Яна уже собирается вернуться на кушетку, когда тот, кому Ольгина мама махала рукой, выходит во двор. Он ниже ее ростом, сутул и суетлив. У него круглая физиономия и пузико, но он кажется маленьким, сдувшимся. Каким-то высосанным. Сверху Яне виден розовый скальп, просвечивающий сквозь редковатые волосы. Она вцепляется в подоконник с такой силой, будто хочет остановить время, отменить то, что видит, но он слегка поворачивает голову, и Яна обреченно понимает, что не ошиблась. Это дядя Юра. Почесываясь, Яна обреченно смотрит, как быстро шевелятся его губы; вот он тянется к Ольгиной маме, кладет ладонь ей на плечо; она смеется, закидывая голову далеко назад, и отпихивает его – вроде бы легонько, но дяде Юре приходится сделать шаг назад, чтобы удержать равновесие, и Яна злорадно ухмыляется. Но он не останавливается. В том-то и беда: он не останавливается. Он хватает Ольгину маму за плечи, притягивает к себе и вцепляется ртом в ее губы. Горло Яны заполняется кислой жижей с потным привкусом мерзких зернышек (зира! – с дикой, противоестественной радостью вспоминает вдруг она, это называется – зира!). Как будто в рот попали дядь Юрины подмышки. Яна скатывается с подоконника, падает на табуретку и роняет голову между коленями, закрыв лицо руками. В конце концов позывы к рвоте отступают. Если не думать, как дядь Юра целует Ольгину маму, то вообще почти не тошнит. Яне становится почти спокойно теперь, когда она точно знает, чтó придется сделать. Она остервенело чешется и разглядывает потертости на линолеуме час, а может, два или три. Время давно остановилось. Время съедено… Она прислушивается к редким шагам в коридоре, к зычным голосам, иногда долетающим от других кабинетов, но в бокс никто не идет. В конце концов она понимает, что ждать нечего: все, что могут сделать врачи, – это запереть ее здесь, чтобы не заражала других. Яна мечется по боксу – от зарешеченного окна к запертым дверям – с мокрым от слез лицом. Глаза чешутся так, что хочется выковырять их из глазниц. Как раз теперь, когда все стало понятно, она не может ничего поделать из-за дурацких волдырей. Закон всемирного свинства – так это называет папа. Обычно, говоря это, он смеется, но Яне совсем не смешно. Скрежет ключа в замке застает ее на кушетке, – силы кончились, и Яна способна только сидеть, глядя в плывущую пустоту бокса, и чесаться. Услышав голоса у двери, она даже не поднимает головы. – И что тут у нас? – громогласно спрашивает врач, мощная и сверкающая белизной, как кварцитовая колонна в новом почтовом зале. – Чего нюни разводим? Ну посидела полчасика, не сахарная! За ее спиной бледно маячит красавица, которая отвела Яну в бокс. Плащ она поменяла на белый халат, но от нее по-прежнему ласково и радостно пахнет духами. – Сними кофту, покажи, – говорит она, и Яна покорно раздевается. – Ну-ка, – говорит врач, – посмотрим… Ее толстые сильные пальцы ощупывают волдыри. Яна пытается отдернуть руки – заразно же! – но врач ловко ловит ее за локоть: – Стой спокойно… – Она смотрит еще несколько секунд, потом буркает: – рот открой, скажи а-а» – и на секунду сует Яне в рот металлическую лопаточку. Фыркает и оборачивается к красивой. – Вы что, крапивницы никогда не видели?! – возмущенно спрашивает она. – Какая вам корь? Вы зачем панику развели?! Красавица краснеет и опускает голову. Врач снова фыркает. – Идем, – говорит она Яне. – Да не дери ты так, уже до крови расчесала! Яна сидит в обычном кабинете с обычной табличкой «терапевт», пока врач что-то пишет в карточке. Очень хочется почесаться, хочется так сильно, что скрипят стиснутые зубы. Наконец врач захлопывает карточку и вытаскивает из ящика стола бумажную пачку таблеток. Наливает стакан воды из-под крана. – Одну сейчас, – говорит она и выдавливает Яне на ладонь маленькую желтую таблетку. – Запивай хорошенько, вот так… – Вода отдает торфом и железом, но сейчас