Рельсы В темном снегу электричка качается. Выйти на первой попавшейся станции, где в черное небо втиснуты горячих окон кирпичики, где на платформе прикуривает мужик, и вспыхивает на миг лицо его спичечным пламенем, алым, живым, беспамятным. Выйти на станции, покалеченной вечным ремонтом, выйти, чтоб убедиться в своей единственности и в единстве с ночью с 24 на 25 января 1981 года. Поступки подобного рода пузыриками кислорода бродят в крови. Так и живи, загружая ящик без стенок и дна грузом, которому нынче цена рубль за строчку. После выдоха ставишь точку. А перед вдохом рвется на вольный свет из клетки грудной легкое прыткое слово «бред». Так и плыви в этой упругой змее заводной по бесконечному знаку равенства, погружаясь до подбородка в колючий оконный рисунок, который в течение суток работы пригородной электрички обрастает подробностями, приобретает привычки, как полноправный предмет обихода. Мысли подобной породы – дворняги. Нету для них белоснежной бумаги периодических крупнопанельных изданий. бродят они меж деревьев и зданий. И у одной из милейших собак хвост, как большой вопросительный знак. В шестнадцать лет я плакала навзрыд, засаливая на зиму июнь. Он был давно доеден и допит, но сохранить хотелось горстку лун, серебряную пригоршню ночей да вонь провинциального вокзала я на зиму солила – а зачем? Затем, что ничего не понимала. Гремели в голове колокола. Я за руку по лужам волокла в редакцию солидного журнала себя, и самодельные стихи, и всякие другие пустяки. Перед глазами дождик трепетал. В редакции стихи мои читал сам завотделом. И сказал, что сыро, что нет энтузиазма и порыва, что я не знаю жизни, и т. д. Вот лучше б написала о труде и быте казахстанских хлеборобов. Он был большой и розовый, как боров. Он мне совсем не нравился, пока не появился в комнате Ю. К., знакомый мой спецкор отдела писем.