– Антонина, – прозвучал голос. Голос ее отца. Нина открыла глаза. Он был рядом, стоял у края койки, слегка нагнувшись, чтобы она могла поцеловать его в щеку. Он был в точности таким, каким она его помнила. – Ох, папа… – прошептала Нина. – Как же чудесно видеть твое лицо. Пусть даже во сне… – А ты думаешь, это сон? – спросил он и улыбнулся ласковой, поразительно знакомой улыбкой. – Почему не веришь своим глазам? – Я хочу верить, но знаю, что тебя тут нет. Ты умер… там… в том лагере. – Нина не могла вспомнить название, но оно не имело значения. По крайней мере, не сейчас, когда папа заглянул к ней в гости. – Ты почему не спишь? – спросил он. – Не знаю. Борюсь с тревогами, как в детстве. Только сейчас тревоги пострашнее. Сейчас чудовища у меня под кроватью вполне реальны. – Нина закрыла глаза и снова открыла, вспомнив нечто важное: – А мама с тобой? – Со мной, милая. Мы и не расставались. Теперь послушай меня, пожалуйста. Ты слушаешь, Нина? – Да, папа. – Ты выживешь. Ты будешь жить и увидишь, как закончится война. Я тебе обещаю. – Я так скучаю по вам с мамой. И по Нико тоже. Мне так больно думать о нем, даже вспоминать больно… Мне так грустно… – Я понимаю, милая. – Как жаль, что ты не успел узнать его получше, папа. – Она понимала, что глупо об этом спрашивать, но все-таки спросила: – Ты видел его там, где вы с мамой сейчас? Можешь передать, что я по нему скучаю, что я люблю его? Нина очень старалась не закрывать глаза, потому что папа всё медлил с ответом, но она слишком устала, а бремя скорби так давило на сердце… Когда она снова открыла глаза, папы уже не было, осталось только мучительное воспоминание о том, что когда-то, не так давно, не так далеко отсюда, она чувствовала себя любимой. Глава 30 9 апреля 1945 года Зима сдалась под напором весны, даже в горах. Снег начал таять, дни становились длиннее, и однажды утром, на перекличке, Нина заслушалась пением птиц – ликующими, радостными трелями. В тот же день, отмывая в раковине сковородку, она перевернула ее, чтобы проверить, не осталось ли где-нибудь пятнышка жира, и в отполированном до блеска донышке, поймавшем солнечный луч, вдруг отразилось незнакомое лицо. Нина похолодела. Лицо было изнуренным и бледным, в ореоле коротких кудряшек. Ввалившиеся глаза смотрели настороженно, испытующе. Сухие губы растрескались. Скулы выпирали, острые, угловатые, как на карикатуре. Это было лицо умирающей женщины. Ее собственное лицо. Нина прикрыла глаза, мысленно велев себе перевернуть сковородку, отложить ее в сторону и продолжить мыть посуду. – Нина… – Георг, подошедший к ней, перехватил своей заскорузлой рукой сковородку, прежде чем Нина ее выронила. – Die Sowjets sind nicht weit.[79] Она боялась пошевелиться, даже вдохнуть. – Geb nicht auf.[80] Нина вслепую нащупала руку Георга, сжала ее – всего на мгновение, просто чтобы он знал, что она благодарна ему за доброту, – и вернулась к работе. * * * Первой заболела одна из охранниц. «Лихорадка», – пролетел по лагерю слух. Женщина выздоровела, но еще несколько недель плохо соображала и чувствовала такую слабость, что еле держалась на ногах. Потом стали болеть заключенные. Жар валил с ног одну за другой, они слабели и умирали. Врачей к ним не приводили и лекарств не давали. Клап теперь носа не высовывала из своего кабинета – то ли боялась заразиться, то ли и сама уже слегла. Спастись от заражения было невозможно, по крайней мере Нина не видела никакой защиты. Они со Стеллой, конечно, старались, насколько было возможно, соблюдать гигиену и пили только кипяченую воду, но остальные тоже принимали меры предосторожности, и это не спасало их от болезни. Местные наемные работники перестали приходить в лагерь. Заводские цеха опустели, печи остыли. Даже Георг больше не появлялся на кухне. Конец войны близился, однако никто не знал, когда этот день настанет, как долго им еще ждать освобождения. О прибытии поезда для эвакуации заключенных никто не предупредил – им просто приказали выйти на перекличку, а потом нервные, взмокшие охранники вытолкали женщин за ворота лагеря и погнали к веренице товарных вагонов. Нина поначалу чуть не ударилась в панику, потому что потеряла в толпе Стеллу, но через несколько минут девочка протолкалась к ней в переполненном вагоне. – Наконец-то! Нас отправляют домой! – Глаза у Стеллы блестели от возбуждения. – Я так не думаю… – покачала головой Нина, но девочка ее перебила: – Все об этом говорят! Нас отправляют… Ну, ладно, точного места никто не знает, но это и не важно, правда же? – Мы всё еще в руках у