Не знаю почему, но я при этом имени весь вздрогнул. Одна из девушек подняла голову… Я уже и раньше обратил на нее внимание, но не потому, чтобы она была интереснее других, — хорошеньких и даже красивых лиц слишком много среди местных женщин; но мне показалось странным ее поведение: она, как и другие, возилась со своим свертком белья, но, намыливая его даже чересчур усердно, по-видимому, очень мало заботилась о полосканье… Выполоскав одну штуку, она откладывала ее в сторону и принималась за следующую, но, покончив со всеми, снова начинала намыливать первую и, слегка ополоснув ее, переходила к другой… — Что за глупости!.. Какое это у тебя мыло?.. — снова закричал Мариано, убедившись, что его слышат. Действительно, в руках у девушки, вместо волокнистой «амола»[19], был пучок какой-то светло-зеленой травы, похожей на связку молодых табачных листьев. Долорес рассмеялась. — Это не мыло, дон Мариано! — крикнула она. — Белье уж вымыто… — Так что ж ты делаешь, рог todos demonios?[20] — Это индейская трава, сеньор… Чью camisa[21] натру ею, тот уж непременно в меня влюбится… Не взять ли вашу, дон Мариано? — Нет уж, благодарю, — я и без того готов в тебя влюбиться… А вот ты мне дай свое приворотное зелье… — Нельзя, сеньор, — всю силу потеряет, — и Долорес швырнула свой сверток на середину речки. Вероятно, к нему был привязан камень, потому что он сразу потонул. — Давно ли у вас эта девушка, Мариано? — спросил я у старика, когда уж мы вернулись в асиенду. — Давно ли?.. Вторые только сутки, сеньор… Она из Ассунсиона; нанялась поденно… Ну, благодаря свадьбе донны Хуанниты, стирки теперь много. Отчего и не взять… Сомнений больше не оставалось, — это, конечно, та самая Долорес, и потому я, поблагодарив майордома, поспешил к Пачеко. Однако, мой приятель отнесся более чем равнодушно к этой новости. — Что делать, mi querido?.. Ведь я не виноват, — очевидно, самой ей захотелось еще больше себя помучить, присутствуя на моей свадьбе… А впрочем, быть может, она уже исполнила мой совет… Помните, о другом новио?.. Ведь она при вас же говорила об этой траве? — Да, при мне… Но я не думаю, чтобы можно было так скоро успокоиться… — Quien sabe?!.. — ответил Пачеко своей любимой фразой и переменил разговор. Я замолчал, а так как к нам вскоре присоединилось и остальное общество, то я совершенно забыл о своих утренних тревогах и с удовольствием принял участие в общей верховой прогулке и в проследовавшем за ней веселом завтраке. День, как нарочно, выдался довольно жаркий, и потому поездка порядочно всех утомила, так что к концу завтрака оживленный разговор стал уже заметно ослабевать, а после кофе дон Педро, оказавшийся откровеннее других, сознался, что он чувствует настоятельную потребность в отдыхе и посоветовал нам всем последовать его примеру. Дамы протестовали, но слишком слабо, и через полчаса мы разошлись по своим комнатам для «сиесты». Не знаю, долго ли я спал; но думаю, что да, так как свежее постельное белье, перемененное, вероятно, утром, оказало самое чарующее действие на мой усталый организм. Едва только коснулась моя голова подушки, как я уже уснул; а проснувшись, почувствовал, что это произошло помимо моего желания; что что-то потревожило мой сон, но что — я никак не мог понять. Несколько минут я пролежал с закрытыми глазами, пытаясь забыться снова, но мне это не удалось. Странная тревога постепенно овладевала моим рассудком и дошла до того, что я, наконец, не смог противиться ей дольше. Почти инстинктивно поднялся я с постели и направился прямо в комнату Пачеко; но, по-видимому, моя боязнь оказалась безосновательной, — здесь все было благополучно: мой друг спокойно и крепко спал на своей постели; окно, выходившее в густой зеленый сад, было открыто и, должно быть, ветер внес через него древесный лист, который лежал теперь на лице у Пачеко. Успокоенный, я уже хотел возвратиться в свою комнату, как вдруг столкнулся на пороге с Мариано. — Сеньорита просит вас, кабальеро, и сеньора… — он указал на спящего. — Думают поехать на лодке; все уже готово. — Хорошо… Я разбужу его… Вставайте, Пачеко! — произнес я, подходя к постели. Спящий и не шевельнулся. Я повторил то же громче, — но с таким же результатом, и тогда со страхом, в котором не стыжусь признаться, коснулся его