Не желая верить самому себе, он продолжает сидеть на лавочке – сутулый толстяк с руками, покорно сложенными на коленях, с расцарапанными щеками, опухшим носом и ноющими коленями. Он смотрит, как Ольга прыгает в резиночку с двумя незнакомыми девчонками. С тех пор, как Филипп рассказал о своем плане, она ни разу не повернула головы. Она неутомима – незнакомые девчонки проигрывают и сменяют друг друга, а Ольга все прыгает и прыгает, без напряжения проходя самые высокие уровни, и соломенный хвост хлещет ее по спине. И только присмотревшись, можно заметить обведенные ярко-розовым губы, покрасневшие глаза и темно-красную кайму на обкусанных ногтях, под которые забились кровь и ошметки кожи. Филипп дотрагивается до располосованной щеки, шипит от боли и поднимается на ватные от долгого сидения ноги. Ближайший телефон – в квартире Ольги, но она не пустит. Есть автомат у магазина, до него два шага. Если поискать в кабинке, и вокруг, и еще у крыльца универсама, можно найти монетку. Люди часто роняют мелочь – Филипп, которому никогда не дают денег, хорошо это знает. Раздобыть две копейки легко: в конце концов, можно просто попросить у прохожего, соврать, что надо позвонить маме на работу, потому что забыл ключи. Но Филипп решает не ходить к автомату. Он боится услышать взрослый голос, который скажет: Яна в (психушке!) больнице. Яна больше ни с кем не разговаривает, только пускает слюни, потому что шаталась по подвалам и нюхала клей. Телефон – это такая взрослая штука, через которую приходят беды, которые нельзя ни исправить, ни даже толком понять. Стоит набрать номер – и Филипп влезет в их неясный мир, правил которого не знает, и возможность сделать хоть что-то выскользнет из рук. Он доходит до угла дома нога за ногу, посматривая через плечо на Ольгин подъезд, – вдруг Янка выбрала другой путь, вдруг идет прямо сейчас… Ольги среди играющих в резиночку девчонок больше нет; слабый укол радости делает шаги уверенней. Потом сводящий с ума зуд снова охватывает сердце, легкие, кишки; Филипп переходит на неловкий, шаткий бег. Иногда он оглядывается – и каждый раз видит, как Ольга длинными, скользящими шагами несется следом; это дает ему силы бежать дальше. Когда дверь в квартиру Янки распахивается, Филипп, занесший кулак для нового стука, отшатывается со звуком, с каким вода уходит в забитую раковину. Яна смотрит сонно и недовольно, как сова из клетки, шевелит рыжими бровями и сипло говорит: – Чего так ломишься, соседи засекут! Скривив распяленные губы, Филипп утирает ладонью красное, мокрое лицо и косится на Ольгу. Она кажется высокой и тонкой, как березка на картинке из учебника, и такой же ненастоящей, и ноздри у нее не розовые, как обычно, а белые. Увидев Янку, она расправляет плечи, презрительно щурится и дергает носом. Тычет Фильку локтем под ребра так, что он тихо вскрикивает и хватается за бок. – Я ж говорила, ее просто родаки не выпускают, да, Ян? – Вы чего такие? – невнятно спрашивает Янка, протирая кулаками глаза. – Мы думали, до тебя Голодный Мальчик добрался, – выдавливает Филипп. – Я ж не ходила… – удивленно тянет Янка. – Груша тоже не ходил, – буркает Филипп, и Ольга странно поводит плечами. – Я вчера подслушал… – Он вдруг понимает, что, если болтать в дверях, их самих могут подслушать соседи, и нервно спрашивает: – К тебе можно? – Ян, скажи ему, чтоб катился отсюда, – встревает Ольга, и ее губы начинают дрожать. – Он собаку хочет убить! – Зачем? – звонко изумляется Яна и, поморщившись от запрыгавшего по лестничной клетке эха, отступает от двери. – Давайте, а то застукают еще. Только