*** Москва, 1985 Наконец, Вика поняла, что ни в чем не виновата. Просто дружба с ее отцом больше не является полезной и престижной. Даже шапочное знакомство с ним стало опасным. Правда, для того, чтобы до конца осознать это, ей надо было за год повзрослеть лет на десять. Со стороны это было незаметно. Она выглядела отлично, держала спину прямо, улыбалась. Прочитала в каком-то журнале, что надо всегда улыбаться и повторять про себя: «Я сильная! У меня все хорошо!» После нескольких вызовов на Петровку и допросов в качестве свидетелей, ушли старая няня и домработница. – Ты прости, Викуша, – сказала няня, – я при Сталине страху натерпелась, больше не могу. К тому же внук у меня в партию вступает, ему старшего научного сотрудника без партии не дают, а там, на собрании, когда разбирают, мало ли что могут спросить? Сейчас опять так все строго стало, так строго… – Конечно, баба Нина, я понимаю, – улыбалась Вика. Домработница даже не попрощалась. Просто перестала приходить. «Я сильная. У меня все хорошо, – повторяла про себя Вика, – это не страшно, что они ушли. Все равно платить уже нечем». У мамы были проблемы с лицом. Швы все никак не заживали. Целыми днями она слонялась по квартире в старом халате, молчала, курила, а если выходила из дома, то только за спиртным и сигаретами. Каждый день приносил новые сюрпризы. Являлась тетка из ЖЭКа и орала, что у них огромная задолженность за квартиру и за электричество. Вика трясла мать, но та понятия не имела, где лежат книжки с квитанциями, как заполнять, как платить. Раньше этим занималась домработница. Кончался шампунь, гигиенические прокладки, тушь для ресниц, духи. Раньше все это появлялось само собой на полках в ванной, в ящиках туалетного столика. В советских магазинах, если что и продавали, то пользоваться этим было невозможно, даже как-то унизительно. Тушь для ресниц напоминала гуталин. От шампуня волосы становились, как мочалка. Духи пахли дешевым мылом. А таких простых вещей, как прокладки, просто не существовало. «Я сильная. У меня все хорошо», – повторяла Вика и училась красить ресницы советской тушью, мыть голову черным хлебом и кефиром, а вместо прокладок использовать бинты и марлю. В конце концов, так делали миллионы женщин по всей России, и ничего. Многие отлично выглядели и хорошо пахли. Противные повседневные проблемы она приспособилась решать легко и быстро. Но с одиночеством справиться не могла. Беда была не в том, что от нее все отвернулись. Кто-то уже повернулся и даже смотрел в ее сторону с интересом. Мальчики влюблялись, девочки готовы были общаться, дружить. Беда была в том, что она больше никому не верила. Однажды утром раздался звонок в дверь. На пороге стоял незнакомый молодой человек, одетый дорого и безвкусно, с широким грубым лицом. Он мял в руке норковую шапку. Вика заметила татуировку-перстень на среднем пальце и настоящий золотой перстень на безымянном. Пригладив черные кудри, жидкие, плохо промытые, он сказал: – Меня зовут Михо. Я от вашего отца. Вышла мама, в халате, пьяная, и тут же стала рыдать. Гость передал деньги, две тысячи рублей, по тем временам довольно большая сумма. А потом, не поднимая маленьких колючих глаз, сообщил, что отец умер. Циркач «разморозил» зону, но бунт подавили с небывалой жестокостью. Циркача изолировали, посадили в карцер. Он пытался переломить административный беспредел очередной голодовкой, но на этот раз организм не выдержал. Дальше были слезы, поездка в Свердловскую область, унизительные хождения к каким-то чиновникам. Мама хотела похоронить отца, а ей не давали такой возможности. Брак их не был зарегистрирован. Официально они являлись чужими людьми. Помогли Коваль и Михо. На маленьком кладбище под Нижним Тагилом состоялись скромные похороны Циркача. Сразу после похорон Михо стал настойчиво и неуклюже подкатывать к Вике. Он жил во Владивостоке, но часто бывал в Москве, и