немцев, Стелла. Возможно, нас везут в другой лагерь. Возможно, даже обратно в Биркенау. – Но война ведь закончилась… – Нет. Еще не закончилась. Охранники в этом поезде напуганные и очень злые. Если мы сделаем что-то не так, попадемся им под руку, они нас убьют не раздумывая. – Почему ты не можешь поверить в хорошее? Просто для разнообразия. Почему не разрешаешь самой себе надеяться? – Я бы хотела верить. И я надеюсь, но… – Но что? Что? Нина внезапно почувствовала себя слишком усталой, чтобы продолжать этот разговор. Да и что тут можно было еще сказать? Поезд везет их либо прямиком в Биркенау, и тогда они все обречены, либо… в какое-то другое место. Возможно, второй вариант окажется лучше первого, но надежда или вера в хорошее тут ничего не изменит. Стелла, однако, верила, и было бы жестоко отбирать у нее эту веру. Только не сейчас, когда ничего другого у нее уже не осталось. Поэтому Нина улыбнулась, села на пол и похлопала по грязному дощатому настилу рядом с собой: – Ты права. Я что-то раскисла. Садись рядом. Правда же, нам повезло, что на этот раз вагон не набит под завязку? Остаток дня тянулся мучительно медленно. У Нины раскалывалась голова, и она убеждала себя, что это из-за голода и жажды, другой причины нет. Поезд останавливался ненадолго и шел дальше; каждые несколько часов охранники открывали двери, чтобы дать женщинам воды и вынести ведро с нечистотами. Это продолжалось бесконечно. «Куда вы нас везете?!» – то и дело кричала какая-нибудь из пленниц. Но охранники не обращали на них внимания. На второй день Нина проснулась от сильной боли в мышцах – ломило все тело. На третий день у нее начался жар. Волнами накатывала тошнота, но желудок был пуст, и ее рвало воздухом. На четвертый день она впервые обнаружила у себя сыпь – россыпи красных точек невозможно было не заметить на мертвенно-бледной коже. И тогда стало ясно, отчего ее лихорадит. Это был тиф. Остальные в вагоне старались к ней не приближаться, и если бы Нина не была так слаба, она бы объяснила им, что бояться нечего – бактерии тифа передаются через укусы вшей, а не напрямую от человека к человеку, при этом зараженные насекомые остались в бараках лагеря, и если есть в мире справедливость, они, конечно же, доберутся до oberaufseherin и попьют ее крови. Нина лежала на грязном полу вагона, пристроив голову на коленях Стеллы, и думала о том, что станет после войны с людьми, которые несколько последних месяцев превращали их жизнь в кошмар. С теми, кто хотел их уничтожить, свести к нулю. Неужели aufseherin, надзирательница из Биркенау с холодными темными глазами, вернется к своей прежней жизни так, будто всего лишь съездила куда-то на безумный уик-энд? А коллеги Клап, школьные учителя, догадаются ли спросить у нее, что она делала во время войны? Призовут когда-нибудь этих людей к ответу за их преступления или нет? Нина уже знала ответ: «Нет». Нет, ибо в этом мире не осталось ни справедливости, ни милосердия. Нет, и точка. На пятый день поезд остановился в маленьком городке, который мог находиться в Германии, или в Польше, или где-то в тех краях. Выражение лиц прохожих при виде женщин, вывалившихся из зловонных вагонов и бредущих по улицам их городка, насмешило бы Нину, если б у нее остались силы смеяться. Стелла помогала ей идти, почти несла на себе, не давала упасть, когда охранники без устали подгоняли их вперед. И Нине страшно хотелось сказать девочке, чтобы посадила ее у обочины и дальше шла одна, потому что бактерия, попавшая ей, Нине, в кровь от какой-то вошки, чей укус она даже не почувствовала, все равно ее прикончит. В горле пересохло, было ужасно больно глотать, а говорить и вовсе невозможно, но Нине необходимо было удостовериться, что Стелла знает, как действовать дальше. – Обещай, что поедешь в Меццо-Чель. Там ты найдешь свой дом. Ты не останешься в одиночестве. – Конечно, не останусь, потому что со мной будешь ты. А теперь хватит болтать и шевели ногами. Нас пристрелят, если остановимся. – Роза о тебе позаботится. Непременно. Я ее знаю… Так трудно было идти. Нина превратилась в тень, в бесплотный дух, ее упрямо бьющееся и страждущее сердце лишилось всякой защиты. Она хотела сесть на дорогу, попробовала убедить Стеллу остановиться всего на секунду, на мгновение, чтобы дать ей отдохнуть. Им обеим нужен был отдых. Но Стелла ее не слушала: – Мы почти пришли, Нина. Осталось меньше километра. – Обещай рассказать им, как я старалась. Скажи им, что я их очень сильно люблю. Передай Лючии… – Сама им всё скажешь и передашь. Идем же… – Слишком далеко.