ненадолго… Они толкутся в прихожей, вдыхая запах табачного дыма, рыбьей чешуи, налипшей на рукава тулупа, бензина. Есть еще какой-то запах, странный и тревожный, – вроде крови, давным-давно пролитой на снег. Почему-то он заставляет думать о Янкиной маме, которую Филипп даже не помнит. – Ян, говорю тебе, он совсем чокнулся, – говорит Ольга, едва дверь закрывается за ее спиной. – Говорит, надо собаку убить, чтобы она Голодного Мальчика на тот свет утащила! – А, – вяло отвечает Янка. Ее глаза блуждают от расцарапанной физиономии Филиппа к бледному до прозелени, в бурых пятнах лицу Ольги и обратно. Она морщит лоб, будто пытается что-то вспомнить, но не может. – Слушайте, а давайте завтра? Мне к папе в Институт надо, он орать будет, если опоздаю. На слове «Институт» она воровато сглатывает, и Филипп понимает: врет. Не собирается она к папе на работу. Просто хочет, чтобы они ушли. – Тебе просто слабо, – говорит он. – Вам обеим слабо, – повторяет он громче. – Вам просто жалко собаку убивать, а мне, думаете, не жалко?! – Он срывается на визг: – Мне, может, еще жальче! Только если вы не пойдете – я один пойду, ясно? Потому что его надо обратно загнать, иначе… иначе он всех съест! Потому что он… потусторонний, ясно? И его надо обратно… – Ты совсем дебил? – взрывается Ольга. – Потустороннего не бывает! И того света – тоже! А если тебе Голодный Мальчик не нравится – так просто на Коги не ходи, ясно?! – Ты не понимаешь… Надо пойти… в последний раз. – Это ты не понимаешь! Я уже заманалась за тебя заступаться, ты, жирный, даже убежать не можешь, а сам на Коги собрался! Да он тебя одной левой! И попробуй хоть одну собаку тронь – я тебя самого убью, ясно тебе?! Филипп задыхается. Пот стекает на глаза, щиплет царапины на щеке. Слова Ольги разъедают его, как кислота; он понимает, что надо уйти и никогда больше с ней не разговаривать, но не может. Остановить Голодного Мальчика важнее. Иначе Филиппу будет не с кем не разговаривать… Он открывает рот – еще не зная, что скажет, в последней надежде убедить Янку помочь, – но она вдруг смотрит на настенные часы, надевает кофту и решительно подхватывает стоящий у стены школьный ранец, разбухший, как мешок с картошкой. – Мне идти надо, – говорит она. – А вы как хотите. Ранец, похоже, тяжелый. Янка с трудом закидывает его на плечи, берет скрипку и распахивает дверь. Ждет, нетерпеливо переминаясь. – Ты папе, что ли, на скрипке будешь играть? – удивляется Ольга, и Яна, глядя в пол, поводит плечами: – Вроде того… Слушайте, мне правда пора уже. Она так спокойна, что хочется кричать. Вместо этого Филипп кивает и медленно пятится, не спуская глаз с перекошенной Янкиной кофты. В обвисшем кармане легко угадываются очертания ножа. …Филипп выкатился в серебристо-серый от мороси двор и замер, опутанный мягким светом сумерек. В памяти ворочалось большое, металлически звякающее, пахнущее железом и машинным маслом. Он закрыл глаза, и темная куча распалась на длинный железный ящик и дядю Сашу, стоящего перед ним на коленях с огромной связкой ключей в руках. Филипп завертел головой, но ни дядь Юры, ни Ольги не увидел. Он медленно спустился с крыльца. Руки начинали замерзать, и он зябко втянул их в рукава куртки. Снова один, и идти больше некуда. Он сгорбился, содрогаясь от спазмов под ложечкой. Ворона обманул. В его жизни ничего не изменится, и сегодняшний день – лишь рябь на поверхности мертвого озера. Пора домой. Мама ждет. Он извинится перед ней, а потом поедет в санаторий. – Отстаньте от меня! – донесся из-за угла дома визгливый, одышливый голос, и Филипп медленно