Назвать ее ангелом, как это сделал мой приятель, я не решился бы — слишком много земной красоты было в этой грациозной и стройной девушке, — но хороша она была безусловно… И, убедившись в этом, я ощутил, что мое любопытство постепенно заменяется упорным желанием во что бы то ни стало узнать разгадку странной тайны, окружающей уединенную фазенду. Сначала я долго не мог решить, как мне надо держать себя, чтобы добиться желаемого результата. Особенно мне не хотелось разыгрывать роль жениха, хотя я и пытался успокоить себя тем обстоятельством, что все претенденты на руку Розиты принуждены были отказаться от нее, а следовательно, и я, будучи ничем не хуже их, со спокойной совестью могу выступить на том же амплуа и с тем же результатом. Однако же, жалость к бедной девушке оказалась сильней этих соображений, и я стал изощряться в придумывании какого-либо иного выхода. Но тут меня выручила самая обыкновенная случайность… Рассеянно отвечая на бесконечные вопросы донны Мануэлы, я как-то упомянул о том, что знаю дона Хулио и что ему известно о моем посещении фазенды… Сказал — и поразился тому впечатлению, какое произвели мои слова на эту даму… — Дон Хулио! — воскликнула она, растерянно глядя на меня. — Так вы женаты, значит?.. В ту же секунду я заметил, что этот вопрос вырвался у нее помимо воли и что она многое бы дала, чтобы вернуть его обратно; но случай был слишком соблазнителен для человека средней добродетели, и я не устоял. Вместо того, чтобы ответить на него вопросом же, я совершенно спокойно посмотрел на донну Мануэлу и произнес одно лишь слово: — Нет. Я заметил, что дон Игнасио с таким же нетерпением ожидал моего ответа, как и его хозяйка, и теперь, по-видимому, принял какое-то решение. По крайней мере, неуверенная манера держать себя исчезла у него бесследно, и он имел вид человека, покорившегося неизбежному течению вещей. Донна Мануэла без особых усилий добилась у меня согласия остаться еще на один день и вскоре после этого ушла к Розите, которая покинула нас еще раньше… «Прекрасно, — подумал я, оставшись наедине с señor Игнасио, — мамаша отправилась уверить дочь, что я еще не стар и достаточно недурен для того, чтобы стать ее зятем, а этот господин будет мне говорить об узах Гименея и о сопряженных с ними радостях… Послушаем!» Но признаюсь, что услышать мне пришлось совсем не то. Сначала я было подумал, что просто дон Игнасио не обладает нужными талантами для исполнения столь деликатных поручений, но когда прошло двадцать минут и полчаса, а он все продолжал замогильным голосом рассказывать мне о неразгаданных убийствах, то в душе у меня невольно закопошилось подозрение, и я подумал, что здесь что-то неладно. Заметил ли он впечатление, вызванное его рассказами, не знаю, но только тему разговора переменил. Однако, и новая оказалась ничуть не лучше прежней, — его вниманием теперь всецело завладели россказни о привидениях, посещающих уединенные дома; у него оказался неистощимый запас сведений о вещих снах, предчувствиях и тому подобных своевременных и занимательных вопросах, о которых он красноречиво распространялся, водя меня по самым глухим и заброшенным углам фазенды. Подозрение, возникшее у меня, постепенно крепло и превратилось, наконец, в уверенность к тому времени, когда солнце зашло и он вызвался показать мне внутреннее устройство дома. Насколько помнится, мы перед этим говорили о предостережениях, которые иногда позволяют себе делать мертвецы, и о тех непостижимых способах, какими они доводятся до сведения живущих еще в мире. Но как бы то ни было, а для меня уж было ясно, что дон Игнасио намерен меня запугать до полусмерти своими страхами, и потому я был непритворно изумлен, когда мы, обойдя почти весь дом, не заметили в нем никаких сверхъестественных явлений. Может быть, мой почтенный проводник был не совсем уверен в своих силах?.. Подумав об этом, я решил подзадорить дона Игнасио и, идя следом за ним по узкому и совершенно темному коридору, меланхолически пробормотал: — Предчувствия… Конечно, предчувствия бывают, и кажется мне, что я в этой фазенде найду, наконец, то, чего искал… Дон Игнасио внезапно остановился, так что я наткнулся на него, и, после минутного молчания, хрипло прошептал: — Señor, вот двери в комнату… Да хранит меня Матерь Божия, чтобы я когда-либо вошел сюда один!.. Но вдвоем, если вам будет угодно, — вы, кажется, смелый человек, — войдем… — Войдем, señor, — ответил я, довольно сносно имитируя крайнюю степень испуга. — Первый раз в жизни переступаю я этот порог, señor, — шептал мне дон Игнасио, однако же как нельзя лучше ориентируясь в потемках. Я сделал несколько быстрых шагов внутрь комнаты и тотчас же получил возмездие за этот легкомысленный поступок, больно ударившись о край массивного пюпитра. — Осторожнее, señor, — расслышал я шепот моего проводника, — здесь когда-то работал покойный отец донны Розиты и, говорят… — он вдруг умолк. Но я и без него мог