История штурма Белого дома пережевана журналистами, политологами и аналитиками до состояния жидкой каши, совершенно несъедобной и дурно пахнущей. Очевидцев тысячи, участников десятки. Все видели своими глазами, как развивались события, но почти никто ничего не понял. Не понимает и до сих пор. Впрочем, октябрь девяносто третьего – не первый и не последний всплеск российского исторического абсурда. Псиполитическая смута втянула в свою воронку немеренные силы. Спецназовцам был отдан приказ стрелять по Белому дому, то есть палить из пушек по воробьям, которые не хотели улетать от привычной кормушки, терять власть и деньги. Бедные перепуганные птахи наполняли эфир истерическим матерным чириканьем, вздыбливали серые перышки, захлебывались паникой. Кому-то было страшно, кому-то интересно и даже смешно. И никому не было стыдно. Никому, кроме офицеров спецназа. Мерзейшее чувство – стыд за того, кто отдает тебе приказ. Стыд за государство, в которое ты приучен свято верить. Не дождавшись майорских погон, Кирилл написал рапорт об увольнении. Также поступили многие его сослуживцы. Они могли терпеть боль, голод, холод, бессонные ночи, что угодно. Но стыда не стерпели. В Чечню он ушел капитаном. Когда-то у него были две несовместимые цели: стать генералом и жениться на рождественской девочке. От первой он отказался легко и без всякого сожаления. От второй отказываться не собирался. Впрочем, сейчас надо было бежать в аптеку. Бабушку нельзя было оставлять одну надолго. *** Приближался Новый год, а Вика не знала, где и с кем его встречать. Она пребывала в какой-то странной летаргии и все не могла проснуться. Или не хотела. Михо предлагал тридцатого числа слетать во Владик, а второго вернуться. Первый этап лечения прошел отлично, профессор отпускал его на праздники домой. Но Вика представила себе шикарный закрытый клуб, бандитские рожи, гогот и мат, дорогих девок в вечерних туалетах. Все как в прошлом году и в позапрошлом. Надоело. И она сказала мужу, что мама очень просила ее провести праздник вместе. Она плохо себя чувствует, ей одиноко. Михо обиделся, но возражать не стал. Мама на самом деле ни о чем ее не просила. Чувствовала себя отлично и не страдала от одиночества. Вдова Циркача давно бросила пить, привела в порядок лицо, сделала еще несколько операций и выглядела как Викина ровесница. У нее был роман с каким-то молодым хлыщом, и Новый год она встречала с ним вдвоем на даче. Имелись еще варианты. Компания бывших сокурсников собиралась в ресторане Дома кино. Кто-то звал за город, в дом отдыха, кто-то просто в гости. У Вики было много знакомых, друзей, подруг, но почему-то никого ей сейчас не хотелось видеть. Кажется, за ней уже не следили. Во всяком случае, чувство опасности ушло. Или она просто устала от постоянного напряжения? Она знала, что чеченцы собираются убить Михо, как убили Коваля. Впрочем, об этом знал весь Владивосток. Единственный выход – уехать куда-нибудь очень далеко, в Канаду или в Австралию. Но для Михо отъезд за границу означал полную и безоговорочную капитуляцию. Он не собирался отдавать чеченцам власть в Приморье без боя. Он готов был объявить им войну, как только вылечит глаза. У него было для этого достаточно сил и средств. Он мог попросить о помощи своих коллег, высокопоставленных уголовников, чиновников, силовиков. У него имелись свои люди во властных структурах. Главное, чтобы его не убили здесь и сейчас. В Москве им это сделать удобней. Но обо всем об этом она думала вяло, словно сквозь дымку. Наверное, она переживала какой-то возрастной кризис. Ей исполнилось тридцать шесть лет. Она была замужем за богатым и влиятельным человеком, ни в чем не нуждалась, но мужа своего не любила. Ее удерживали с ним рядом благодарность, уважение, иногда жалость, наконец, просто деньги, но только не любовь. Она понимала, что если бы она по-настоящему любила Михо, он давно бы ее бросил. Ему требовалась не женщина, а вечный бой за нее. По профессии Вика была актрисой театра и кино. Снялась в нескольких дурацких фильмах, в рекламных роликах банка, который вскоре лопнул. На Приморском телевидении вела еженедельную утреннюю программу, во Владивостоке организовала театральную студию для детей-сирот, иногда сама вела там актерское мастерство и ставила сказочные спектакли. До одури ей хотелось ребенка. Уходили последние