Загид внимательно следит за мной, но на этот раз не находит повода придраться. Я разложила перед ним чуду и сыр, поставила чай, даже про салфетку не забыла. Обычно Загид сразу меня отпускает. А сегодня не спешит, смотрит прямо в лицо, шайтан его забери. Я отвожу глаза, сдерживаясь, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость. – Как тебе живется в нашем доме? – спрашивает Загид, наслаждаясь моим смущением и осознанием собственной власти. – Хорошо, – отвечаю, а сама потихоньку пячусь к двери. Но пасынок разгадал мою хитрость. – Я не позволял тебе уйти! Сядь рядом. – Он хлопает ладонью по стулу. – Не люблю завтракать в одиночестве. «Почему тогда не разбудишь Агабаджи? Ухаживать за мужем – ее обязанность». – Мне нельзя тут. Если Джамалутдин войдет… – Чего боишься? Я для тебя махрам[5], забыла? Стыдливость хороша для засватанной девицы, но не для замужней женщины, живущей в доме с мужчинами. – У меня много дел, Расима-апа рассердится, если узнает, что я тут прохлаждаюсь, – в отчаянии привожу я убедительный довод. – Я скажу, что ты убиралась в моей комнате. Ну! Садись! – Тон и взгляд Загида ясно дают мне понять, что я совершу ошибку, если ослушаюсь. Отодвигаю стул как можно дальше от него, сажусь на самый краешек, готовая в любой момент бежать. Хотя, что мне может сделать пасынок? Поблизости спит Джамалутдин, который вот-вот встанет. Бояться нечего. Да, Загид мне противен, но несколько минут можно и потерпеть. – Я могу говорить тетке только хорошее о тебе, – вкрадчиво продолжает Загид, скаля желтые от табака зубы. – А могу наоборот. Она мне верит. Подумай, может, лучше бы мы были друзьями, а, Салихат? Я киваю, а сама думаю: «Про какую дружбу он говорит? Разве я парень?» Ведь дружить могут только мужчины с мужчинами или женщины с женщинами. А остальное – или родство, или харам. Загид ест шумно и жадно, чуду запихивает в рот чуть ли не целиком, сыр падает ему на рубашку, он нетерпеливо смахивает крошки на пол. Мне неприятно на него смотреть, и я отворачиваюсь, с тоской глядя на дверь. – Ты уже подружилась с моей женой? Вы ведь подружки с ней, скажи? – Агабаджи хорошая, – осторожно отвечаю я. – Такая тихая, говорит мало… ей, наверное, не очень здоровится, все-таки первенца ждет… – Уверен, будет сын, – важно говорит Загид, отхлебывая из чашки. – А ты еще не понесла? – Он кидает взгляд на мой живот, но я в просторном платье. – Отец каждую ночь к тебе ходит! Даром что старый, даже я столько не бываю с женой. Хотя ей не на что жаловаться. Он похотливо хихикает. Наверное, это уже слишком. Вскакиваю и, пробормотав извинения, бегу прочь из комнаты. Вслед мне несется смех. В коридоре прижимаюсь горячим лицом к стене, жду, пока успокоится колотящееся сердце. Загид ничего мне не сделал, но я осквернена его словами, взглядами, смехом. О том, чтобы рассказать обо всем мужу, мне и в голову не приходит. Проходя мимо спальни Джамалутдина, осторожно заглядываю внутрь. В комнате полумрак, Джамалутдин спит после предрассветного намаза на своей узкой кровати, укрытый простыней. Затворяю дверь и возвращаюсь на кухню, время нести завтрак Расиме-апа. На кухне хозяйничает Агабаджи. Лицо заспанное и злое, нечесаные пряди торчат из-под небрежно накинутого платка. За такой вид меня даже Жубаржат бы отругала. Поджав и без того тонкие губы, жена пасынка швыряет на тарелку чуду с таким видом, будто они виноваты во всех ее бедах. Увидев меня, презрительно передергивает плечами. – Расима-апа голодная. – Слова, которыми Агабаджи удостаивает меня вместо «доброго утра», звучат как обвинение. – Она разбудила меня, потому что не смогла найти тебя. Где, интересно, ты была? – И, не дав мне возможности ответить, ехидно добавляет: – Лучше бы тебе придумать хорошее оправдание, чтобы не нарваться на неприятности. – Мне нет нужды оправдываться, сестра, – спокойно говорю я, намеренно называя Агабаджи общим для всех правоверных мусульманок именем, чтобы охладить ее пыл. – Я подавала завтрак твоему мужу. Он не сразу отпустил меня. И если Расима-апа сегодня проснулась раньше обычного и попросила тебя подать чуду, которые я испекла вовремя, в этом нет ничего, что могло бы вызвать ее или твое неудовольствие. На это Агабаджи нечего ответить. Она хмурит лоб, силясь придумать что-нибудь, но вынуждена признать, что я права, поэтому бормочет: – Давай пошевеливайся. Едва войдя в комнату Расимы-апа, понимаю, что та сегодня не в духе. Не успеваю сказать словечко, как она накидывается на меня с бранью. – Ленивая, неблагодарная, спаси