича. Он всерьез интересуется, почему ты предлагаешь твоей женской команде по звезде на плечи добавить, а не на грудь? — А головой подумать? Слав, это я про тебя говорю, Сталину не передавай. Девочки полгода проболтались на орбите, а работа там, между прочим, адова. На груди у каждой уже по две Звезды висит, то есть на родине героинь их бронзовые бюсты уже стоят — а за третью Звезду у нас в законе новых пряников уже не предусматривается. Но на плечах у них как были полковничьи погоны, так и остались — а если считать день на орбите хотя бы за три, то выслуга, считай, уже достигнута. Лично я считаю, что новые звания их обрадуют гораздо больше, таково мое единодушное мнение. — Приказ о присвоении им званий генерал-майоров уже подписан, Иосиф Виссарионович спрашивает, почему бы им и третью Звезду тоже не дать. — Потому что не надо. Вон мне звезд понавешали, хожу, как елка новогодняя сверкаю — и что, я лучше от этого стала? Есть такой анекдот: упал мужик с пятого этажа и не разбился: чудо. Второй раз упал и не разбился — повезло. Третий раз то же самое — привычка. Не надо людям такие привычки прививать. У них просто работа такая… героическая, но это всего лишь работа. Одна Звезда — за то, что на работу такую подписалась. Вторая — что работу не бросила, поняв, на что именно подписалась. И — хватит. — Наверное, ты и права, я ему передам. И добавлю, что с тобой полностью согласен. А ты при случае к космонавтам не заглянешь? Каманин просил помочь при случае: у него же уже почти семьдесят человек в отряде, говорит, что в коллективе назревают склоки… — Не бывает коллектива в семьдесят человек, я ему уже говорила. Максимум человек двенадцать, так что пусть просто поделит команду на группы и разведет их друг от друга подальше. И территориально, и по задачам. Разве что разведчиков пусть вместе оставит, но они — люди военные, дисциплину понимают. — Королев требует ему отдельную группу выделить… — Товарищ явно не понимает. Извозчик что-то требовать не может, извозчик везет туда, куда ему седок указывает. А седоком у нас сейчас Владимир Николаевич, и то, что инженеров в космонавты готовят — это правильно. Но из какого КБ этих инженеров набирать, решать точно не Королеву. — Челомею? — И не ему. По счастью, Владимир Николаевич это и сам понимает. Ладно, я заеду посмотреть следующую группу кандидатов… — Их у Лаврентия Павловича всех проверили уже. — Ну да, конечно, у него же лучшие в мире специалисты по космической медицине! В шестьдесят третьем аварийно экипаж станции только благодаря им и сажали! — Но ты же сама говорила, что заранее понять, как человек невесомость выдерживает… — Слава, этого героя недоделанного я ведь своими ручками из панической атаки вытаскивала, там вообще невесомость не причем была. А станцию чуть не потеряли… — Ты не поверишь, но Иосиф Виссарионович этому очень обрадовался. Ведь тебя вышло официально признать космонавтом… — Вот уж мне счастье привалило! За Звезду очередную, конечно, спасибо, но и без нее спокойно перебилась бы. — Вот склочная же ты старуха! Кстати, давно спросить хотел, но стеснялся: тебе уже скоро тридцать пять, ты как, готова в нашей стране детей растить? — Пока нет. Знаешь, я уже иногда думаю, что моим детям было бы здесь хорошо жить, но… — Что тебя еще в СССР не устраивает? Это я официально, как председатель Госплана, спрашиваю. На предмет улучшения быта советских людей: кто же, как не ты, может ответить мне на этот вопрос? — Наверное, меня уже всё устраивает. Я сама себя не устраиваю. Вот думаю: родятся дети, подрастут, будут ко мне с вопросами разными приставать — а я им: дети, вы кто? Говорю же, память у меня заканчивается. Я, например, точно знаю, что у меня уже детей четверо — биологических детей, я яйцеклетки лично пересаживала оплодотворенные теткам, у которых с этим делом проблемы пока неизлечимые. Но я просто не помню, у кого они родились… — Ужас… я только теперь, на тебя глядя, начинаю понимать, почему у вас людей переставали поддерживать после трехсот лет… — Ладно, за меня-то не переживай, я уже всех на этой планете пережила, и жизнь прожила с пользой. И практически уверена, что Система уже никогда не возникнет. У тебя с вопросами всё? Тогда езжай домой, а мне работать надо: сегодня в стране будут излечены последние четыре инвалида, потерявшие на войне и руки, и ноги. Всё, заканчивается проклятие войны… За прошедшие пять лет в стране изменилось очень многое. И прежде всего изменилась сама страна. Например, в ней сильно изменилось количество республик… Крымские татары, десять процентов из которых верно служили фашистам, были поголовно выселены. А с эстонцами, из которых фашистам служили всего девять процентов, или с латышами, где коллаборационистов было всего семь с