это даже хорошо – заглушает мерзкий вкус. – Еще одну – вечером. И одну утром, если не пройдет… Только по одной и не чаще двух раз в день, понятно? На, держи, – она отрывает половину пачки, и Яна сует ее в карман. – Ты сейчас спать захочешь, так что сразу иди домой и ложись. Все ясно? Яна кивает, бочком выбирается из кабинета и, прикрыв за собой дверь, сладострастно проезжается ногтями по всему телу. К тому времени, когда она возвращается домой, папа с теть Светой давно ушли на работу. Рукава кофты снова стали свободными, и штаны не обтягивают ляжки, зато челюсти выворачивает от зевоты. Но спать нельзя. Если она отключится – может проспать до вечера; ее разбудит вернувшаяся с работы теть Света, и все пойдет так, как решит она с папой. Вчера вечером до Яны не дошло, что тут – как с музыкалкой, когда папа спрашивал, не хочет ли она бросить. Кажется, можно идти на все четыре стороны, но на самом деле папа с теть Светой уже придумали, что Яна должна делать. Ее никогда не отпустят жить саму по себе. Наверное, решили отдать ее в детдом, как и положено (сироте!) детям, у которых нет родителей – или которые своих родителей совсем довели. Ее запрут там, как в стерильном боксе номер два. Время выскользнет из Яниных рук вместе с возможностью что-то решать. История с Голодным Мальчиком и дядей Юрой потечет сама по себе, а Яна – сама по себе, и уже никогда не сможет ничего исправить. Дядя Юра будет убивать детей. Он женится на Ольгиной маме, и Ольга будет жить с ним в одном доме и каждый день смотреть, как мама улыбается ему, кормит его, прикасается… Во рту появляется привкус подмышек и лекарств, и Яна зажимает рот ладонью, давя отрыжку. Ольга с мамой станут – как она с папой, только хуже, намного хуже. Но Яна об этом уже ничего не узнает. Ее время почти съедено, и жалкий клочок, оставшийся в руках, нельзя просто взять и проспать. Кажется, с тех пор, как она проснулась вся в волдырях, прошел целый день, но на самом деле еще только половина десятого. Ольга с Филькой, наверное, вообще еще спят. Да это и не важно, сегодня она не собирается торчать с ними во дворе. В два в Институте начинается обеденный перерыв. Папа дразнит дядь Юру, что тот из экономии никогда не ходит в столовку, а бегает поесть домой. Надо быть в его подъезде не позже двух – но и не намного раньше, чтобы не мозолить глаза соседям. Потирая кулаками слипающиеся глаза и зевая, Яна заводит будильник. Она не собирается спать, но не уверена, что сможет, – противная маленькая таблетка разбухла в голове мутным желтым облаком и давит на глаза так, что они закрываются сами собой. А папа говорит, что надо собираться заранее, особенно когда можешь проспать. Стоя над полусобранным чемоданом, Яна понимает: он слишком велик. Подумав, она вытаскивает из шкафа школьный ранец, запихивает в него записную книжку, собачьи нитки, трусы и пару носков. Было бы здорово взять хотя бы одну книжку, но какую? Невозможно же выбрать. Вдруг ее осеняет, и, сбегав в зал, Яна притаскивает «Таинственный остров». Есть еще «Робинзон», но у нее не будет целого корабля, чтобы потихоньку таскать с него все, что понадобится… Места в ранце осталось всего ничего. Яна забирается в темнушку и вдыхает тяжелый кисловатый запах – смесь бумаги и табака, вручную выделанных шкур, тлеющей кедровой хвои, сушеной рыбы, заношенного, прокопченного кострами брезента. Тревожный и заманчивый запах, от которого на глаза наворачиваются слезы. Яна боком протискивается в хаос инструментов, бумаг, пожелтевших рулонов кальки, коробок с обломками пыльных камней. Прямо на образцах пристроилось два чучела: крупный селезень с бирюзовыми, металлически блестящими зеркальцами на крыльях, и акула размером с кошку, слегка подтухшая на вид, сморщенная и печальная. В углу жирно поблескивают ряды консервных банок. Фотоувеличитель торчит из залежей брошюр, как мертвый