каждый раз, приезжая, решал проблемы Вики и ее мамы. Если бы не помощь его и Коваля, им вряд ли удалось бы сохранить квартиру и остатки имущества. Михо давал деньги, Коваль звонил нужным людям. Постепенно жизнь кое-как наладилась. Конечно, она не была такой же счастливой и яркой, как прежде, но мама все-таки не спилась, из института Вику не выгнали, дали закончить. Коваль помогал по долгу старой дружбы с отцом. Михо просто потерял из-за Вики голову. Он заваливал ее цветами, дорогими подарками. Он смотрел на нее так, как смотрела Грета, когда очень хотела кушать. Иногда Вике казалось, что он, в самом деле, съел бы ее, если бы она позволила. – Я тебя обожаю, ты моя лапушка, красавица, – бормотал он, дрожа, обдавая всю ее нестерпимым жаром дыхания, рук, губ. «Тепло?» – спрашивала она себя. Вот, наконец, тот, которого она ждала. Пусть блатной, грубый, но ведь любит очень сильно и никогда не предаст. До смерти хотелось соврать себе: да, тепло, горячо! И она врала. Хотя на самом деле было холодно. *** Владивосток, 1998 год Михо все-таки надел темные очки и не снимал их далее в помещении. Глаза болели и слезились, не переносили ни ветра, ни прямого света. Он уже договорился с профессором-офтальмологом, собирался в Москву, в знаменитую клинику. Только там могли помочь, вылечить глаза «смотрящего» Михо. Но оставалось много дел здесь, во Владике. Чеченцы наезжали всерьез, без дипломатических предисловий, как это было с Ковалем. Михо старался не спешить и не суетиться, но не получалось. Постоянная резь в глазных яблоках мешала сосредоточиться. – Что ты тянешь? – говорила Вика. – Ты должен лететь сегодня, сейчас, и не в Москву, а в Канаду. Там безопасней и надежней. – Канада слишком далеко. – А в Москве тебя убьют. Он знал, что она права. Его бесила ее правота. Вика лезла в его серьезные мужские дела. Лучше бы она снималась в кино. Но тогда он, наверное, сошел бы с ума от ревности. Михо все не мог понять, почему так привязан к ней. Его деньги, его власть давали ему возможность иметь сколько угодно женщин, самых красивых, самых разных. Иногда он заваливался со своими верными братками в роскошные бардаки с бирюзовыми бассейнами и оттягивался там по полной программе. Но каждый раз чувствовал, что делает это назло жене, и даже самые причудливые забавы с девочками всех цветов и размеров не дают ему забыть Вику хотя бы на минуту. Получалось, что Михо изменял ей, чтобы показать, какой он крутой и независимый. А она все не замечала этого. Он так долго добивался Викиной любви, что почти возненавидел ее. Эта смесь, любовь-ненависть, кипела в нем и заряжала энергией. Вика постоянно держала его в тонусе. Сильным и умным он был не для себя. Для нее. Ей он постоянно хотел доказать, что он лучший, что он победитель. В первые годы он мечтал о ребенке. Вика не беременела. Настояла на том, чтобы оба они прошли обследование. Выяснилось, что у нее все в порядке. А он бесплоден. – Но почему?! Почему? Я же нормальный мужик! – кипятился Михо. – В детстве перенесли инфекционный паротит? – спросил врач. – Что? – Свинкой болели? Михо задумался и вспомнил: болел. – Лет в шесть, наверное, в детском саду, – хмуро сообщил он. – Вот вам и бесплодие, – врач развел руками. – Паротит поражает железы, в том числе семенные у мальчиков. Вот вам ваша олигоспермия. – Моя – что? Врач сложил губы хоботком, пошевелил бровями, выражая легкое недоумение по поводу такого глобального медицинского невежества. – Сперматозоиды у вас вялые, нежизнеспособные. Ни одна женщина от вас забеременеть не может. Никогда. Как это лечить, пока не придумали. Впрочем, вашему собственному здоровью это никоим образом не вредит. Вы совершенно полноценный мужчина. – Хочешь, усыновим ребеночка? – спросила Вика. – Совсем маленького, новорожденного. Можно так все устроить, что никто не узнает, что он не наш. – Нет! – завопил Михо. После еще