— …и милостивые государи! Где-то раздался возглас: — Тише! Оратор вдохновенно закинул голову назад и продолжал: — Не ясно ли нам всем, что мы здесь празднуем величайшую из всех побед, когда-либо одержанных на земном шаре? Не ясно ли, что по сравнению с ней тускнеют победы Цезаря и Александра и со стыдом должны были бы скрыться с беспристрастных исторических скрижалей? Еще вчера, еще сегодня дикие звери могли переходить через плотину Камбоа, — и вот ее не стало, а мы, мы — соль земных и прочих всех народов, представители Америки и с изумлением взирающей на нас Европы, мы на всех парах прошли через канал из Атлантического океана в Тихий и пьем шампанское… Да, это благородное вино, и образ illu-strissimo Лессепса заставляет меня вспомнить ту великую эпоху, которую мы все должны считать началом всесветной цивилизации, началом всякого прогресса, перед которой солнечный свет есть только тень!.. Я говорю о французской революции, уничтожившей все предрассудки: Бога, дворянство и царей, и если могу в чем-либо упрекнуть великого согражданина Мирабо, Марата и прочих мировых героев, так только в том, что он поторопился с идеей прорытие канала. Начни он свою работу, достойную титанов древности, не тридцать два года тому назад, когда мы еще томились под гнусным колумбийским игом, а теперь, то, без сомнения, ее самостоятельно бы закончила Панама, эта великодушная республика, этот неустрашимейший из всех народов, для которого прогресс и цивилизация нужнее воздуха и света!.. Пью… За что он собирался пить, я так и не узнал, — восторженные вопли, выкрики и стоны меня буквально оглушили. Польщенные в своей национальной гордости панамцы со всех сторон потянулись к выразителю их лучших чувств. Бокалы сталкивались и звенели, шампанское лилось на скатерть, превращая ее в вонючее винное болото. Южноамериканская цивилизация грозила сказаться в полном блеске… Я уже неоднократно сталкивался с ее конечным проявлением и собирался под шумок исчезнуть. Но дон Родриго и тут меня предупредил. — Вы удовлетворены, мой друг? — осведомился он, вынырнув из-под руки какого-то побагровевшего от криков и вина сеньора. — Вполне, и помышляю только о спасении… — Позвольте быть вашим чичероне… Пройдемте в сад, — там никого не будет. Мы кое-как пробрались к выходу и сошли с веранды, где продолжала бесноваться соль земных «и прочих всех народов»… — Да, сценка характерная! — заметил Суарес, вдыхая полной грудью ночной воздух. — И ведь вся Южная Америка на одну стать… — Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано? — Что такое? — не понял он. Я перевел. — Вот именно… А сколько есть возможностей, невероятных, ошеломляющих и — главное — доступных! — Не слыхал, но верю вам охотно, хотя и удивляюсь… — Чему? — Как это вы не приложили своих рук к какой-либо из них? — А для чего?.. Ведь я «тропический скиталец», один из тех людей, которые охотно соглашаются на самые рискованные авантюры, лишь бы им было гарантировано известное количество неиспытанных раньше ощущений. Я лично с удовольствием прокладывал дорогу в этих топях, пока здесь не было ни «христианской молодежи», ни скверных граммофонов. С их появлением мне оставалось только повернуться и уйти… — Что вы и сделали? — Конечно! В роли культуртрегера я самому себе показался бы смешон… — Ну, а возможности, о которых вы только что упоминали… Неужто же все они сопряжены со столь нелюбимым вами обществом цивилизованных людей и граммофонов? — Как вам сказать, — одни из них неизбежно приведут к комиссариатскому обеду, казенным прачкам и к «приноровленным для тропиков» костюмам из новоорлеанских магазинов… — А другие? Суарес расхохотался коротко и сухо… — Для осуществления других, — иронически взглянул он на меня, — потребуется некоторое количество действительной отваги, а многие ли обладают этим некультурным свойством? — Будьте уверены, что их найдется гораздо больше, чем вы предполагаете, сеньор! — Тем лучше, — я вас ловлю на слове… Вообразите на несколько минут, что вы не русский, не сотрудник журнала «Глобус», а местный уроженец, вполне свободный и изнывающий от вечного безделья. Вообразите, что к вам является покорный ваш слуга и говорит: «Послушайте, мой друг, вы киснете от скуки, а между тем в тридцати милях от Колона существует презанимательный клочок земли, выступающий в Атлантические воды и скрытый от взглядов