Аллах мою душу! Я должна голодать, пока тебя носит незнамо где. Пришлось просить Агабаджи, а ей тяжело подниматься рано, в ее-то положении. – Но я… – Аллах закрыл мне глаза и уши, когда я сватала эту девчонку! – продолжает стенать Расима-апа, заламывая руки и делая страдальческое лицо. – Видно, придется вернуть ее отцу с позором. Несчастный Джамалутдин, где найти ему достойную жену, когда в твоих дочерях, о Аллах, столько притворства! – Я подавала завтрак Загиду, и… – Столько времени? Или до мужской половины полчаса ходу? – Она хитро прищуривается. – Ай, не лги мне, дочка, ведь я тебе вместо матери! – Загид попросил убрать в его комнате. Не верите, спросите у него. Мне все равно, сдержит Загид свое слово или нет. Он может сказать Расиме-апа, что сегодня утром вообще меня не видел. Невозможно понять, что у него на уме и в каком настроении я его оставила, когда убежала. Вернее всего, Расима-апа не пойдет к Загиду. Сейчас покричит, как обычно, а потом выдаст поручения и сядет завтракать. – А вот спрошу, – неожиданно говорит Расима-апа, мстительно кивая. – Только выпью чай и спрошу, уж не поленюсь сходить. Что? Никак подгорели? – Она придирчиво вертит пирожок, рассматривая его так и эдак. – Нет, показалось. Ладно, ступай на кухню, подготовь нут, сегодня вместо жижиган-чорпа сваришь суп с бараниной. Потом отправляйся в сад собирать абрикосы. Перезревшие клади отдельно, а с зеленым боком не срывай, пусть зреют. – Хорошо, Расима-апа. Возвращаюсь на кухню. Джамалутдин наверняка проснулся и ждет свой чай, а я все не иду, и если он будет вынужден прийти за завтраком сам, не миновать мне его гнева. И почему по утрам я нужна сразу всем? Если бы могла, разделила бы себя на две половинки, чтобы одна прислуживала в женской части дома, а вторая – в мужской. Агабаджи сидит за столом. Она уже позавтракала, чашка с тарелкой отставлены в сторону, на клеенке крошки. Агабаджи никогда не моет за собой посуду, знает, что это сделаю я. Обычно она сразу уходит к себе и спит до обеда, если только не надо сделать что-то срочное по хозяйству. Сейчас вид у Агабаджи такой, будто она босой ногой раздавила червяка. Не обращая на нее внимания, достаю из шкафа, где хранятся крупы и мука, холщовый мешок с нутом, отсыпаю в миску необходимое количество и хорошенько промываю холодной водой. – Что так долго делала у Загида? Надо же, Агабаджи удостоила меня вопросом! Оборачиваюсь к ней. Она пристально смотрит, сверлит глубоко посаженными глазами с набрякшими веками, ждет ответа. – Еду носила. – И все? О Аллах! Да что такое творится в этом доме? Эти женщины стоят друг друга. Неужели со временем и я стану такой, как они? Понимаю, что если уж начала обманывать, нужно врать и дальше. Поэтому повторяю, что Загид попросил убрать в его комнате. В конце добавляю: – Странно, почему он тебе не велит прибираться, ведь его жена ты, а не я. – Ты знаешь, что я ношу ребенка! – вскидывается Агабаджи. – И что же, ты первая из женщин? Или носить ребенка от Загида – особая честь? Если так, то конечно, я готова и дальше выполнять твою работу, Агабаджи, во всяком случае, пока ты снова не сможешь сама ее делать. Но тогда не задавай мне таких вопросов. И все же хоть иногда заходи в комнату мужа, вытирай там пыль, меняй простыни и собирай грязную одежду, потому что, если ты забыла, у меня тоже есть муж, от которого я могу в любой момент понести. Агабаджи в изумлении глядит на меня, словно не верит, что это все я ей говорю. Я и сама не верю, что сказала такое. И ладно бы нашло помутнение, так ведь нет – голова ясная, голос спокойный и руки не дрожат. Минуту мы молча смотрим друг на друга, а потом Агабаджи медленно встает и уходит, а я заливаю нут теплой водой, добавляю немного соли, перемешиваю, отставляю в сторону и готовлю поднос с завтраком для Джамалутдина. Позже, когда я заношу в дом корзины со спелыми абрикосами, Расима-апа молча смотрит на меня, но ничего не говорит. Я не знаю, в самом ли деле она расспрашивала Загида или просто пыталась заставить меня сказать правду. Но что-то мне подсказывает, что расспрашивала. И, похоже, он сдержал обещание, только вот радости от этого мало. 5 Сегодня день моего рождения, семнадцатое июля. Мне исполняется семнадцать. Про это помню только я. В наших краях на девочек мало обращают внимания, их рождение остается незамеченным (если только это не десятая девочка подряд). У отца хранится свидетельство о моем рождении, пару лет назад я видела его случайно, тогда и подсмотрела дату, а до этого