динозавр, увязший в асфальтовой луже. Дорогу к нему перегораживает ящик для зимней рыбалки. Яна поднимает крышку-сиденье, и в нос бьет запах снега и огурцов. Яна выуживает соль в баночке из-под аскорбинки, леску, крючки, – снасть для ловли корюшки вряд ли поможет на озере, но все-таки это лучше, чем ничего. Десяток коробков спичек с полки, пару банок тушенки, пачку галет из папиных экспедиционных запасов. Осталось главное. Яна забирается на ящик и слепо шарит среди журналов на верхней полке. Нож на месте. Она колеблется: вдруг папа или теть Света вернутся домой? Но риск забыть нож спросонья слишком велик. В ранец его совать тоже нельзя – долго вытаскивать. Яна относит нож в коридор и запихивает в карман кофты, которая тут же обвисает под тяжестью стали. Курносый кончик лезвия протыкает ткань и опасно блестит в полутьме. Теперь все готово. Яна вытаскивает ранец в коридор, возвращается в большую комнату и вытаскивает с полки «Трех мушкетеров». Мушкетеры зачитаны до скуки, зато разрешены (безопасны), а Яна не уверена, что вспомнит спрятать книжку перед уходом. Остается только тянуть время, и Яна, моргая свинцовыми веками, принимается читать об удивительной оранжевой лошади. Свернувшись в раскладном кресле, она читает, как оранжевая, словно халцедон, лошадь раздвигает грудью заросли стланика и путается ногами в кустах березы, спускаясь к Коги. Лошадь падает, и Яна падает вместе с ней, желудок взмывает к горлу, дыхание перехватывает; Яна рывком поднимает голову и открывает глаза. Спать нельзя. Она – оранжевая лошадь, ей надо, очень надо спуститься к Коги, но склон такой крутой. Падение, от которого захватывает дух. Яна вздергивает голову и мычит. Шпага бьет по бедру, она слишком длинная, царапает по торфяной тропинке, оставляя змеиный след, попадает под ноги лошади, лошадь падает, Яна падает, оглядывает мутными глазами комнату. Конские ноги вязнут в трясине, нефть разъедает копыта, рыжая шкура покрывается язвами и тает, мышцы расползаются, обнажая почерневшие сухожилия в гнилых лохмотьях. Яна одна за всех; кроваво-бархатный берет сползает на глаза, не дает рассмотреть, кто там поджидает у костра, – Голодный Мальчик? Дядя Юра? Яна пытается достать шпагу из ножен, но она слишком тяжелая, тащит за собой, вытягивает из седла. Яна цепляется и пытается заползти обратно, но шпага тяжелее, а лошадь и вовсе исчезает, и Яна летит сквозь бесконечную пустоту, надо проснуться, иначе разобьешься о камни, слышно, как где-то внизу звенит о них шпага, звенит, звенит. Яна лупит ладонью по будильнику, но звон не прекращается. Утерев набежавшую в уголок рта слюнку, она дико озирается. Чешет щеку, краем сознания заметив, что волдыри превратились в какие-то вдавленные полосы и ямки (как у Жекиного отца, панически сообщает мозг, прямо как у него!). Яна отдергивает руку и натыкается на что-то колючее. Хватает полосу, хитро сплетенную из белой и палевой шерсти, щурится, пытаясь разобрать Послание, но со сна перед глазами все плывет, и узлы кажутся неразличимыми пятнами. Звон превращается в неуверенный стук, и Яна просыпается окончательно. 8 Торопливые шлепки спадающих с ног тапочек. Филипп отдернул палец от кнопки – но звонок было уже не отменить. Его отзвук тошнотворно дрожал под черепом. Филипп сжал кулаки. Если Янка здесь – он скажет, чтобы не лезла. И если придется драться – что ж, он готов. Если для того, чтобы его выслушали, придется выкручивать руки или бить кулаком прямо в лицо – он это сделает и будет при этом улыбаться. Его убогая оболочка – всего лишь маска. Он видел себя настоящего в отражении. И должен заставить увидеть его. А потом – больше не надо будет бежать. Не надо будет прятаться, врать и изворачиваться. Останется только закрыть глаза и ждать. «Погоди, не открывай, Сашка… да послушай же…» – тихо взмолился кто-то, и дверь распахнулась. Рыжий бородач с красными, воспаленными