– И нет бы профессионалов нашли! – Мансуров брезгливо подергивал передо мною мятым листом с фотографиями, распечатанными из интернета. – Но ведь сыщик ваш – полное говно. Возражать было глупо. – Зачем вам частные детективы, Анна Сергеевна? Что такого вы хотите обо мне узнать, чего бы я сам вам не рассказал? – Я хочу узнать, зачем вам убивать собственную жену. Слова сорвались с моих губ раньше, чем я успела подумать. Мансуров замер. Дом, мой дом, который никогда не был мне другом, моя крепость на вырост, королевство во главе с самозванкой, вздрогнул и пришел в движение. Заскрипели массивные шкафы, выстраиваясь в оборонительный рубеж, взмыла с пола стая паркетных дощечек, и сквозняки, сухие звонкие сквозняки закрутили их в воздухе, создавая вокруг меня хрупкий кокон. Тяжелая бабушкина люстра предупреждающе запела в высоте. Он оказался умнее меня, мой старый дом, который я ненавидела столько лет. И он ничем не мог мне помочь. Раньше я не видела Мансурова по-настоящему. Только слепец мог счесть себя охотником, расставляющим ловушки, только самонадеянная старуха, законсервировавшаяся в своем укрытии на двадцать лет, не знающая ничего, кроме имен трав, чужих богов и несуществующих городов. Должно быть, мой маленький Эбих-Иль хохочет сейчас надо мной с каминной полки. – Круто-круто-круто, – без всякого выражения проговорил Мансуров. Его взгляд сфокусировался на чем-то за моей спиной. Но я не могла обернуться, чтобы посмотреть, что он там увидел, просто была не в силах. Казалось, пока я держу его взглядом, он ничего со мной не сделает. Мансуров наконец перевел глаза на меня. Он тоже выглядел так, словно увидел меня впервые, вот только в его взгляде читалось не удивление, а прагматичная озабоченность, как если бы покупателю в рыбной лавке вместо знакомой форели предложили бог знает что со щупальцами и он прикидывает, сумеет ли приготовить к ужину это непонятное и на вид малосъедобное. – До свиданья, Анна Сергеевна. Дай вам бог здоровья, если в магазине нужно что купить, только скажите, мы же соседи, нам друг с другом надо дружить, мы иначе не приучены… В тот момент я расценила его слова как издевку, но позже поняла: они вообще не несли семантической нагрузки, Антон просто заполнял ими вакуум. Он мог бы цитировать Лермонтова или читать программу телепередач, но ближе всего лежали общеупотребительные формулы вежливости. 2 «Он знает, что я знаю». Наш разговор испугал меня, но и принес облегчение: вряд ли Мансуров тронет Наташу, пока существую я: человек, не сводящий с него пристального взгляда. Телефонный звонок застал меня врасплох. – Приеду сегодня вечером, – сообщила Лида. – Ты здорова, надеюсь? У меня есть две близких подруги, Лида Ежова – одна из них. В моем возрасте слово «подруга» означает женщину, которая помнит меня пятилетней. У нас с Лидой не слишком много общего, но я привязана к ней; так привязываются к вещи, которой уже не пользуются, но которая хранит в себе слишком много воспоминаний, чтобы расстаться. Лида никогда не спрашивает о моих планах и с детским простодушием полагает, что я воспринимаю ее как избавление от скуки. Как и я, она одинока. В ее квартире всегда включен телевизор: даже ночью поет ей страшные колыбельные о мировом кризисе, терроризме и повышении пенсионного возраста. Лида и у меня пыталась насаждать свои порядки. Обычно я отступаю перед ее натиском, но тогда встала насмерть. Лет десять назад она начала выпивать, и пришлось ввести второе правило: в моем доме действует сухой закон. Это понравилось ей еще меньше. Иногда мы пытаемся рассказывать друг другу новости по телефону. «Что у тебя?» – спрашивает она. И невозможно объяснить, что вечером сидишь на крыльце и, щурясь, смотришь, как меняется цвет листьев, когда солнце движется по небосклону; что бродячий кот вчера замурлыкал первый раз и позволил себя погладить; что вечером над флоксами поднимается сладкое облако и путешествует по саду. «Да все по-прежнему, – отвечаю я. – Калоши вон прохудились, надо новые купить». 3 После обеда пошел дождь. Я убрала с крыльца обувь и стала ждать. Такси не приехало ни в семь, ни в восемь. Уже стемнело, когда я заметила за окном покачивающуюся фигуру возле калитки. – Лида! С ее легкого пальто ручьями стекала вода. Я привела бедняжку в дом; от нее сильно пахло спиртным. Из сбивчивого рассказа стало ясно, что Лида, памятуя о запрете, прихватила из дома бутылочку портвейна и выхлестала ее в такси, пока они ехали из Москвы. Она назвала водителю ошибочный адрес и тот, проплутав, в конце концов обозлился и высадил пьяную старуху на окраине поселка. Лида плохо помнила, где я живу, а под дождем и вовсе не узнавала знакомые места; телефон у нее разрядился, а попросить временного приюта в первом попавшемся доме ей не пришло в голову. – Лида, ты хуже ребенка, ей-богу! Я принесла свою пижаму, помогла ей переодеться. Ее трясло как в лихорадке, и меня охватило раздражение: она воровала у меня три августовских дня, лесных и яблочных, заполненных книгами и любимой работой. Вместо этого я буду возиться с простуженной насмерть старухой. Мне вспомнилась одна знакомая, которая в пятьдесят