руки. Рука была холодная, окоченелая… Должно быть, мое слабое восклицание оказалось слишком громким и ужасным, потому что бледное лицо ушедшего было Мариано тотчас же снова появилось у дверей. Он быстрым взглядом окинул комнату и, отстранив меня рукой, подошел к постели и низко наклонился над телом бедного Пачеко. Теперь и я услышал подавленное восклицание, в котором ясно звучал ужас; старик выпрямился, вынул из-за пояса свой нож и осторожно стал разрезать расшитую шелками куртку мертвого. — Я знаю, что это… Madre de Dios! Сейчас увидите, сеньор… Не подходите близко… Распоротая ткань раздвинулась, открыв белую грудь рубашки, с которой в то же мгновение скатился какой-то коричневый комок, похожий на молодую птичку. В то же мгновение опустился и нож Мариано, пригвоздивший его к полу. Передо мной в последних конвульсиях лежал исполинский ядовитый паук из породы arana, укус которого причиняет почти мгновенную смерть. Бесформенное тело, покрытое рыжеватой шерстью, передернулось; мохнатые лапы сделали еще несколько движений — и отвратительное существо стало безвредным. — Бедный кабальеро! Такой молодой и такая смерть! — расслышал я, точно сквозь сон, угрюмый голос Мариано. — Недаром я тогда почувствовал, что что-то будет; недаром я боялся… Помните, там на берегу? Вы не понимаете меня? Да, это удивительно, сеньор: есть трава, — я ее не знаю, только запах мне известен, — и это чудище так на нее падко, как ленивец на мед диких пчел… Индейцы ее собирают… Если есть у вас смертельный враг, — не нужно для него ни винтовки, ни ножа: надушите этой травой его белье — и «он» придет, с часового расстояния придет… Мой отец, — давно это было, — получил вот такую куртку от одной ниньи, которую он бросил. Страшная смерть!.. Бедный сеньор! Бедная Долорес!.. Я наклонился над постелью: действительно, от простыни был слышен острый и сладковатый запах какой-то неизвестной мне травы, — «приворотной травы», при помощи которой Долорес, если и не вернула своего Пачеко, то все же не отдала его другой… ФАЗЕНДА ДОННЫ МАНУЭЛЫ I. Шумная, волнующаяся толпа людей в длинных черных сюртуках и цилиндрах была первым впечатлением, подаренным мне рио-жанейрской набережной, когда я, наконец, после томительного переезда через океан, ступил на берег Южной Америки. У меня мелькнула мысль, что я попал сюда во время проводов или же встречи какого-нибудь высокопоставленного лица, — но это предположение почти тотчас же и рассеялось… Все эти господа, то с кривыми, то со сплюснутыми носами на своих донельзя смуглых физиономиях, поголовно, без всяких исключений, были облачены в дурно сшитые и еще хуже сидящие черные или бывшие черными сюртуки и в точно такие же цилиндры, из-под которых виднелись жесткие и курчавые волосы их обладателей. Словом, — толпа, какую менее всего можно было ожидать встретить здесь, под тропиками. Впоследствии, положим, я узнал, что вся бразильская интеллигенция считает фешенебельные костюмы, носимые в Европе только вечером, единственно достойными такой передовой и просвещенной нации, как они, и потому соломенные шляпы и широкие светлые костюмы предоставлены исключительно неграм да туристам-европейцам. Но тогда я этого не знал и безуспешно обращался к различным черным господам, пытаясь объясниться с ними и по-французски, и при помощи немногих известных мне испанских слов. Результаты в обоих случаях оказывались самые плачевные: ни один черносюртучник меня не понимал, и только, наконец, чуть ли не десятый, быстро взглянув на окружающую нас толпу, указал рукой на стройного, еще молодого человека, одетого в какую-то светлую и легкую материю… Я поблагодарил и со всех ног бросился к нему, боясь потерять его как-нибудь из виду… Французский язык и тут оказался непригодным, но испанские фразы произвели желаемый эффект… Он серьезно выслушал мое повествование, поясняемое, за недостатком слов, красноречивой мимикой и, стараясь говорить возможно медленнее и ясней, начал спрашивать: — Señor — иностранец? — Да. — Путешествуете по делам или de diversion?..