распрямился. Опять бежать, подумал он с веселым раздражением. Снова бежать… Загребая рукой густой от соли воздух, он затопотал по выщербленному тротуару, обогнул дом и выскочил на пустырь. …Ольга бежала, как раньше, – череда полетов, хлещущий по спине соломенный хвост, бесконечные ноги мелькают, вспарывая пространство. Бежала легко и стремительно, и дядя Юра чуть впереди казался на ее фоне кривой, неуклюжей жабой, но почему-то она никак не могла догнать его. Дядь Юра боком выскочил на дорожную насыпь, дико оглянулся, заметался, порываясь бежать по грунтовке, но Ольга была слишком близко, – и он тремя неуклюжими прыжками перебрался через глубокие колеи и спрыгнул с другой стороны. Ольга съехала с насыпи секундой позже, – откинувшись назад, взрывая пятками глину, почти лениво поводя руками, чтобы удержать равновесие. Дядь Юра снова оглянулся, сбиваясь с ритма, и рванул между гаражами. Как такое может быть, подумал Филипп на бегу, почему она до сих пор не поймала его? Ольга принимала то вправо, то влево, иногда оказываясь сбоку от дяди Юры, но никак не приближаясь, и до Филиппа вдруг дошло: она загоняет его, как дичь. Она гонит его на Коги. Серые, палевые, черные тени замелькали по обочинам. Напряженно вытянутые хвосты. Азартно приоткрытые пасти, полные желтоватых зубов. Крупный, белый с рыжими пятнами, кобель промчался совсем близко, едва не сбив Филиппа с ног, толкнул мокрым боком, оставив на брюках несколько шерстинок. Вернув равновесие, Филипп снова затрусил между гаражами, приближаясь к черной линии стлаников, за которой давно скрылись и дядь Юра, и Ольга, – но больше по инерции. Тропа, уводящая сквозь заросли, была темной, как нора, и узкой, такой узкой, что от одного ее вида сводило затылок. Не для взрослых. Филипп боялся застрять на ней. Знал, что застрянет. Он снова посмотрел на тропу, и волосы на всем его теле зашевелились, будто тронутые ветром. Голодный Мальчик дождался. Ольга бежала к нему, торопясь наконец выполнить обещание, от которого увиливала так долго. И Филипп должен был идти за ней. Он тоже обещал и тоже пытался избежать расплаты. За спиной зашуршали быстрые шаги. Оглянувшись, он увидел Янку и с тайной радостью от отсрочки остановился, уперев руки в колени. Сердце выскакивало из груди. Янка подбежала ближе, заваливаясь вперед, и встала рядом, пытаясь отдышаться. Проводила диким взглядом очередную собаку, скрывшуюся в кустарнике. – Надо идти, – сказала она. На ее шее проступили крупные белые мурашки, и, глядя на них, Филипп покрылся ледяным потом. 9 Она не хотела вспомнить, когда бегала в последний раз, – не презрительной рысцой, лишь бы физрук поставил тройку и отвязался, а вот так, по-настоящему, чтобы мокрый ветер хлестал в лицо, чтобы не чуять земли под ногами, чтобы лететь. Воспоминания были рядом, они кружили над головой, шелестели вороньими крыльями, – но Ольга бежала быстрее, и воспоминания не могли догнать ее. Добровольно принятые путы лопались, как гнилой ситец юбки до пят, клочьями опадали за спиной и тут же исчезали за горизонтом – так быстро она бежала. И даже собаки отставали от нее; они неслись позади, растянувшись длинной дугой, и было приятно ощущать спиной их присутствие, – но она бежала быстрее собак. Из груди рвался восторженный вопль. Она заулюлюкала и вильнула, обходя сбоку того, за кем гналась, и направляя его на тропу. Ей было жаль, что он такой старый и слабый, с прокуренными легкими и изъеденным страхом нутром, – бежать за ним было почти неинтересно, и она немного боялась, что он упадет, схватившись за сердце и закатив глаза, и все кончится