глазами, на дне которых плескалась паника, поглядел сквозь Филиппа. Пробормотал: «Ну наконец-то…» – и осекся. Украдкой оглянулся через плечо, шагнул вперед, загораживая собой коридор. – Вам кого? – спросил он, и Филипп услышал свой голос, тонкий и слабый, пробормотавший скороговоркой: – Здрасьте, а Яна выйдет? – Он мотнул головой. – То есть мне надо поговорить с дядей Юрой… с Юрием… Глаза Янкиного папы полезли на лоб. Кто-то сипло хихикнул в глубине коридора. Дядя Саша зыркнул через плечо и нахмурился: – Извините, вы не вовремя. Он начал закрывать дверь. Надо сунуть ногу в щель, подумал Филипп. Надо подпереть дверь плечом, вломиться в квартиру: не время для вежливости. Он представил, как подставляет ногу. Он велел себе двигаться – но тело отказалось слушаться. Разум все еще дергался; мозг отдавал команды, орал, приказывал, но Филипп чувствовал, как улетает все дальше, все выше от своего жалкого вместилища – не докричаться. Фигура дяди Саши задрожала и расплылась, и Филипп широко раскрыл веки, зная, что это не поможет. Прекрати, приказал себе он. Ты не сможешь остановиться, а дальше – скорая, лекарства, Отар Сергеевич, по-птичьи склонивший голову набок, кальсоны и подгоревшая каша, и игра в дурака, и выигранные сигареты под матрасом, которые можно поменять на лишний кекс, темный и тяжелый, как торф… – Не смейте рыдать! – крикнул дядя Саша. – Прекратите немедленно рыдать, как не стыдно! Филипп мотнул головой и зажмурился, чувствуя, как горячие ручьи льются по выстуженным ветром щекам. Издалека доносились женские голоса; за спиной дяди Саши кто-то возился, покряхтывая и бормоча под нос нехорошее. Филипп затряс головой и громко хлюпнул носом, парализованный, не в силах даже отвернуться и спрятать лицо. – Да боже ж мой! – воскликнул дядя Саша и заорал через плечо: – Яна! Яна! А ну иди сюда. Филипп выхлебал второй стакан отдающей железом воды и, содрогнувшись, громко вздохнул. Потрогал раскаленные уши. Воздух, проглоченный вместе с водой, вырвался из горла отрыжкой, и Ольга закатила глаза. «Сашка, послушай, не верь ему, – с горячечной убедительностью заговорил в прихожей дядь Юра. – Он тебе понарасскажет, на самом деле все не так, я тебе объясню… Сань, я-то про тебя никому не сказал…» Плечи дяди Саши полезли к ушам. – Да пошел ты! – заорал он, дав петуха, и повернулся к Филиппу. – Ну? И зачем вы явились, молодой человек? Ольга фыркнула, постучала пальцем по лбу, и уши Филиппа стали еще горячее. – А правда, зачем? – тихо спросила Янка, опустив рыжие ресницы и постукивая пальцем по дымящейся сигарете. Филипп сделал большие глаза и кивнул на дядю Сашу. – Не важно, – ответила она. – Что он нам теперь сделает? Отругает? – Кхм-кхм, – сказал дядя Саша, и Филипп привычно вжал голову в плечи. Шепотом спросил: – А что дядь Юра? – Кранты дядь Юре, – буркнула Ольга. – Сейчас приедут за ним… Филипп вжался в спинку стула. Заговорил через силу: – А они… а он… они теперь думают, что я вместе с ним… – Ты поэтому пришел? Филипп снова покраснел и, с трудом поднявшись, в третий раз наполнил стакан водой. Пригубил, давя подступающую тошноту, и аккуратно утвердил стакан на столе. Повернул так, чтобы вишенка, наклеенная на стекло, оказалась строго справа. На его шкафчике в детском саду была вишенка… – Отражения, – сказал он, и Янка вздрогнула, а Ольга резко подняла голову. – Я всегда думал, что это он, – он покосился на дядю Сашу, но тот сидел, уставившись в пространство, и, похоже, совсем не прислушивался к разговору. От этого было чуть легче. Филипп заговорил вполголоса, чтобы не услышал дядь Юра, который все шебуршал и вертелся в прихожей. – А сегодня мама… Я раньше думал – да что она понимает, а сегодня подумал: а ведь правда, это же я отражаюсь. – Он с вызовом поднял голову, ожидая увидеть отвращение на их лицах, – но они просто ждали, что он скажет дальше. Они не понимали. – Я