— Значит, это был не он, — предположил Матвей. — Или у него имелся пособник, — сказал Гальяно тихо. — Или убить нас пытался не Суворов, а Лешак. — Ненавистное имя огнем опалило голосовые связки, в нос шибанул запах гари. Как же он его ненавидел! Кто бы знал! Если бы старик остался жив, Дэн бы, наверное, придушил его своими собственными руками. Но старик умер, Турист всадил в него всю обойму, не оставив Дэну ни единого шанса. — Такой вариант тоже не исключен. — Васютин кивнул. — Посмотрим, разберемся. Это его «посмотрим-разберемся» доводило до зубовного скрежета, но Дэн терпел, потому что только от Васютина зависело, узнают ли они хоть что-нибудь. — А как он попал на территорию? — спросил Гальяно. — А как вы попадали за территорию? — развел руками следователь. — Я смотрю, дисциплина у вас в лагере только формальность, а на деле полный бардак. Все успели отличиться. — Он обвел их задумчивым взглядом, сказал уже оскомину набившее: — Посмотрим, разберемся. В подземный ход Васютин их не пустил. И сам не полез. Отдал распоряжение какому-то молодому пареньку из следственной группы. Уже выбравшись из погреба, еще раз внимательно осмотрел вентиляционное окошко. — А ведь вы правду говорите, парни. — В голосе его слышалось удивление. — Видно, что клин вбивали, вот и следы есть. — А зачем нам вас обманывать? — обиделся Гальяно. — Зачем? — Васютин сунул в рот леденец. — А затем, что каждому человеку есть что скрывать. Уж больно складно вы все рассказываете. Складно да ладно. Вот только все ли? — Он хитро сощурился. Взгляд его выдержал только Дэн, Матвей отвернулся, Гальяно пошел багровыми пятнами. — Что еще вы мне не рассказали, парни? Я ведь все равно узнаю. Работа у меня такая — узнавать правду. — Вы бы лучше узнали, откуда у Туриста пистолет, — буркнул Гальяно. — Уже узнал. С этим все в порядке. Мы отклонились от темы, что еще вы видели прошлой ночью? — Ничего, — ответил за всех Дэн. Зачем рассказывать про гарь и необычные Ксанкины способности? Кому это теперь нужно? Сердце сжалось, дыхание сбилось. Чтобы взять себя в руки, Дэну пришлось крепко-крепко зажмуриться. Ксанки больше нет, и виноват в этом только он один. — Вот оно как. — Васютин огладил поля своей дурацкой шляпы. — Только ведь я еще не всех из вашей дружной компании опросил. Есть еще Степан Тучников, который лишь чудом не погиб под упавшим деревом. Тоже странность, я вам доложу, бури никакой не было, а дерево вот взяло и рухнуло прямо на вашего товарища. Посмотрим, что он мне расскажет, совпадет ли его версия с вашей. Очень скоро выяснилось, что на показания Тучи Васютин надеялся зря. Ребята как раз подходили к главному корпусу, когда в ворота въехал кортеж, состоящий из «шестисотого «мерса» и двух джипов. — Это еще кто у нас? — Васютин замедлил шаг, с интересом уставился на вышедшего из «Мерседеса» мужчину. Тот был высок, статен и… узнаваем. Его холеное, породистое лицо Дэн едва ли не каждый день видел в телевизоре. Лидер какой-то там партии, политик, бизнесмен, меценат и по совместительству, Дэн только сейчас это понял, отец Тучи. — Может, однофамилец? — Матвей не сводил взгляда с приближающейся процессии. — Таких совпадений не бывает. — Гальяно покачал головой. — И ведь этот конспиратор даже словом не обмолвился, кто у него папаша. — А чей это папа? — Васютин держал ухо востро, не выпускал ситуацию из-под контроля. — Это Степана Тучникова отец, — сказал Матвей и тут же добавил: — Наверное… — Удивительный поворот событий. — Следователь неодобрительно покачал головой. — Только политиканов мне в этом деле не хватало, — едва слышно буркнул себе под нос и решительным шагом направился наперерез процессии. Решительность его пресекли два мужика в черных костюмах, мягко, но настойчиво оттерли от Тучникова-старшего. Чем закончилось это противостояние, Дэн не узнал, шагнул на убегающую в глубь парка дорожку. Сейчас ему хотелось только одного — остаться наедине со своим горем, выплеснуть наконец наружу переполняющую сердце боль. Избавиться хоть от сотой ее части. Хотелось плакать, как в детстве, но слез не оставалось. Боль была, пустота была, а слез не было. Ксанка… Сейчас, когда ее не стало, он вдруг с ужасом понял, что не может вспомнить ее лица. Рваные джинсы, острые коленки, косая челка до подбородка. Все… Лица не было, словно воспоминания умерли вместе с Ксанкой. Дэн прижался спиной к липе, зажмурился, пытаясь вспомнить, какой же она была. Ничего не вышло, он не смог сберечь даже такую малость. Слезы, горькие и злые, хлынули из глаз, горло сдавила невидимая лапа. Дэн опустился на землю, тут же, у старой липы, обхватил голову руками. Его слезы были недолгими, пересохли, как ручей жарким летом. По щекам теперь стекали дождевые капли, холодными ручейками ныряли за ворот олимпийки. Решение пришло неожиданно. Глупое и, наверное, противозаконное решение. Ксанки больше нет, но память о ней он не отдаст никому. Нужно только поторопиться. Дверь гостевого домика оказалась не заперта, не пришлось ничего предпринимать, достаточно было лишь нажать на дверную