любопытных белокожих густой завесой непроходимых трав и тростников. Это — резиденция племени Сан-Блас, которое еще во времена испанского владычества обвело свои владения предельной чертой и объявило, что каждый, переступивший за нее, обратно не вернется. От времени до времени выискивались смельчаки, желавшие поближе познакомиться с таинственной страной, и достигали своей цели… Одно только обидно: никто из них не возвращался, чтобы прочесть лекцию в географическом обществе Колона. Я, кажется, единственный представитель белой расы, побывавший на территории Сан-Блас и благополучно унесший оттуда свои кости. Мне теперь как нельзя более понятна та причина, из-за которой местные индейцы предпочитают жить домашним кругом и избегают принимать случайных визитеров… Сеньор! как инженер и честный человек, я смело утверждаю, что за предельной чертой, в течение веков, скрывались от взгляда белых золотые россыпи, перед которыми Аляска и Южная Африка — ничто! Взять их открытой силой невозможно, — это будет стоить жизни шести-семи тысяч человек, но маленький отряд я, кажется, сумею провести туда и вывести обратно. Через три дня мы выступаем. Не испытываете ли вы желание развлечься?.. Позвольте, в таком случае, пожать вам руку!..» И прежде, чем я успел опомниться, мы уже обменялись рукопожатием с сеньором Суаресом. — Послушайте, ведь вы шутили? — воскликнул я, придя в себя и вырывая руку из его дружеских тисков. — Ничуть. Я говорил вполне серьезно. — Но это невозможно! — Из-за недостатка действительной отваги? — насмешливо прищурился Родриго. — Кой черт!.. Я мог, по вашей просьбе, вообразить себя на несколько минут бездельником-панамцем, но на самом деле… — Вы — русский журналист и, возвратясь из территории Сан-Блас, дадите вашему журналу сенсационные и — главное — не поддающиеся никакой поверке сведения об этой таинственной стране. — А если мы оттуда не вернемся? — Я понимаю: вас страшит неизмеримая утрата, которую понесет в вашем лице бедная русская литература? Это уж было слишком… Я сделал два шага, отделявшие меня от Суареса, и, подойдя к нему вплотную, отчеканил: — Прошу вас, дон Родриго, сообщить мне точно день и час нашего отъезда! III Новый участник «Коммерческого дела» На следующее утро я проснулся с смутным сознанием какой-то глупости, проделанной мной накануне. В чем она выразилась, сразу припомнить мне не удалось, — слишком много новых лиц и происшествий прошло у меня перед глазами за этот шумный и чреватый последствиями день… Но только что я вспомнил нашу поездку на «Гатуне», как передо мной, словно живое, встало насмешливо-спокойное лицо сеньора Суареса, и я одним прыжком соскочил на пол… Понятно, — только этого недоставало! Сглупил, как школьник, как мальчишка… Подумаешь, какое доказательство своей отваги! Патент мне на нее требовался, что ли?.. Воображаю, каким дураком я показался этому опереточному искателю опасностей и приключений… Писатель, серьезный человек — похоже, как гвоздь на панихиду! В редакции ждут от меня описание торжественного открытие канала, а я — извольте радоваться — преображаюсь в авантюриста начала XIX века… Мило! И дернуло ж меня вчера уединиться с этим проходимцем!.. Опростоволосился, как никогда… Мелодраматическим эффектом соблазнился, — «сеньор, назначьте точно день и час отъезда»?.. Этакая глупость! — Позволите войти? Я, как ужаленный, обернулся к двери. — Кто там? — Покорный ваш слуга, Родриго Суарес… Час от часу не легче!.. Я героически преодолел первое мое желание — послать его ко всем чертям и по возможности вежливо ответил: — Две-три минуты, caballero!.. Я не успел еще одеться. — Не церемоньтесь, — охотно подожду и пять… Но ждать ему пришлось гораздо дольше. Я уж давно привел себя в порядок, но двери не хотел открыть, так как придумывал благовидную причину для отказа и ничего не мог придумать… Положение становилось неудобным, и я был вынужден смириться. — Пожалуйста, войдите… — Buenos dias, señor, como está Usted? — Mil gracias, señor!..[1] Свежий и улыбающийся, дон Родриго пожал мне руку и уселся в предложенное мною кресло. — Надеюсь, я вас не разбудил? — осведомился он, закуривая сигаретку. — О, нет, — я уж давно проснулся. — И, вероятно, обдумывали телеграмму редактору вашего журнала? — Гм… Да… Отчасти… — Великолепно! — Я не могу располагать собой по собственному усмотрению, вы понимаете?