быстро, скучно и обыкновенно. Она чуть замедлила бег, чтобы не прервать погоню раньше времени, – и воспоминания догнали ее, воспоминания о том, как ей было весело и страшно, а потом она сделала все как положено, и все сломалось. Но до того… до того она бежала. Ольгу разобрал смех, и она не стала бороться с ним. – Сто-ой! – заорала она, хохоча, и дядя Юра, вздергивая зад, прибавил ходу. Попытался свернуть в последний проход между гаражами; Ольга обошла его сбоку, и он шарахнулся, снова рванул по раскатанной тракторами дороге между бесплодными, выкорчеванными участками, на которых так и не развели огороды. Полынь и пижма по обочинам сменились кустиками березы и куртинами шикши, – а впереди неумолимо вставали стланики. Дядь Юра заметался, и Ольга залилась смехом. – А ну стой! – звонко крикнула она, подаваясь то вправо, то влево, перекрывая все пути, кроме одного. – Тебе же лучше будет! Дядь Юра оглянулся, загребая воздух скрюченными пальцами. Совсем белый, подумала Ольга, и губы обложены, нет, рано, здесь ты у меня не свалишься, так ты не уйдешь. Она сделала выпад, и дядя Юра, тонко взвизгнув, подпрыгнул на месте и бросился прочь по единственной дороге, которую она ему оставила. Ольга раздвинула упругие ветки. Длинные кедровые иголки огладили ее руки. Толстый слой влажной хвои под ногами был мягким, как перина. Впереди раздавались сиплое, жесткое дыхание, хруст сухих веток, сдавленный плач. Наползающий с моря туман глотал звуки, и они удалялись, затихали и вскоре исчезли совсем, – и вместе с ними вдруг затих и ветер. Ольга постояла, вслушиваясь в шорох оседающих капель, тихо рассмеялась и перешла на плавный, ленивый бег. Она не торопилась. И когда она бежала через марь (через марь бегать нельзя, но не сегодня, сегодня она ни за что не протонет), а впереди уже вставал склон нависающей над Коги сопки, воспоминания снова нагнали ее, – но уже не могли причинить вреда. …Ольга смотрит, как Янка запирает дверь, и ей кажется, что она запирает что-то еще – запирает навсегда что-то очень важное, без чего и жить нельзя. Филька глупо открыл рот, – наверное, тоже видит, что Янка закрывает не только замок. Сейчас они втроем выйдут из подъезда – и все изменится навсегда. Это последнее, что они сделают втроем, – спустятся по лестнице и выйдут на покрытый коркой соли свет. Дальше они пойдут каждый сам по себе. – Хочешь, я с тобой в Институт схожу? – предлагает Ольга. – Подожду в коридоре, пока ты с папой разговариваешь. Ее голос звучит тускло и пусто, будто обглоданный. Янка смотрит на нее круглыми от ужаса глазами, молча трясет головой, и Ольга отворачивается, сложив руки на груди. В последний раз щелкает замок, и Янка, откидываясь назад под весом набитого ранца и балансируя скрипкой, начинает спускаться. Ольга с Филькой идут следом, как почетный караул. Свет на улице именно такой, каким его представляла Ольга, – бледный, невыразительный, пыльный. Янка плоской серой тенью замирает в дверном проеме, и кристаллики соли, забившие солнечные лучи, разъедают ее контур. Мучительная пауза перед окончательным концом. Ольга не может ее выдержать. – Чего стоишь столбом? – недовольно говорит она и протягивает руку, чтобы подпихнуть Янку в спину. На серую Янкину тень надвигается другая, высокая, размытая, совсем съеденная. Филька сипло втягивает воздух и перестает дышать: его легкие закрыты на ключ, его дыхание заперто, они все заперты, все трое… Снова – трое. – Здрасьте, – громко говорит Ольга, оттирает Янку плечом и просовывается вперед. Увидев ее, дядь Юра досадливо морщится и отворачивается, снова сосредоточившись