нескольких обследований и консультаций сначала в швейцарской клинике, потом во французской он сказал: – Ладно, я подумаю. Но не сейчас. Позже. Это «позже» растянулось на многие годы. Михо привык жить одним днем. Когда-то ему казалось, что дикая гонка, риск, борьба, предательство, жестокость – это временно. Это только для того, чтобы накопить много денег и начать, наконец, жить спокойно, в свое удовольствие. Купить большой дом где-нибудь в Испании, на побережье, поселиться там с Викой, может быть, правда, усыновить ребенка, путешествовать, нырять с аквалангом в красивые глубины, подниматься на пики высоких гор и встретить старость жилистым загорелым миллионером в белом костюме от Картье. Но потом он понял, что никогда этого не будет. Денег он имел достаточно, и дом в Испании купил, но жил там не больше недели в году. Остановиться, успокоиться он не мог. Слишком серьезной он был величиной в криминальном мире, слишком путаными связями оброс, как паутиной, слишком много нажил смертельных врагов и друзей, которые в любой момент могут стать врагами. Воздух вокруг него был плотным, взрывоопасным, с привкусом металла. Для того чтобы выжить, сделать следующий шаг, ему надо было постоянно действовать, выгрызать себе очередной кусок безопасного пространства. Просыпаясь утром, он не был уверен, что сегодня его не убьют. И перестал думать о завтрашнем дне. В данный момент перед ним стояли две задачи: остаться хозяином края и вылечить глаза. Как всегда, одно с другим было почти несовместимо. – Михо, сейчас не лучшее время, чтобы оставлять Владик, – предупреждали друзья. – Не будешь делиться, в бетон закатаем, – обещали враги. – Когда же вас ждать? – спрашивал по телефону профессор. – Надо лететь в Канаду! – твердила Вика. Кто-то из своих, самых близких, стал работать на чеченцев. С этим надо было разобраться сию минуту. На складе случился пожар, сгорело товару на несколько миллионов. И с этим следовало разобраться. Партия автомобилей оказалась полностью бракованной. Все валилось на него одного, и желающих подставить плечо не было. Коваль оставил край не в лучшем состоянии. Проблем накопилось столько, что у Михо голова шла кругом. Он еще при жизни Коваля подозревал, что тот успел размякнуть в последние полгода, ослабил хватку, потерял бдительность. Коваль вообще казался Михо человеком слишком мягким, чувствительным. Он был вором старой закалки. Для него убийство оставалось крайней, нежелательной мерой. Превыше всего он ставил воровскую честь и блатное братство. А сейчас так нельзя. Задавят, загрызут молодые волки-отморозки. Позволишь себе хоть каплю снисходительности, и подопечные бизнесмены начнут стаями ускользать из-под контроля. Но главное – опасность со стороны чеченцев оказалась еще серьезней, чем Михо думал. Они тупо, настырно лезли во все сферы коммерческой деятельности, успели подмять под себя доходное предприятие «Приморрыбпром» и уже отмывали там деньги, получали сверхприбыль через подставных людей. Они так глубоко запустили лапы в автобизнес, что оставалось только удивляться, почему «смотрящий» Коваль этого не замечал. Или не хотел замечать? Михо понял, что его покойный друг в последние полгода пребывал в каком-то странном полушоковом состоянии. Он все пытался выработать определенную стратегию, разобраться в правилах игры. Он не мог допустить, чтобы доверенный ему край превратился в кипящий котел. Ему нужен был порядок, а не кровавый беспредел. И в этом заключалась его главная ошибка. Коваль так и не узнал, что чеченцы разводили с ним свою дипломатию только для того, чтобы притупить его бдительность. Они предлагали варианты дележа, но при этом уже брали все, что хотели. И убили они Коваля не потому, что несговорчивый смотрящий так сильно им мешал развернуться в Приморье. Они уже развернулись во всю свою мощь. Коваль им просто надоел. Грубил, не выказывал должного уважения.