Он стоял неподалеку – чинил засов на коровьем стойле. – Я здесь, Нина. Что такое? – С Пауло что-то случилось в Бассано. Он зовет вас. Альдо, выронив молоток, бросился бежать в дом, обогнав Нину, и к тому времени, как она туда добралась, уже крепко обнимал сына. – Ты дома, мой мальчик, в безопасности, дыши. Да-да, глубже, вот так. Хорошо. Расскажешь нам, что стряслось? С тобой случилось что-то плохое? Пауло затряс головой, все еще задыхаясь от слез. – Это из-за немцев, сынок? Из-за полиции? – Да… то есть нет. То есть со мной ничего не случилось. Просто я видел… видел… – Он снова принялся всхлипывать, тихо и судорожно. – Ох, папа… зачем я только туда поехал сегодня… – Расскажи, что произошло. – Партизаны… с Монте-Граппы… Нине показалось, что чья-то ледяная рука сдавила ее горло. Она поспешно отодвинула стул, так что его ножки громко проскребли по полу, и рухнула на сиденье. – Их там было три десятка, не меньше. Партизан. И я… я знал двоих. Они ровесники Маттео, раньше учились в нашей школе. – Пауло вытер лицо рукавом. – Немцы привезли их на грузовике. – Куда привезли? Где это было? – На аллее у городской стены. Немцы поставили там пост. Никого не пропускали. – Значит, они высадили там партизан? – спросил Альдо. – Да. Немцы надели каждому из них на голову мешок, повесили на шею табличку со словом «преступник», а потом они… они повесили всех, одного за другим, на деревьях вдоль аллеи. А деревья там невысокие, и ноги у повешенных касались земли. Они так долго умирали… На одного из них смотрела родная мать, и она кричала, все время кричала, не могла остановиться. Потом к ней подошел немецкий солдат и сказал, что перережет ей глотку, если она не заткнется. Ее сын еще не умер, а ее схватили и увели. Она отбивалась. У нее был такой взгляд, такой… – О боже, сынок, мой Пауло, мне так жаль, что ты это видел. – Я не хотел смотреть, но немцы не позволяли людям разойтись. Всех, кто там был, согнали в кучу и заставили смотреть. – Теперь ты в безопасности, – сказал Альдо. – С нами ты в безопасности. – Нет, папа. Никто из нас не может чувствовать себя в безопасности, пока здесь немцы. Как только я подрасту, стану помогать Нико. – Ты очень храбрый, но нам бы сначала дождаться возвращения твоего брата. Потом это обсудим. Роза налила Пауло немного граппы – всего один глоток, и он выпил не поморщившись. Вытер слезы, протянул сестре пустую рюмку и вышел во двор. Еще утром он был мальчишкой. Теперь стал мужчиной. * * * Нина проснулась от нежного прикосновения чьей-то руки к брови и к волосам. Так делал ее папа, когда она была маленькая. – Я дома. Она открыла глаза и в лунном свете увидела любимое лицо. Нико вернулся. Как хорошо, что ставни не закрыты и можно его увидеть. Он помог ей сесть на подушках так, чтобы старая кровать не заскрипела на весь дом, а в следующий миг она уже оказалась в его объятиях, изо всех сил сдерживая крик радости оттого, что он здесь, рядом, целый и невредимый. – Я так счастлива, Нико! Какое облегчение… Если бы ты только знал… – Папа не спал, когда я пришел. Должно быть, нарочно ждал меня. – Значит, он тебе рассказал, что случилось? – Да. Именно этого я и боялся. Те люди – мальчишки – в Бассано… не только они погибли. Немцы расстреляли еще пятнадцать человек у бараков, а десятки партизан пропали без вести. Скорее всего, их тоже убили. – Нико зарылся лицом ей в плечо, в точности как Пауло, когда искал утешения у Розы сегодня днем. – Ты смог кого-нибудь отговорить сдаваться? – Несколько человек. Недостаточно много. – Ложись. Ты, наверно, устал. Нико слегка отстранился – ровно настолько, чтобы заглянуть ей в глаза: – Не могу. Немцы меня ищут. Объявили в розыск как партизана. Нину охватило паника, от страха даже затошнило. – Но ты не партизан! Ты