воображал себя хорошим, а на самом деле такой же, как он, поэтому и в зеркале… – Слова путались и налезали друг на друга, и его начала бить нервная дрожь. Если бы у него были нитки… – Я делаю то же самое, что он, только медленно, – сказал он. – Мама говорит, что я ее крест… Она раньше была веселая и красивая, а теперь… – Он махнул рукой. – А сегодня… Сегодня я вообще ушел, она плакала, а я с тобой в кафе пошел. – Янка дернулась что-то сказать, и он отмахнулся. Не могла она сказать ничего важного. – Я думал, что он… что Голодный Мальчик хочет добраться до меня, а на самом деле его давным-давно нет. Мне только казалось, что он есть. Ты же его победила. Янка криво улыбнулась, не поднимая глаза, дотронулась до скрытого футболкой кулона. Филипп вдруг догадался, что это. Так и ходит с ним, подумал он. Так и… – Бред сумасшедшего, – припечатал дядя Саша, и Филипп покорно кивнул. – И совершенно не объясняет, зачем вы пришли. Филипп утер взмокший лоб. Пробормотал, глядя на свои руки: – Я же не знал, что вы его поймали. Я подумал: раз ему нужен Голодный Мальчик, скажу ему, что это я. Пусть он… – он сглотнул. – Ну, меня… Он наконец отстанет от детей, и… И маме будет легче. Дядя Саша закашлялся, уставился в угол, и Филипп замолчал, сбитый с мысли. А потом Янка вскинула голову и посмотрела на него круглыми глазами, и нос Ольги побелел, а лицо вытянулось и стало совсем некрасивым. – Ты совсем псих?! – заорала она, вскочив, и Филипп вжался в спинку стула. – Ты совсем ошалел, что ли?! Ты… – Она в бешенстве ударила тыльной стороной ладони, сметая со стола стакан с недопитой водой. Дядя Саша с кряхтением подобрал его, сбросил со стола тряпку и принялся возить ногой по полу, вытирая лужу. Филипп следил за ним, боясь пошевелиться. Казалось, одно движение – и Ольга ринется на него. – Идиот, – негромко сказала Янка. – Тоже мне, камикадзе… И я никого не побеждала… я просто… – Еще бы ты побеждала, победительница недоделанная! – заорала Ольга, и Яна удивленно вскинула брови. – В больнице уже целая палата высосанных, уже слово для них придумали, о, говорят, опять молчуна привезли, опять не выведем, который это по счету… Он вернулся и жрет, а ты… а вы… Нахрена ты вернулась, победительница?! Господи, он там жрет, жрет, а мы сидим тут, как три старых импотента… – А это мы наконец воспитанными стали, – рассеянно ответила Янка. – Что? – севшим голосом переспросила Ольга, но Янка ее не услышала. Она медленно затушила сигарету, глядя куда-то в глубины пепельницы. Втянула щеки, вытягивая губы трубочкой. – Значит, он тоже вернулся, – проговорила она. – Да. Так понятнее. У Филиппа закружилась голова; мир качнулся и снова застыл, но под другим, неправильным углом. Ольга раздула ноздри, подалась к Янке, сжимая кулаки, – заткнуть, запретить трепаться, – и Филипп почувствовал, что благодарен ей за это. – Что еще тебе понятнее… – зашипела Ольга – и осеклась. Из коридора донесся тихий хлопок. Легкий щелчок замка. Запоздалый сквозняк, пахнущий псиной и жареным луком, мазнул Филиппа по щеке. – Что за… – проговорил дядя Саша, шатко поднимаясь со стула. – Что… Ольга, бросив на него бешеный взгляд, рванула в прихожую, и дядя Саша, ловя на ходу тапки, побежал за ней. Филипп растерянно поднялся. Вопросительно взглянул на Янку – и отпрянул, покрывшись мурашками. Яна была спокойна. Яна стояла у окна, чуть отведя занавеску, по локоть запихнув руку в карман красных, как кровь, штанов, и тихо улыбалась, глядя на темнеющие сопки. …Филипп смотрит то на часы, то на идущую через двор тропинку. Его тревога похожа на комариные укусы, с которыми ничего не поделать: чешется где-то внутри, под ребрами. Он шаркает ногами и ерзает, пытаясь почесать зудящее, изводящее нутро. Когда часы показывают полдень, а Янка так и не появляется, Филипп понимает, что все-таки опоздал, и зуд в его внутренностях сменяет сосущая пустота.