[22] — Для удовольствие. — Специально по Бразилии или думаете заглянуть и в пампу?.. — Разумеется… Начал я с Рио только потому, что меня слишком утомил долговременный переезд через океан на многолюдном эмигрантском пароходе. — В таком случае, быть может, вы присоединитесь ко мне… Я тоже иностранец-уругваец и сегодня возвращаюсь домой… Следующего парохода ждать не стоит, — он отойдет только через десять дней, не раньше, — а вам, не зная языка, здесь будет очень скучно. — Как через десять дней?.. — Да, señor, — пароходы европейских линий во время дождливого сезона в Рио не заходят, чтобы избежать карантина в устье Ла-Платы, а суда местной «национальной компании» отходят на юг в очень неопределенные сроки, так как пассажиров мало, грузового движения совершенно нет — и они работают себе в убыток… — Но ведь я не видел города… — Мало интересного… Да и на обратном пути успеете его посмотреть, а мы теперь внутри страны побываем, в Коретибе, — сестра моя там замужем. Право, señor, послушайтесь меня и прикажите нести ваши вещи на этот пароходик… Познакомимся: дон Хулио Верляс… Я назвал себя. Не особенно мне было приятно, вместо отдыха в Рио-Жанейро, переходить с одного парохода на другой. Но перспектива десятидневного сидения здесь улыбалась мне еще менее, и я предпочел из двух зол выбрать меньшее, последовав совету моего нового знакомого. — Поторопитесь, caballero! Уж был звонок. — Se pued en tomar los billetes en el mismo vapor?..[23] — Si, señor!.. — и дон Хулио, подхватив меня под руку, устремился к небольшому, но беленькому и чистому, почти лоснящемуся пароходу, который начинал уж разводить пары. II. Не успел я еще как следует расположиться в своей каюте, как почувствовал, что пароход наш уже отчалил и, наскоро приведя себя в порядок, бросился на палубу. Дон Хулио был тут же. Мы уже приближались к выходу из бухты, окруженной высокими горами, столпившимися у ее берегов в капризном и живописном беспорядке, и теперь, плавно и медленно поворачивая, огибали «Сахарную голову», которая, как средневековая сторожевая башня, охраняет вход в залив… Еще минута — и с левой стороны разостлалась необъятная молочно-матовая поверхность океана, а справа поднялись скалы темно-красного гранита, сплошь покрытые роскошной, не поддающейся описанию растительностью. Одни из них, остроконечные, обрывистые, прорезанные узкими ущельями; другие — почти с перпендикулярными обрывами, но переходящие наверху в небольшие горные плато; как тех, так и других почти не видно, — все сплошь залито таким же, как и вокруг нас, океаном, но только океаном зелени, самой бесшабашной, самой невероятной на всей поверхности земного шара. Тропические гиганты, точно могучими волнами, поднимаются по склонам горного хребта и бесконечной лавиной заливают его от подножие до самых вершин. Длинная песчаная отмель, как будто пеной прибоя, охвачена зеленовато-серебристым кружевом кокосов, с их причудливыми, перекрещивающимися стволами, тонкой и прозрачной листвой, трепещущей и переливающейся при малейшем дуновении ветерка. А там, немного выше, где на мгновение расходятся громады гор, видны отлогие долины с волнообразными холмами, покрытыми букетами разнообразных пальм, рисующих свои то серебристо-синие, то, как изумруд, зеленые силуэты на сплошной массе девственного леса… Из этой массы вдруг мощно вырывается одинокая гранитная скала с подножием, окутанным светло-серым утренним туманом; но и она сверху донизу залита разноцветными каскадами бромелий и пышными гирляндами лиан, так что только высота делает ее заметной в общей картине хаотической растительности, из которой она выступила, как одинокий утес из разбушевавшегося моря, заливающего и ее своими темно-зелеными волнами. Еще повыше — и из общей массы леса, капризно меняющего свои оттенки от изумрудного до золотисто-красноватого, густой толпой взвиваются к недосягаемому небу кажущиеся стройными и белыми стволы тропических гигантов, увенчанные правильными шапками листвы, которые, соединяясь одна с другой, образуют над волнующимся зеленым океаном точно такое же волнообразное и зеленеющее облако, как бы неведомой силой оторванное от него… А над всей этой грандиозной картиной, но не радующей своей красотой, а, напротив, утомляющей ею зрение и подавляющей дух, расстилается другой — воздушный океан, наполненный каким-то теплым и прозрачным паром, делающим воздух густым и бархатным, так что дышать им с непривычки тяжело, — точно глотаешь что-то мягкое, приятное, но чего тебе совсем не хочется.