Росляков вновь уткнулся в текст и, помедлив, начал переводить — неторопливо, изредка замолкая, чтобы точнее воспроизвести не сразу понятое предложение. И тогда он поправлял очки, глаза его вновь и вновь пробегали по одной и той же строке, а губы беззвучно шевелились. То, что в конце концов он перевел, было следующего содержания: "Дорогие братья Ашот, Вазген и Давид… Пишет вам Арен. Встретил в Эрзеруме человека, говорит, что его брат знает Ашота. Очень обрадовался. С трудом уговорил передать это письмо Ашоту. А мне очень надо. Я по-прежнему с эфенди Муса. Но мне очень плохо. Тоскую. И очень страшно. Муса говорит, что могут опять резать армян. Хочу к вам. Русский не резать. Если примете, сделаю все, чтобы вернуться. Если примете, скажите этому человеку. Он может помочь вернуться. Всех обнимаю. Жду. Арен". — Все, Алексей Николаевич… — буркнул Росляков и протянул бумажку ротмистру. Листок повертел ее в руках, с удивлением разглядывая со всех сторон арабскую вязь, и, навертевши, искоса посмотрел на армянина. — И что вы ответили "этому человеку"? Что примете брата? Или нет? — Брат ведь, господин… — едва слышно промямлил мужчина. Ротмистр задумчиво покачал головой. — Вот что, любезный Ашот Акопян… Пожалуй, я тебе поверю… Но и проверить, сам понимаешь, обязан. Так что отсюда не уйти тебе, пока не услышу имя брата того "человека". Тронуть мы его не тронем — все равно брат на той стороне фронта и не скоро еще появится. А вот поговорить — поговорим… А иначе долго еще не увидишь своих братьев! Армянина, похоже, бросило в жар — на лбу вновь выступила испарина. — Правду говоришь, господин офицер? Не будешь трогать? — едва слышно произнес он. — Тебе недостаточно моего офицерского слова? Ну? Мужчина от неожиданного окрика встрепенулся, на мгновение замер и, вдруг закачавшись из стороны в сторону, простонал: — Глухс тарар![9] Несчастье мне! Башхиян он, сапожник Гаро, друг моя! И, ухватившись за голову, запричитал: — Что я наделать! Что я наделать! Листок некоторое время понаблюдал за истерикой Ашота, потом отвернулся и как бы между прочим бросил сотнику: — Николай Петрович, запри-ка инородца на время — пусть успокоится… — Господин офицер! — воскликнул было обалдевший задержанный, но ротмистр, повысив голос, перебил: — И назад ко мне! Оржанский встал. — Пошли, армянская душа! Поднимай задницу! * * * — Что маракуете, господа офицеры? — спросил Листок, когда сотник возвратился в кабинет. Оржанский и Росляков переглянулись. — Похоже, не врет армяшка, Алексей Николаевич, — произнес сотник. — Больно письмецо жал истое… — Жалистое-то оно жалистое, да только не алиби ли оно заведомое? Что-то меня "почтальон" этот беспокоит. Уж не лазутчик ли? — Да таких "лазутчиков", Алексей Николаевич, здесь до октября пруд было пруди! Что ни товар — то контрабанда с туретчины. — А не этот ли "почтальон" и провел армянина тайными тропами? — подал голос Росляков. — В записке на это намекал ось… — Видать, так и было… — задумавшись, произнес Листок. — Я-то все гадал, как это он лихо линию фронта прошел! Вот только взяли-то одного Арена… Второго-то не было! — А второму зачем было идти до Сарыкамыша? В военное время контрабандисту попадаться резону нет, — возразил Оржанский. Ротмистр внимательно посмотрел на сотника. — Может, оно и так, "Взвейтесь, соколы, орлами!"… Ты вот что — отправляйся сейчас же на вокзал, разыщи этого чертового поручика да поговори с ним: мол, как задержали, был ли еще кто с ним, да что армянин ему плел. Заодно и про "Святую Анну" уточни! Понял? — Понял. А с этим, запертым, что? Отпускать? Листок ответил не сразу. Поднялся, прошел к окну. Одноэтажное здание "конторы" левым углом выходило на перекресток, одна из улиц которого упиралась в его фасад. В дневное время улица хорошо просматривалась. Но сейчас, в пелене падающего хлопьями снега, видны были только серые ближние домики по сторонам улицы, мрачные силуэты редких прохожих, да напротив окна — единственный на улице покосившийся фонарь… Тоска! — Пусть посидит! — угрюмо, не оборачиваясь, сказал Листок. — Никуда, конечно, от нас не убежит, но прежде потрясти надобно этого татарина Рашида… Да и сапожника… Алексей Алексеевич, займешься ими сейчас! А после подготовишь донесение в контрразведывательное отделение. Изложишь все, как есть. И не забудь достать послужные списки… — Может… сказать? — неуверенно произнес в ответ Росляков. Жандарм повернулся. — Что сказать? — Ну, про брата армянина… Умер ведь. Листок помолчал. — А что ты скажешь? Перебежал, поймали, отравили? Шум поднимать по городу? — И то верно, Алексей Николаевич, — поддержал Оржанский. — Еще неизвестно, кем этот армянин окажется! Ротмистр поморщился: — Все! Задачи ясны — действуйте. В двадцать часов все здесь — доложите! И "Петрович" чтоб был… — Отчего же в двадцать? — вдруг возбудился Оржанский. — Нельзя, что ли, раньше? — Ты это брось! — зыркнул на сотника ротмистр. — Мне твои утехи до… Война идет, а ты шашни разводишь. Всю округу уже окучил! Смотри, вляпаешься — выручать не стану и руки не подам… Не забывай, кто ты есть! — На этот раз не шашни — любовь! — обиженно пробурчал сотник. Росляков хихикнул: — Прекрасная барышня, Алексей Николаевич, из госпиталя хирургического… — Все! — рыкнул Листок. — Пошли оба вон! 6. 25 ноября 1914 г. Поручик Зайков Оржанский не сразу отправился на вокзал. Сначала прошел к "Петровичу", неприметно снимавшему квартиру в старенькой избе на конце улицы. Передал распоряжение Листка: начать негласную слежку за капитаном Волчановым, что сейчас дежурным офицером по штабу, и лично доложить о том сегодня же в восемь вечера, и, возможно, придется взять под наблюдение и поручика Зайкова, если это понадобится после его, Оржанского, беседы с пограничником. Встреча была короткой, поскольку не было принято встречаться с филером на дому, да еще в дневное время, но до смены капитана оставалось немного, и надо было торопиться. Потом сотник вышел на главную улицу, называемую местными "Торговой", остановил первого попавшегося извозчика, и, пообещав рубль за проезд туда и обратно, помчал в сторону дамбы на Сарыкамыш-чае, соединяющую город с вокзалом. Извозчик оказался армянином, на что Оржанский с мрачным сарказмом заметил про себя: "Везет же сегодня на чумазых!" Но на этом мысли об армянах оборвались. Их место заняли думы об идиотском распоряжении Листка собраться в восемь вечера в "конторе" — в семь у него была назначена встреча с сестрицей из госпиталя Елисаветпольского полка Натальей Ивановной Берт. Познакомился сотник с ней месяц назад по пустяшной причине — распорол руку гвоздем, торчащим в. заборе, — она и перевязала. А коснувшись нежными пальчиками его широкой ладони, приворожила так, что вмиг потерял казак голову! Как закроет теперь глаза, так и видит ее милое личико с ярко-синими глазами и густыми ресницами, да стройное хрупкое тело, сравни тонкому стебельку степного цветка с дурманящим ароматом молодой женщины… И не так уж часто встречались они после того, ничего толком не знал сотник о ней, но с каждой встречей становилась она все ближе и милее его сердцу. Одно только смущало сотника: что-то изменилось в ней с некоторых пор! Все реже раздавался при нем звонкий девичий смех, все больше казалась она задумчивой и даже опечаленной, и все чаще отказывалась от встреч… Уж не перешел ли дорогу другой казак? Это мучило его, смущало, но и влекло еще больше! А тут такие обидные слова ротмистра — "окучил", "утехи"… "Эх, Алексей Николаевич, ничего ты не понимаешь! — с горечью подумал Оржанский. — Люблю я ее, а ты вот так, нехорошо… В двадцать часов… А она, родненькая, будет ждать!" И вдруг Оржанского осенило: что, если прежде заехать, повидать, предупредить? И, уже не задумываясь, он ткнул армянина в спину: — Погоди-ка с вокзалом, любезный! Прежде в госпиталь сто пятьдесят шестого полка! Знаешь, куда? На горе, рядом со штабом. Армянин закивал: