Симич снова не отвечает. Он свое сказал. Больше говорить не хочет. Милан. И мой отец пишет стихи, вы об этом наверняка знаете. Кучу стихов написал, несколько сборников, не меньше пяти. А то и десять. И каждое стихотворение кому-нибудь посвящает — королю, матери, покойной жене — моей маме, своему врачу, Достоевскому. Потом еще одному родственнику, который погиб на войне, потом детям всего мира, природе, солнцу… в общем, всем. Всем кроме меня. Мой отец уже тридцать пять лет пишет стихи, но ни одного, ни одного никогда не посвятил мне. Тут наконец замолкает и Милан. Симичу жаль своего самого плохого студента, ему грустно видеть, во что тот превратился. Через некоторое время Симич произносит. Симич. Милан, мальчик, почему вы не работаете? Милан. Так я же на пенсии. Разве папа вам не сказал? Симич. Как на пенсии?! Сколько же вам лет? Милан. Тридцать пять. Пенсия по инвалидности. Симич. Но ведь вы не инвалид?! Милан. У силовиков такое правило. Симич. Бог знает что! А зачем вы вообще пошли в полицию? Кому же как не вам было работать по специальности! Милан. Как я буду работать? А кто тогда позаботится об отце? Симич. Не такой уж он беспомощный. Вы же юрист, а не шофер. Милан. Нет, нет. Мой отец не может без помощи. Симич. Почему это не может? Он даже младше меня. Милан. Кроме того, я и не шофер. Просто я его иногда вожу. И жду. Если у меня есть время и если я не делаю что-нибудь другое. Симич. Об этом я вас и спрашиваю, Милан. Почему вы не делаете что-нибудь другое? В этот момент совсем близко открывается какая-то тяжелая дверь, совсем близко. Слышен старческий шум — много мужских голосов, взрывные согласные под которыми трещат вставные челюсти, покашливание, предвещающее рак легких, поспешные шаги в сторону туалета и обратно, приглушенные восклицания и изредка солидный, достойный тон. Шаги приближаются, среди них выделяется пара английских подошв, позвякивают металлические подковки, Симич и Милан уже на ногах. Милан. Это они. Едва он произнес это, как мимо них поспешно, но с важностью, не останавливаясь, проходит Академик Игнятович. Мимоходом бросает Милану. Игнятович. Поехали. Милан спешит за отцом. Симича никто не зовет. Милан обгоняет отца, придерживает перед ним входную дверь. Симич, остолбенев, кислым голосом произносит. Симич. Павел… Академик Игнятович оборачивается, неправдоподобно изображает удивление, притворяется, что не заметил друга, который несколько часов прождал его в холле, но притворяется умышленно неправдоподобно, чтобы всем было ясно, что он притворяется, да, он хочет, чтобы всем было ясно, что он притворяется. Симич. Павел! А я? Игнятович. А, ты еще здесь? Слушай, на этот раз ничего не вышло. Они тебя не поддержали, это все, что я могу сказать. Очень трудно. Много кандидатов. Вполне возможно, что в этот момент Симич, вот так, на ногах, пережил небольшое кровоизлияние в мозг. Во всяком случае, похоже на это. Игнятович. За тебя, брат, никто не проголосовал! А я воздержался. Чтобы не оказывать давления. Симич жив, он двигается. Делает шаг вперед, в сторону друга, как-то угрожающе, потом замирает на месте. Игнятович. Да что с тобой, что ты на меня так смотришь. Это же не конец света! Время есть, попытаешься в следующем году опять. Академик Игнятович снова начинает движение в сторону выхода, оставляет Симича за спиной. Игнятович. Послушай, это же академия, государственный институт самого высокого уровня, а не районная управа! Многие успели умереть в ожидании приема, а ты так… Симич продолжает стоять на месте, Игнятовичи, отец и сын, уже почти вышли. В дверях академик оборачивается и бросает своему другу. Игнятович. Эй, Милисав! Симич (почти подбегает, как жалкая собачонка). Да? Игнятович. Послушай, будь добр, назови какую-нибудь цифру? Затемнение 3. Кухня в квартире Игнятовичей. Не очень просторная, но здесь хватает места для большого кухонного стола для семейного завтрака, правда семейные завтраки здесь не практикуются. Стол, стулья, буфет, стаканы, тарелки, картины и вышивки, цвет стен, паркет и плитка — все это такое, словно мгновение назад сошло со страниц романа Вельмар-Янкович. Но не будем утомлять описаниями. За столом Павле Игнятович, он курит трубку, пьет кофе и выстраивает систему для выигрыша в лото. Напротив него, тоже за столом, еще в пижаме, скривившись над стаканом сока и хлебом, намазанным джемом, сидит Алегра, ребенок с претензиями. Трубка дымит, ребенок кашляет, Игнятович этого не замечает. Игнятович. Посмотрим: один, девять, четыре, семь. Один и девять, четыре и семь. Десять и одиннадцать. Рядом, не годится. Дада, мать Алегры, в домашнем халате, под которым угадывается большой живот, содержащий плод размером с футбольный мяч, входит на кухню. Дада высокая и неприятно красивая. Она выглядит как женщина, которая всегда и в любом обществе красивее всех. Алегра кашляет еще раз, умышленно. Дада. Папа! Игнятович. А, детка, ты встала! Доброе утро. Я сварил кофе, возьми там, если хочешь. Дада. Папа, вы же знаете, я не пью кофе.