половиной процентов, поступили гуманнее: предателей посажали в лагеря, их семьи отправили «в отдаленные районы», а тех, кто серьезных преступлений во время войны не совершал, трогать не стали. Но в республиках народу стало заметно меньше, и туда переехало много людей из других мест. Ну а затем путем всенародного референдума эти две республики были превращены в «автономные области РСФСР». Литовцы, которые с фашистами сотрудничать в основном все же не стали, проголосовали на референдуме тоже весьма неожиданно — и Литва стала автономной областью в составе БССР. Что тоже, в принципе, было не особо удивительно: темпы развития Белоруссии были очень высокими и уровень жизни населения там тоже рос очень быстро — быстрее, чем в любой другой республике. А «национализмом» литовцы явно не страдали, да и прекрасно видели, как в Белоруссии хранят «национальные традиции»: в ближайших к Литве районах почти во всех школах были отдельные «литовские» или «польские» классы, печаталось много литературы на литовском и польском языках — так что люди просто «захотели лучшей жизни». И, что очень взбесило некоторых людей за рубежом, они ее получили: за два года на территории области было выстроено шесть только крупных заводов. И организовано почти три десятка театров… А в Колыванской области (тут кто-то из ведомства Абакумова не удержался от мелкой мести за тысячи погибших в борьбе с «лесными братьями» солдат) был выстроен огромный комбинат, занимающийся переработкой горючих сланцев. От сланцев в качестве топлива пользы было немало, да и сырье для химической промышленности оказалось не лишним. Однако «огромность» комбината объяснялась главным образом тем, что относился он к ведомству Лаврентия Павловича и в качестве основной продукции он выдавал уран… За пять лет в стране было выстроено уже шесть атомных электростанций, на которых было запущено четырнадцать реакторов, выдававших по пятьсот двадцать мегаватт только электричества. А еще выдававших довольно много тепла, в холодные русские зимы совершенно не лишнего, что позволяло сэкономить много угля (и природного газа) на отоплении, а попутно еще и вкусных и полезных овощей дать в суровую зимнюю пору. А электричество — его все равно не хватало. Одна электростанция, выстроенная неподалеку от Тюмени, обеспечивала энергией насосы, перекачивающие в Урал воду из Тары и даже из Тобола, а чтобы перекачать два с половиной кубических километра в год, электричества требовалось очень много. Так что четыре реактора там работали с большой пользой: эти кубокилометры в низовьях Урала перекачивались в поля — и средние урожаи под тридцать центнеров с гектара орошаемых полей доказывали, что перекачивались они не напрасно: полтора миллиона гектаров плодороднейших полей врать не будут. Огромная Катунская ГЭС тоже всю энергию направляла (в сезон, конечно) на орошение, обеспечивая водой уже почти пять миллионов гектаров (но все же из Оби и Иртыша воду нужно было поднимать не на сто с лишним метров, а всего на два десятка). Однако орошение степей — дело хорошее, но все же выращивать всякое куда как выгоднее там, где орошение особо и не требуется, поэтому — после того, как советское правительство официально признало, что Большой Туркменский канал был огромной ошибкой — огромное внимание стало уделяться развитию нечерноземных областей. Да, там зерна особо много не получить, но ведь не хлебом единым сыт человек. Луга же сена могут много дать, коровок прокормить они в состоянии достаточно — и производство молочных продуктов резко возросло. Иосиф Виссарионович как-то даже поинтересовался у Станислава Густавовича: — У тебя есть внятные объяснения тому, почему до войны у нас того же сыра производилось раз в десять меньше? — Не в десять, а в четырнадцать с половиной. И объяснение очень простое: раньше, чтобы прокормить одну корову, мужик должен был вкалывать на сенокосе месяца три в году, а еще пару месяцев сено таскать в хлев. А теперь колхознику нужно полдня посидеть за рулем трактора, получая за это даже больше, чем за три месяца в прошлом: скотина у нас нынче более породистая, молока втрое больше дает… правда и жрет тоже больше, но смотри пункт первый. Опять же, сейчас каждый второй колхоз завел собственный заводик по переработке молока, а это и работа для колхозника в зимний стойловый период, и доходы немалые из-за продажи готовых продуктов. Я тут как-то зашел в магазин — так народ ругается, что сыра из какого-то колхоза из-под Воронежа мало заводят, приходится людям жрать обычный Костромской… — Если люди выбирают что повкуснее, это уже радует. — Как Таня и говорила: после того, как рынок будет насыщен количественно, начнется социалистическая конкуренция и борьба за качество. — Ты с ней сейчас много общаешься…