на Янке – а та смотрит в цементный пол крыльца, будто видит далеко-далеко внизу что-то страшно важное. – А Янкиного папы дома нет, – еще громче говорит Ольга. – Он на работе. Вы лучше вечером зайдите, он вечером придет. – Ты еще пораспоряжайся мне, – цедит дядь Юра. – Идите, поиграйте, мне надо с Яной поговорить. – Никуда мы не пойдем! – выпаливает Филька и переступает с ноги на ногу, крепче утверждаясь на земле. Дядь Юра криво, заискивающе улыбается. Как собака, на которую прикрикнули. – Какие у тебя невоспитанные друзья, Яна, – говорит он. – Не понимают, что слушать чужие разговоры невежливо. Наверное, это они подбили тебя написать ту глупую записку? – Его жалкая улыбка становится чуть шире, приоткрывая сероватые зубы. Блуждающий взгляд Янки расплывается, и Ольге хочется врезать ей, чтоб очнулась. – Представляешь, что скажет твой папа, если узнает, что ты сделала? Надеюсь, ты с ним своими выдумками не делилась. Тебя, конечно, выдрать надо, как сидорову козу, но я ему ничего не скажу. Такое врагу не пожелаешь: узнать, что родная дочка – шантажистка и клеветница. Ты знаешь, что такое клевета, Яна? Это подло, недостойно… На его лбу выступают капли пота, верхняя губа подергивается. Ольга никак не может взять в толк, чего он хочет и зачем пришел. Она только понимает, что двор пуст, их никто не видит, а дядь Юра по-прежнему выглядит как испуганная собака – собака, готовая укусить. – Что ты рассказала отцу? – спрашивает дядь Юра. – Что ему наговорила? Не хочешь по-хорошему – я с тобой по-другому поговорю. Что ты ему сказала? А ну отвечай! Он хватает Янку за плечо. Пальцы впиваются в плоть. Дернувшись, как тряпичная кукла, Янка вскидывает локоть, прикрывая голову, и забытый скрипичный футляр в ее руке бьет дядю Юру по носу. У Ольги вырывается истерический смех; она зажимает рот ладонями. Дядя Юра молча открывает и закрывает рот; Ольга закусывает кулак, чтобы не закатиться от хохота, а потом вдруг понимает, что дядь Юра онемел не от возмущения, а от страха, – он весь серый, и его губы трясутся, как студень. И смотрит он не на саму Янку, а на карман ее обвисшей кофты. Прорвавшийся от резкого движения карман, из которого торчит изогнутое лезвие ножа с глубокой ложбинкой, загаженной бурыми пятнами. Кровь вскипает шипучими пузырьками и заполняет голову Ольги. Мир становится хрупким и прозрачным, как облизанный до бритвенной остроты леденец. – Атас! – орет она. Мир взрывается острыми осколками. Янка спрыгивает с крыльца, на бегу прижимая нож чехлом со скрипкой; Филька, чуть помедлив – он всегда медлит, всегда! – тяжелыми прыжками несется за ней. Ольга ухмыляется в лицо дядь Юре и срывается с места. – А ну стоять! – орет дядь Юра. – Я кому сказал, стоять! Вам же лучше будет! Она усмехается, представляя его растерянную, возмущенную рожу – так у всех взрослых, когда от них убегаешь; но внезапно ее сердце сбивается, делает кульбит, и только потом до сознания доходит сбивчивый и тяжелый, но ужасающе быстрый топот дядь Юры. Ранец тяжело бьет Янку по пояснице. Торчащее из дыры в кармане лезвие описывает смертоносные дуги, черкая по бедру. Янка бежит слишком медленно, вскидываясь, как заяц, размахивая скрипкой, которая вот-вот запутается у нее в ногах. Филька раскачивается на бегу, вытягивает руки вперед, как в глупом мультике, – то ли стремясь перехватить Янкину ношу, то ли теряя равновесие. Ольгу душит дурацкий смех, от него колет в боку и бежать становится все труднее. Янка и Филька скрываются за углом. Топот дядь Юры становится оглушительным. Он не должен догонять ее. Взрослые не умеют бегать…