знала только, сколько мне лет, и все. Для меня это обычный день, такой же, как все другие в году. Утро прошло как обычно, я приготовила завтрак, отнесла поднос сначала Загиду, потом Расиме-апа и Джамалутдину. Он, хоть и торопился в город, посадил меня рядом и, пока завтракал, говорил со мной о хозяйственных делах, спрашивал, все ли хорошо, не нужно ли мне чего. Я старалась отвечать так, как нравится мужу: не опускала глаза, не ограничивалась только «да» и «нет», и сама не заметила, как разговорилась, даже рассмеялась один раз, когда рассказывала забавный случай, приключившийся на днях в нашем селе (от соседки услышала, которая к Расиме-апа приходила). Так хотелось попросить его, чтобы позволил Жубаржат или одной из моих подруг навестить меня, но я не посмела. Сказала только, что мне ничего не нужно, и поблагодарила, что внимателен ко мне. В какой-то момент Джамалутдин занес надо мной руку, и я машинально вжала голову в плечи, ожидая удара, хотя меня не за что было бить и муж совсем не злился, наоборот – улыбался. Но он всего лишь поправил прядь волос, выбившуюся из-под платка, а потом не удержался и провел пальцами по щеке, по губам и подбородку. Я закрыла глаза и задержала дыхание, удивленная этой неожиданной лаской. В залу в любой момент могли войти, но, несмотря на страх разоблачения, по моему телу пробежала дрожь, мне стало жарко в платье и платке и захотелось оказаться рядом с Джамалутдином раздетой, как прошлой ночью. О Аллах, зачем я только вспомнила об этом? Наши ночи становятся все бесстыднее, и я снова и снова спрашиваю Джамалутдина, не навлечем ли мы на себя гнев Всевышнего. Муж уверяет: если я лежу не на спине, когда он берет меня, а на боку или на животе, это вовсе не грех, а лишь один из разрешенных способов близости. Поэтому я осмелела настолько, что начала касаться обнаженного тела Джамалутдина, правда, пока еще в таких скромных местах, как грудь, плечи или шея. Мне нравится ощущение теплой влажной кожи под моими пальцами. Она совсем не такая, как у меня, более грубая и покрыта волосами, а кое-где и в шрамах, но очень чувствительная, потому что Джамалутдин, стоит мне дотронуться до него, стонет, и я теперь знаю – это не от того, что у него где-то болит. Он не пытается управлять моей ладонью, но наверняка ждет момента, когда она опустится ниже. Не могу представить, что однажды решусь на такое, мне одновременно и страшно, и любопытно, но мы еще так мало женаты, что Джамалутдин не ждет от меня смелости. После завтрака Джамалутдин уехал, а я, закончив убирать в комнатах, взяла две большие корзины и пошла в сад. Третий день подряд я собираю абрикосы, стараясь делать это до полуденного зноя. Хоть я и в тени от веток, солнце все равно пробирается через платок и платье, так что в глазах темнеет. Постоянно приходится держать голову поднятой, высматривая спелые плоды. Недозрелые абрикосы рвать нельзя. Расима-апа осматривает каждый и, если находит с зеленым боком, откладывает в отдельную миску. Чем больше в этой миске плодов, тем больше мне достанется. Кажется, сбор фруктов никогда не закончится. Не успеваю я обобрать со всех деревьев спелые абрикосы, как уже дозревают те, которые я накануне оставила зелеными, и приходится все начинать сначала. А ведь в саду еще груши и инжир, скоро придет их черед. Но из всех домашних обязанностей эта, пожалуй, самая приятная. Я совсем одна, мне никто не мешает, а вокруг пахнет нагретой землей и спелыми абрикосами. Абрикосовый сок стекает по моим пальцам, привлекая ос. Щеки тоже липкие. Я утираю пот с лица, который смешивается со сладким соком, оставляя на коже пахучую пленку. Мои движения машинальны, если бы не необходимость спускаться по расшатанной стремянке и передвигать ее на новое место, я бы, пожалуй, задремала от такой монотонной работы. – Салихат-апа! Вздрагиваю от неожиданности, едва не упав с лестницы, но в последний момент успеваю за нее ухватиться, при этом горсть абрикосов шлепается на землю. Перевожу дыхание, крепче вцепляюсь в стремянку и только тогда смотрю вниз. Под деревом, задрав голову, стоит Мустафа. – Чего тебе? – сердито говорю ему. Из-за этого мальчишки я могла сейчас лежать внизу, рядом с теми лопнувшими плодами. – Пришел спросить, не надо ли помочь. Простите, если напугал. – Ничего, – говорю уже мягче. – Тебя Расима-апа послала? – Нет. Сегодня мулла отменил занятия, а отец и брат уехали. – А уроки тебе не надо делать? Или суры учить? – Я уже занимался с утра, и потом еще буду. Вы скажите, что нужно, я сделаю.