годы, когда она могла нормально родить. Но муж ее был стерилен. Если бы он не знал этого, она, возможно, нашла бы способ его обмануть. Хотя на самом деле ей просто надо было с ним расстаться. Она все отчетливей понимала, что Михо не ее мужчина, она проживает чью-то чужую жизнь и теряет свою собственную. Деньги, шмотки, шикарные машины, отдых в Ницце и на Майами в пятизвездочных отелях – все это, конечно, замечательно, и миллионы женщин ни за что не поняли бы Вику, сказали бы, что она дура и с жиру бесится. Честно говоря, она и сама себя не понимала. Предновогодняя Москва взрывалась петардами, сверкала витринами и рекламными огнями, тонула в грязных сугробах у обочин, ковыляла по ледяной бежевой каше, ломала каблуки и ноги, пахла мандаринами, духами, бензином, перегаром, продрогшими бомжами. Вика оставила машину на платной стоянке неподалеку от метро «Арбатская». Она собиралась пройти по магазинам, купить подарки Михо, маме, кому-то из друзей. Она так и не решила, где встретит Новый год, но на всякий случай хотела купить себе платье и туфли. Поход по магазинам – отличное средство от депрессии, особенно если есть деньги и можно ни в чем себе не отказывать. Вика ныряла в самые дорогие бутики, где не было толпы, продавцы здоровались, улыбались, предлагали чашечку кофе и рассыпались бисером. Для Михо она выбрала шикарный портсигар от Дюпон, из крокодиловой кожи, с золотой отделкой. Маме – крошечные золотые часики от Картье. Накупила дорогой косметики, нанюхалась духов, перемерила десяток вечерних туалетов и остановила свой выбор на узком длинном платье от Диор из тугого алого шелка, с открытыми плечами. К нему подобрала туфельки и сумку. – Когда женщина покупает что-то красное, это значит, что она готова к переменам в жизни, – сказала ей молоденькая манерная продавщица и сладко улыбнулась. Напоследок Вика посидела в кафе торгового центра, выпила кофе и свежего ананасового сока, уговаривая себя, что все отлично, лучше не бывает. И не надо ей никаких перемен в жизни. Что за глупости? Слегка усталая, оглушенная примерками, ароматами, щебетом продавщиц, нагруженная легкими пакетами из плотной шелковистой бумаги и почти счастливая, она отправилась к машине. В арбатском переходе на лестнице продавали котят, щенков, черепах, морских свинок. Ступени были скользкими, Вика осторожно ступала на своих шпильках и не смотрела по сторонам. – Сударыня, мне кажется, вам надо взглянуть на этого щенка, – услышала она глубокий женский бас. Густо накрашенная дама лет шестидесяти бережно держала в руках что-то маленькое, завернутое в серый свалявшийся платок, и в упор глядела на Вику. Это была действительно дама, несмотря на истертую кроликовую шубейку, стоптанные сапоги. Сквозь грубый макияж и явные признаки алкоголизма просвечивали следы былой красоты. У нее была царственная осанка и хорошо поставленный низкий голос. – Нет, спасибо, – Вика улыбнулась и покачала головой, но не ушла, задержалась на минуту, полезла в сумочку. Ей захотелось дать потрепанной царице хотя бы десятку. – Вы все-таки посмотрите, – дама откинула край платка. Вика увидела белую мордочку, нежное длинное ухо. – Салюки? – тихо спросила она. – Совершенно верно, – кивнула дама, – салюки. Девочка. Три месяца. Я назвала ее Гретой, но вы можете выбрать другое имя. *** В кармане затренькал мобильник. Номер не определился. Кирилл услышал знакомый голос, высокий, хриплый, с характерной блатной гнусавостью. Звонил человек, которого все называли Лещ, и почти никто не знал его настоящего имени. Кличка прилипла к нему намертво еще в колонии для малолеток. По интонации, с которой были произнесены первые несколько слов, Кирилл понял, что предстоит серьезная работа, которую он давно ждал. Бабушка спала. Он посмотрел на часы. Через двадцать минут должна была прийти тетя Вера. Она собиралась пожить у них несколько дней, встретить с ними Новый год. Соседи над ней делали ремонт, она устала от грохота. – Сегодня в восемь тридцать, где обычно, – быстро произнес Кирилл, прикрыв трубку ладонью. Обычно они встречались в бане. Но никогда не парились вместе, просто сидели в комнате отдыха номера люкс и разговаривали. В огромной Москве было слишком мало мест, где Кирилл и Лещ могли чувствовать себя спокойно, не напрягаться из-за возможных «жучков», не ждать сюрпризов. Кирилл приехал на