не был одним из них… Или был? Она так мало знала о том, чем он занимается во время долгих отлучек из дома. Возможно, он не всегда всего лишь помогал беженцам. Возможно… – Нет, не был. Но мы держали связь с партизанскими отрядами – нам нужна была их помощь в горах, к тому же кто-то из них мог бы открыть по нам огонь, не разобравшись. Но я не сражался с ними бок о бок, даже не брал в руки оружие. И никого не убил… кроме тех двоих солдат, вломившихся в наш дом. – Тогда почему немцы тебя разыскивают? Они же не могли тебя выследить… – В этот последний раз? Нет. Но какая разница, почему я им нужен? Того, что я уже сделал, достаточно, чтобы они вынесли мне смертный приговор. Для фашистов любой, кто бросает им вызов, – преступник и заслуживает казни. – Цвергер причастен к расправе над партизанами? Ты что-нибудь знаешь об этом? Пауло о нем не упоминал. – Не думаю, что Пауло обратил бы на него внимание. И мне неизвестно, был ли Цвергер в Бассано. Я даже не уверен, что это он объявил меня в розыск. Иначе почему он не явился за мной сюда? Почему не устроил в нашем доме засаду? Вокруг никого – я был осторожен и проверил, когда шел сюда. Никого не видел ни в деревне, ни на дороге. – Тогда останься, – сказала Нина. – Нет, не могу. Надо выяснить, кто за всем этим стоит. Если Цвергер… Честно признаться, я надеялся, что он оставит нас в покое. Но его, должно быть, мучает вопрос, зачем я вернулся на ферму и живу именно такой жизнью, во всей ее простоте. Он не понимает, что заставило меня выбрать в жены тебя, это терзает его – и я не могу взять в толк почему. – Он завидует тебе. Хочет завладеть тем, что есть у тебя. – Сомневаюсь. Он демонстрировал такое презрение тогда, у нас на кухне. – Нет, Цвергер и правда завидует – ты ведь счастлив, любим и ради своей семьи готов на все. У тебя есть то, что важно в жизни. – Я даже не спросил, женат ли он… – А если и женат, что это меняет? У него могут быть дети, но что он за отец для них? Цвергер выстрелил в Сельву на глазах у Карло и девочек, и ему было наплевать, что он может попасть в кого-то из них. Такой человек не станет хорошим отцом. Он в подметки не годится тебе и моему папе. Упоминание о своем отце отозвалось у Нины болью в сердце, но она совладала с этим – собственной скорби можно будет предаться позже, а сейчас надо покрепче обнять Нико, спрятать голову у него под подбородком и вместе слушать тишину, восхитительную тишину, ведь у них есть еще несколько минут наедине. – Может, ты все же останешься ненадолго? Хотя бы пока я не засну? – Тогда я сниму ботинки. Нина снова улеглась на подушку; он подождал, пока она устроится поудобнее, и вытянулся рядом, лицом к ней. Одной рукой играл с ее волосами, раскручивая и отпуская тугие кудряшки, другую положил на живот, и они вместе ощущали, как толкается их ребенок. – Кажется, ему – или ей – уже тесно там, – шепнула Нина. – Ждать еще больше месяца, но мне уже не терпится увидеть нашего малыша. Я места себе не нахожу, как Карло накануне праздника Богоявления. – Роза говорила мне, что первые дети не спешат рождаться. Возможно, нам придется ждать чуть дольше, чем мы рассчитываем. – Ты уже думала об именах? – поинтересовался Нико. Нина, конечно, думала, но ей хотелось сначала услышать его варианты. – Как звали твою маму? – спросила она. – Анна-Мария. Но мое любимое женское имя – Лючия. Как напоминание о том, что и во тьме есть свет, просто его нужно увидеть. А если родится мальчик… Есть предложения?[43] – Отца моей матери звали Даниэле. Что думаешь? – Мне нравится. Нина не желала засыпать – ей хотелось до самого утра смотреть на его прекрасное лицо. – Когда ты вернешься ко мне? – Я не знаю. Как только смогу. Мало-помалу немцы наверняка потеряют ко мне интерес и перестанут искать.