лет неожиданно для всех заявила, что с этого дня будет делать лишь то, что считает нужным. Она работала бухгалтером, отличалась полным отсутствием чувства юмора и производила впечатление человека основательного и скучного. Вряд ли кто-то принял ее слова всерьез. Но первое, с чего она начала, – запретила многочисленным провинциальным родственникам останавливаться в ее столичной квартире. «Хочу быть одна». И с легкостью выставила заявившегося без звонка племянника – парень понадеялся, что у нее не хватит на это духу. Родственники смертельно обиделись, но ее это, кажется, ничуть не взволновало. Где-то в Тверской области у бухгалтерши был деревенский дом, где проводили лето ее родители. Однажды к ее маме приехала школьная подруга – толстая, одышливая, насквозь больная; из тех несносных пожилых женщин, что всегда ведут себя с непосредственностью маленьких девочек. Гостья потребовала, чтобы ее отвели в лес. «Я десять лет мечтала о походе за грибами!» Родители твердили, что окрестные леса опасны, в них легко потеряться даже опытным местным грибникам. Сами они, люди городские, его попросту боялись. Гостья не желала слушать. Она оделась, взяла без спросу корзину. Что им было делать? В последний момент с ней отправили дворового пса – умнейшую собаку, когда-то подобранную бухгалтершей у помойки. Подруга обещала вернуться через час, но не пришла ни через два, ни через три. Уже подняли тревогу и начали организовывать поиски, когда бедняга приковыляла – уставшая, до смерти перепуганная. Она заблудилась. В двух шагах от дороги лес закружил ее, завлек в чащобу. Вывел ее пес. Проблуждав с ней два часа, залаял и побежал в ту сторону, куда она сама никогда бы не пошла. Следом за ним страдалица и выбралась к деревне. Узнав о случившемся, бухгалтерша приехала к родителям, без лишних разговоров посадила ошеломленную толстуху в такси и отправила домой. «Вам здесь больше не рады», – сказала она на прощанье. Большинство наших общих знакомых ее осудило. А я позавидовала. Мне никогда не хватило бы духу выгнать гостя, который ведет себя по-свински и приносит мне одни тревоги; я буду молча злиться, но терпеть. Вот и с Лидой оставалось лишь стиснуть зубы и молиться, чтобы мне послали еще чуточку смирения. Высушив волосы, она намазала лицо толстым слоем сметаны («чтобы кожа была молодой!») и расположилась на диване перед телевизором. – Аня, я сериал посмотрю? Комната наполнилась гнусавыми голосами. Не могу взять в толк, отчего в исполнении молодых российских актрис даже королевы говорят с интонациями попрошаек. Несколько секунд я была близка к тому, чтобы последовать примеру бухгалтерши. Но после всех этих хлопот с переодеваниями, с поисками лекарств, с беготней вокруг Лиды у меня совершенно не осталось сил. Когда живешь один, привыкаешь к молчанию как к чему-то естественному. Мне не хотелось разговаривать, не хотелось просить ее ни о чем. Я чувствовала себя так, словно неделю провела в плацкартном вагоне, забитом орущими пассажирами. – Смотри фильм, я скоро вернусь. Лида раскашлялась и махнула рукой. Я вышла на крыльцо. Дождь закончился, Арефьево окутали сумерки. Неторопливо уходя в глубь сада, я размышляла, как поступить, чтобы трехдневный отдых Лиды не превратился для меня в испытание. Все-таки я дичаю… Выбираю между ролью мямли и сатрапа, когда нужно всего лишь заново установить свои правила. – Мягко, но непреложно, – пробормотала я. Ах, какая же это радость – друзья, с которыми не нужно устанавливать правил! Лида всегда воспринимала ограничения как покушение на ее свободу. И вот она смотрит телевизор в моем доме, а я неприкаянно брожу по саду. Возвращаться не хотелось. Спустя полчаса я спохватилась, что мое отсутствие выглядит попросту неприличным. – Лида! – окликнула я, закрывая за собой дверь. В комнате нервно бормотал телевизор. – Будешь чай с травами? В кулаке я сжимала мокрые веточки мяты, сорванные в саду. Нет ответа. – Лида, ты спишь? Я вошла в комнату и остановилась. Мигал голубой экран, и в контровом свете склонившаяся на спинку дивана женская фигура выглядела не спящей, а мертвой. Мята выпала из моих пальцев. Я кинулась к Лиде, принялась тормошить. В голове в такт быстрым ударам сердца билось «инфаркт-инфаркт-инфаркт». Что нужно делать при инфаркте? На дороге заурчала машина, мазнула коротко по окнам фарами, и этого хватило, чтобы я увидела: Лида мертва. Ее глаза, все в красных прожилках, как переспелые крыжовины, смотрели в потолок с бессмысленным удивлением. Застывшая корка сметанной маски пошла трещинами и начала осыпаться, как известка. – Господи… Лида! Я прижала пальцы к ее сонной артерии, заранее зная, что не услышу биения пульса, и в ужасе отдернула руку. По шее тянулась тонкая багровая линия. До меня донесся скрип калитки. Слава богу, люди! Я кинулась к дверям, но что-то заставило меня бросить взгляд в окно. Это был Мансуров. Он держал в правой руке детское ведерко, ярко-красное ведерко. Вид у него был собранный и деловитый. Ведерко отчего-то ужаснуло меня даже сильнее, чем мертвое тело моей подруги. Я оцепенела и только смотрела, как сосед приближается, неся его на отлете.