пятнадцать минут раньше, просто для того, чтобы отдохнуть, посидеть в тишине, откинувшись на мягкую спинку банного дивана. Но не получилось. Лещ тоже прибыл раньше. Он никогда не умел точно рассчитать время. – Ну что, Кирилл Николаевич, под леща пивко полагается? – шепнул банщик, когда в дверях возникла длинная нескладная фигура. – Лучше чаю. Я за рулем, – ответил Кирилл. Банщик кивнул и скрылся за боковой дверью. Леща он даже не удостоил взглядом. Лещ обшарил маленькими быстрыми глазками уютный предбанник, потом Кирилла. Взгляд его почти всегда выражал одно и то же: чем здесь можно поживиться? Длинное узкое лицо при этом сохраняло брезгливо флегматичное, равнодушное выражение. Лещ опустился на край дивана, кости его отчетливо затрещали. – К Митяю в техцентр фраерок приходил, – цыкнув зубом, вяло сообщил он и принялся крутить перстень с фальшивым бриллиантом. При этом косился на Кирилла хитрым холодным глазом, как бы оценивая, достоин ли он услышать всю информацию целиком. Кирилл знал наизусть все эти блатные фокусы, паузы, цыканья, льстивые оскалы, прикрывание глаз или частое моргание при вранье. Он молча ждал, когда собеседник наиграется лицом. – Фраерок вроде старый знакомый Митяя, еще по Владику. Кто такой – не знаю. Базарили про железо, – продолжил Лещ, цапнув сигарету из пачки Кирилла. – Плетки ему нужны. – Много? – тихо спросил Кирилл и бросил Лещу через стол зажигалку. Тот ловко поймал на лету, прикурил, но из руки не выпускал. «Стащит, – подумал Кирилл, – сунет в карман как бы случайно, по рассеянности ». – Не знаю, – Лещ равнодушно пожал тощими плечами. Он явно тянул время, то ли боялся, то ли хотел получить дополнительные деньги. Банщик принес два стакана чая в подстаканниках, сахар, нарезанный лимон на блюдечке. – Железо нужно особое, – произнес Лещ, когда боковая дверь за банщиком закрылась, – всего один ствол, короче. Бесшумный. Снайперский, в натуре. Ну и, само собой, инструктор по стрельбе. Слышь, бабок дай, не жмись. Сам, небось, косых пятьдесят на этом слупишь, не меньше. – Вот когда слуплю, тогда поделюсь, – пообещал Кирилл, – что еще можешь сказать про фраерка? – Ну, с виду фурсик такой, плешивый, четыре глаза. Тачка «Форд», не новая. Хату в Москве снимает, в Сокольниках. С Митяем друганы. Все. Кирилл понял, что это действительно все. Но, в общем, информации было вполне достаточно. Суть ее сводилась к тому, что в Беляево, в центре техобслуживания иномарок, принадлежащем известному авторитету Валере Бубну, уроженцу Приморья, появился некий человек, маленький, лысый, в очках. Человек этот имел конфиденциальный разговор с заместителем коммерческого директора центра, бывшим уголовником Митяем, тоже уроженцем Приморья. Лысый очкарик интересовался спецоружием, снайперскими винтовками с оптическим прицелом. А точнее, одной винтовкой. И даже не так винтовкой, как инструктором по стрельбе. То есть очкарик, приехавший в Москву из Владивостока, искал профессионального убийцу. *** – Ты точно не летишь? – спросил Михо, когда Вика пришла к нему в клинику. – Нет, – она вздохнула и покачала головой. – Что с тобой происходит? – Михо быстро провел пальцами по ее щеке. В последнее время у него появилась эта странная манера, как будто он заранее тренировал пальцы, предчувствуя слепоту. – Ничего. Все в порядке, – Вика постаралась улыбнуться и мягко отвела его руку от своей щеки. – Где будешь встречать Новый год? – спросил он. – Я же сказала: дома, с мамой. Она сидела на краю его кровати. Он долго, молча всматривался в ее лицо воспаленными глазами и опять протянул к ней руку, тронул губы, скользнул по щеке. Пальцы были сухие, горячие и слегка дрожали. Обросший, небритый, он вдруг опять стал похож на того молодого застенчивого урку, который появился на пороге ее квартиры пятнадцать лет назад. Давно не было татуировок, он их вывел. Вместо золотых коронок стояли фарфоровые. Он больше не носил перстней и пудовых золотых цепей, коротко аккуратно стригся, приучился мыть голову каждый день хорошим шампунем, пользовался дорогой туалетной водой. Ушла медвежья сутулость, неуклюжесть. Он следил за собой, качал пресс, чтобы не вылезало брюхо. Он даже матерился теперь значительно реже, не через слово, а только когда сильно нервничал. – Я слышал, твоя мама не особенно скучает, – сказал он, – может, все-таки полетим вместе?