убедиться, что «говорят» не без оснований… Дон Игнасио неподвижно стоял почти рядом со мной; в доме по-прежнему все было тихо… Как вдруг откуда-то, из-под земли, ясно раздался леденящий душу стон, потом другой… Затем я несколько секунд не слышал ничего, но вот опять, только уж из какого-то дальнего угла, раздался тот же ужасный голос. На этот раз он не стонал, а медленно произносил какие-то неясные, но явно угрожающие фразы. Постепенно звуки стали более членораздельными, и я без особого труда разобрал имя Розиты, неодобрительное мнение духа о ее замужестве и энергичную угрозу покарать смертью смельчака, который решится прикоснуться к ней… Для последнего сообщения голос мертвеца счел нужным забраться куда-то на потолок… Но это уж было слишком! Взбешенный наглостью, с которой дон Игнасио пытался запугать меня, как запугал, вероятно, десятки наивных претендентов на руку бедной девушки, я неожиданным движением схватил его за горло, опрокинул на пюпитр и несколько раз со всего размаху опустил свой стек на его бренное тело. VI. Теперь все стало ясно, и сомневаться мне ни в чем не приходилось… Выйдя из комнаты и благополучно выбравшись во двор, я остановился в густой тени веранды и стал обдумывать создавшееся положение вещей. В сущности говоря, мне, русскому, журналисту по профессии, да еще путешествующему по Америке за счет редакции, совершенно не было расчета путаться в какие бы то ни было темные истории с сомнительным исходом в перспективе, — но человек, вообще, странное создание… и в эту ночь я еще раз убедился в справедливости такого мнения. «Тайну» загадочной фазенды, если только это можно было назвать тайной, я разгадал… Очаровательный señor Игнасио, которого я так некультурно проучил за его чрезмерные таланты, по всей вероятности, и не думал быть порабощенным красотой донны Мануэлы. Она-то, разумеется, его любила; я в этом не сомневался ни минуты, но сам он был далеко не равнодушен к дочери, как этого и следовало ожидать, сравнив хотя бы возраст трех обитателей фазенды… Мамаше лет сорок или немного больше, восемнадцать — дочери и около двадцати пяти — ему. Мне лично кажется, что язык цифр никогда не был так красноречив, как в данном случае… Любя донну Розиту, он, несомненно, встречал непреодолимое препятствие к осуществлению своих надежд в любви к нему ее мамаши, а, может быть, и в ней самой. Сеньора Мануэла, пользуясь вожделенным здравием и склонностью к многолетнему и благоденственному житию, наверное, не стала бы делать завещание в пользу своего страдающего жениха, а потому и устранить ее с пути нельзя было до той поры, пока равнодушие донны Розиты не сменится чувством более приятным для señor Игнасио. Поставленный в столь тягостное положение, он поневоле должен был все свои упования возложить на время, хотя и трудно сказать, на что у него было меньше шансов: на скорую ли кончину «спасенной» мною вдовушки или на перемену в отношениях к нему со стороны донны Розиты. Для благовидной проволочки времени он мог предложить влюбленной в него барыне сначала выдать замуж дочку, а затем уже думать о своем личном счастье. Само собой понятно, что он при этом рисковал, но, вероятно, иным путем у него не было возможности отсрочить женитьбу на донне Мануэле… А насколько я мог теперь судить, так и рисковал-то он немного, — ведь после годичной практики в чревовещании он навсегда отвадил от фазенды всех претендентов на руку Розиты, а женихи, случайно встреченные в поезде, едва ли обнаруживали склонность к столь эксцентрическому браку. Возможно, что и пугать их приходилось далеко не всех… Глупейшая комедия — и баста!.. Придя к такому заключению, мне только оставалось проститься с дамами и подобру-поздорову уехать из фазенды. Но тут-то мне и пришлось еще раз убедиться в том, что человек довольно странное создание… Прекрасно понимая, что всякое дальнейшее промедление будет понято хозяевами, как готовность с моей стороны подтвердить насмешливые предсказания дона Хулио, я все же не торопился уезжать, а через полчаса решил остаться. Что мной руководило при таком решении, — затрудняюсь сказать, но, во всяком случае, немного позже донна Мануэла, грациозно опираясь на мою руку, провела меня в столовую, где я и занял указанное ею место… Нельзя сказать, чтобы компания, сидевшая за ужином, отличалась особо веселым настроением духа. Señor Игнасио все время хмурился и молча покусывал усы, хотя и вида не подавал, что между нами произошла такая неприятная размолвка. Хозяйка тоже заметно волновалась и вздрагивала при каждом звуке, точно ожидая, что вот-вот появится ужаснейший дракон и унесет меня из мирной Коретибы куда-нибудь в неведомые страны. Донна Розита по-прежнему молчала и со скучающим лицом чуть слышно отвечала на мои довольно натянутые шутки… Короче говоря, общение друг с другом на этот раз нам удовольствие не доставляло, и я, отговорившись дорожной усталостью, имел мужество первым извиниться и попросить разрешения подняться из-за стола. Донна Мануэла тотчас же вскочила со своего места и засуетилась подле меня, расспрашивая, что я привык пить перед сном, какая постель мне больше нравится, помягче или нет, не беспокоит ли меня лунный свет и в том же роде без конца, так что я с непритворной радостью запер дверь на ключ и осмотрел комнату, в которой мне предстояло ночевать… Особенного в ней ничего не оказалось. Постель достаточно удобная, стены, конечно, без тайных ходов и пол без замаскированных люков… В двух последних пунктах я был настолько твердо убежден, что, не занимаясь их исследованием, просто-напросто улегся спать. Сначала я полагал, что моментально же усну, но через несколько минут моя уверенность поколебалась, а по прошествии еще четверти часа мне начало казаться совсем обратное, и я с тяжелым чувством стал подготовлять себя к бессонной ночи. Впрочем, ночь эта была настолько хороша, что я недолго предавался грустным размышлениям о первоисточнике бессонницы и, полулежа на постели, повернул голову к раскрытому окну и стал смотреть на Южный Крест, который, кстати сказать, так же похож на этот символ, как наша Северная Медведица — на зверя. Сколько времени я провел за этим созерцанием, определить точно не берусь, но только спокойствие мое было нарушено самым неожиданным и странным образом. Внезапно, не предшествуемый никаким шумом извне, через окно в комнату влетел какой-то сверток и довольно тяжело шлепнулся перед моей постелью. Из глубины его почти тотчас же раздался сравнительно глухой свистящий звук, и я, подумав, что это бомба, уже приготовился к прыжку в окно. Но в это же мгновение луна бросила свой первый луч в него, и я заметил, что ошибся. Однако же, и действительность была не из особенно приятных. На полу лежал платок, связанный четырьмя углами, а из прорех его со всех сторон высовывались и извивались рубиновые ленточки, в которых по шипению да и по другим приметам я наверняка признал несколько десятков великолепных экземпляров коралловой змеи. Опасность взрыва устранялась, но укус каждой из этих изящных змеек грозил мне неминуемой смертью. Ни минуты не сомневаясь в этом, я выполнил свое первоначальное решение: одним скачком очутился на окне и, не задумываясь, спрыгнул в сад. Легкий костюм — с одной стороны и адски холодная роса — с другой, довольно быстро успокоили расходившиеся нервы; ежась от холода, я решил, что уже достаточно испытывать долготерпение судьбы и что лучше всего поторопиться с отъездом из фазенды. Благодаря ночному времени, — рассуждал я, — едва ли кто-нибудь заметит существенные недостатки моего туалета, а новые насмешки дона Хулио я претерплю и перенесу безропотно. Придя к такого рода заключению, я уже не колебался и уверенно направился к конюшням, но не успел сделать и нескольких шагов, как из-за изгороди кто-то меня позвал. — Señor! Подите-ка сюда, señor! Оглядываюсь: над гребнем каменной стены, охватывающей всю фазенду, торчит голова какого-то пеона с улыбкой, расплывшейся от одного уха до другого. Я еще днем заметил его во дворе среди других работников, так что без боязни мог подойти к нему, чтобы узнать, в чем дело. — Не надо туда ходить, señor, — забормотал он, едва только я продрался сквозь какие-то кусты и очутился под стеной, — лошадь ваша готова, вот я держу ее. Всего, чего угодно, но только этого я уж никак не ожидал! — Лошадь?! Ты говоришь, моя лошадь здесь? — Здесь, señor! И пончо здесь; укутайтесь — теплее будет. — Но какой же дьявол надоумил тебя привести ее сюда? — Зачем же дьявол?.. Не годится ночью говорить о нем. А только все сеньоры, что приезжают к нам, выскакивают ночью из окна и уезжают из фазенды. Сначала дон Игнасио приказывал мне седлать их лошадей и приводить сюда, ну, а теперь и без него я это знаю. Чумазый конюх был, несомненно, глуп, как целый пень пробкового дуба, но я в его пояснениях и не нуждался. Систематичность ночных побегов из фазенды сама по себе была достаточно красноречива, и у меня уже мелькнула смутная догадка. Я не спал, заметил змей и выскочил из комнаты. Ну, а те, что засыпали и все-таки спасались бегством при благосклонном участии señor Игнасио и этого пеона? Ведь они могли обнаружить присутствие змей, только проснувшись. А между тем, влетели они в комнату почти бесшумно, — следовательно… Следовательно, будило их прикосновение гадов к телу. Но почему же тогда змеи их не кусали?.. И вдруг точно молния сверкнула у меня в сознании: — Ах, черт возьми, ядовитые зубы у них вырваны, — вот и разгадка! — И я неудержимо расхохотался. — Señor, поторопитесь, — послышался нетерпеливый голос конюха, — скоро светать начнет. — Прекрасно, можешь отвести лошадь на конюшню, — я не поеду. Подойдя к дому, я обернулся, но голова конюха по-прежнему торчала над стеной и уж не знаю, чем он был больше изумлен, — серебряной монетой, которую я ему бросил на прощание, или моим возвращением в комнату тем же необычайным путем, то есть — через окно. VII.