ручку. Комнату Ксанки он нашел сразу. Маленькая, неуютная, безликая. Аккуратно заправленная кровать, прикроватная тумбочка, узкий платяной шкаф. На полке в шкафу — стопка одежды. Две пары джинсов, футболки, вытянутый свитер и розовый сарафан, тот самый, в котором Дэн увидел Ксанку в первый раз. Больше ничего. Наверное, Ксанка забрала рюкзак с собой, может быть, он лежит сейчас где-то в лесу или на дне реки… Книгу Дэн заметил, уже когда собирался уходить. Ее потрепанный угол выглядывал из-под подушки. «Сонеты Шекспира»… А между страницами — хрупкой закладкой засушенный полевой цветок, его подарок. Взгляд заскользил по строчкам… Прекрасным не считался черный цвет, Когда на свете красоту ценили…[2] Вот он какой, любимый сонет Ксанки. Вот что она читала, когда боялась причинить им боль. Дэн коснулся хрупких, как крылья бабочки, полупрозрачных лепестков, аккуратно закрыл книгу. Все, теперь у него есть память. Может быть, когда-нибудь ему даже удастся вспомнить Ксанкино лицо… Матвей Это были тяжелые дни. Дни, которые врезались в память щемящим чувством беспомощности, серой пеленой дождя и дурными вестями. Они теряли друзей… Сначала ушла Ксанка. Потом отец, олигарх и политик, увез Тучу. Увез прямо из больницы, не дав возможности попрощаться с остальными, не позволив Васютину даже близко подойти к дверям больничной палаты. И Васютин, тот самый, который обещал со всем разобраться, сдался без боя. В деле стало одним свидетелем меньше. Суворов после экстренной операции по-прежнему оставался в коме. Свидетель из него тоже был никудышный. Или он и не свидетель, а жертва? Еще одна жертва самой темной ночи. Медсестра Леночка часами просиживала под дверями реанимационного отделения, непременно хотела оказаться рядом, когда Максим Дмитриевич придет в себя. От ее по-голливудски яркой красоты не осталось и следа. Горе состарило ее на десяток лет. Самая темная ночь взяла себе еще одну маленькую жертву. Гальяно ходил по лагерю как зачумленный, пытался вырваться за ворота, чтобы поговорить с Леночкой, что-то ей объяснить. Но его не пускал сменивший уехавших вслед за Тучниковым чоповцев Ильич. Ильич слушал, сочувственно кивал, но службу свою нес исправно. А потайную калитку и вовсе заварили намертво по приказу Шаповалова. Ему тоже досталось: вслед за следователем в поместье наведалось начальство из города и встревоженные родители. По округе поползли слухи, что лагерь закрывают навсегда. Наверное, слухи эти имели под собой почву, потому что по стремительно пустеющему поместью Шаповалов бродил мрачной тенью, от недавней его бравады и щегольского лоска не осталось и следа. Тело Ксанки нашли на второй день, ниже по течению, но узнали они об этом слишком поздно, лишь перед самым отъездом из лагеря. — Нашли и опознали. — Васютин нервно гремел набитым леденцами портсигаром, и было очевидно, что курить ему хочется невыносимо сильно. — Где она? — Дэн заговорил впервые за эти бесконечно долгие дни. Все свободное время он проводил за чтением сонетов Шекспира. Где он их взял, Матвей не знал, но догадывался, поэтому не мешал, не приставал с жалостью и утешениями. Каждый борется с горем, как умеет. — Вернулись из-за границы ее родители, опознали тело девочки и увезли. — Васютин открыл и тут же снова закрыл портсигар. Несколько леденцов разноцветными стекляшками упали на землю. — Куда они ее увезли? Я должен знать. — Дэн говорил тихо, выражение его лица было пугающе спокойно. — Они просили никому не рассказывать. — Я должен знать! Я видеть ее должен! — От кажущегося спокойствия не осталось и следа. Казалось, еще чуть-чуть, и Дэн схватит Васютина за грудки. — В Москву. Это все, что я знаю. Мать девочки очень плакала. Наверное, они были близки. — Они не были близки. Из близких у Ксанки был только я… А вы не дали мне с ней даже попрощаться… — Думаешь, это наказание? — Васютин смотрел на него с жалостью. — Это не наказание, парень, это милость. Не нужно тебе этого видеть, страшно это… — Мне уже не страшно. — Дэн сжал кулаки. — Мне больно. Понимаете? — Понимаю, — следователь кивнул. — Я сейчас, наверное, скажу кощунственную вещь, но для тебя же лучше, что ты запомнил свою девочку такой, какой она была, а не такой, какой стала. — Я ее вообще не помню, — сказал Дэн шепотом, и лицо его покрылось смертельной бледностью. — Я думал, если еще раз ее увижу… — Ты вспомнишь. — Васютин положил пухлую ладонь ему на плечо. — Тебе просто нужно время. Я расскажу вам, чем закончилось это дело. Позвоню и расскажу. Если хотите. Утром следующего дня они простились. Всю ночь ребята провели без сна, сидя на крыльце флигеля, всматриваясь в черное ночное небо, почти не разговаривая, но понимая друг друга без слов. Самая темная ночь сплотила их так крепко, как это только возможно в их неполные семнадцать лет. Матвею хотелось думать, что серебряная ниточка, связавшая их судьбы, не порвется никогда. Следователь не обманул. Он позвонил по оставленному Матвеем телефону ровно через три месяца. — Дело закрыто, — сказал в трубку своим обманчиво мягким голосом.