– Люди не позволят… Ольга пожала плечами: – Вы – псих, я – медсестра. Никаких вопросов. И главное, вам не надо будет больше никого искать. Голодный Мальчик сам вас найдет. Будет поджидать сразу после укола. – Вот, значит, как ты его зовешь, – дрожащим голосом выговорил дядь Юра. Быстро облизал сухие губы, загипнотизированно глядя на сверкающую каплю, замершую на конце иглы. – Он тебе нравится, да? Ты с ним заодно. Я сразу должен был понять. Еще когда вы лампочки в моем подъезде били, чтобы ему в темноте проще подобраться… Ты вообще представляешь, что вы творили? Ты вообще не знаешь, а я знаю! Я-то знаю! Лучше смерть, чем такое! Я людей спасал, хотел его найти, остановить, чтобы он больше никого не забрал. А у тебя даже не шевельнется ничего, у тебя же ни совести, ни жалости… Откуда тебе знать… – Откуда мне знать, – повторила Ольга и дернула носом. Она приезжает в больницу каждый день после школы, чтобы вымыть полы в вестибюле или в отделении овощей. Ей не приходится подходить к буйным – так устроила мама. Но Ольга не боится шизиков и алкашей, поймавших белочку. Те, кто по-настоящему ее пугают, лежат как раз в палате хроников. Когда она заходит туда впервые, ей кажется, что Груша сейчас поднимет голову. Тусклые глаза с хрустом провернутся в заросших ягелем глазницах и сойдутся на ней. Серый палец, похожий на мертвый кедровый сучок, уткнется в грудь. Поначалу она не может заставить себя подойти к кроватям Груши, Егорова и Дени ближе, чем на несколько метров, и моет только там, куда дотягивается шваброй. Но день проходит за днем, а они так и лежат с закрытыми глазами, почти неподвижные, и только изредка испуганно мычат в полусне. Они ничем не отличаются от остальных. Вовсе не страшные. Вообще в психушке нет ничего страшного. Правда, в соседней палате, маленькой и всегда запертой, иногда кто-то орет так дико, будто его режут ножом. Когда Ольга слышит этот крик в первый раз, волосы у нее встают дыбом. «Напугал его кто-то до усрачки, вот и орет, – небрежно объясняет сестра-хозяйка. Она маленькая, круглоголовая, и волосы у нее такие черные, что отливают синевой. Ольге она очень нравится, потому что немножко похожа на бабу Нину. Сестра-хозяйка быстро смотрит по сторонам – не слушает ли кто – и шепотом говорит: – Говорят, он жену свою до петли довел. Изменял ей с одной разведенкой, медсестрой из горбольницы, она и не выдержала. А он тут же к любовнице побежал, даже похоронить толком не успели… А на сороковой день ему жена и явилась… – Сестра-хозяйка весело смотрит на ошарашенную Ольгу и со смаком добавляет: – Синяя вся. Тут у кого хочешь крыша съедет…» Ольга понимающе кивает. Конечно, дело в мертвой жене. «Так ему и надо», – говорит она с хищной ухмылкой, и санитарка хмурится: «Ты что, нельзя так, больной же человек…» Мужик, запертый в палате, орет часто, и через несколько дней Ольга перестает вздрагивать от его крика. На пятый или шестой день она заходит в палату хроников и видит рядом с Грушей женщину в мятой серой юбке и розовой кофте в катышках. На Грушиной тумбочке лежит яблоко, яркое, как лампочка. Ольга ставит ведро, расплескивая воду, и женщина поворачивает на звук опухшее лицо с по-детски приоткрытым ртом. Ее блондинистый начес примят, будто на голову женщины давит что-то невидимое, но невероятно тяжелое. Что-то, готовое раздавить – или уже раздавившее. – Вы чего здесь? – спрашивает Ольга, покрепче цепляясь за швабру, и женщина бросает тревожный взгляд на часы. – Так посещение же, – говорит она. – До пяти же… Можно ведь? Ольга пожимает плечами. – Ему вроде получше сегодня, – говорит женщина с жалкой, дрожащей улыбкой. – Я только вошла, а он такой: мама… Лицо Ольги каменеет. Она снова пожимает плечами и обмакивает тряпку в ведро. Металлическая ручка звякает; потревоженный Груша шлепает губами и беспокойно мычит. – Вот, слышите, опять! – торжествующе говорит его мама и поправляет одеяло. – Да, сынок… здесь я… Вы хороший человек, я по лицу вижу. Вы уж присматривайте за ним, ладно? – Сами присматривайте! – взвизгивает Ольга. – Я тут полы мою! Женщина отшатывается от ее крика; ее глаза сигают в сторону, и в них появляется хитреца. Она вдруг хватает потертую сумочку и принимается в ней копаться. – Вот, – говорит она, – я тут оставлю, вы уж приберите… Ну, чтоб уход ему получше… Она выкладывает на тумбочку мятую купюру, и у Ольги темнеет в глазах. – Я тут полы мою, – повторяет она, – я его не трогаю, понятно? – Женщина смотрит на нее с приоткрытым ртом, обиженно поджимает губы и снова принимается копаться в сумке. Ольга топает ногой, попадает по тряпке, – влажный, сосущий, болотный звук. – Уберите, а то нажалуюсь! – рявкает Ольга, и Груша жалобно хныкает. На соседней койке беспокойно ворочается Егоров. – Я уборщица! – кричит Ольга. – Я к нему вообще не прикасаюсь, я его не трогала никогда, ясно вам?! И вообще приемные часы уже закончились, я врачу скажу, вас больше не пустят! Грушина мама бросает на нее затравленный взгляд, и ее одутловатое лицо собирается в складки. Прижав сумку к груди, она срывается со стула и выскакивает из палаты. Несколько секунд Ольга смотрит на деньги, освещенные радостным, оранжево-красным яблоком. Так и не придумав, что с ними делать, она подхватывает ведро и, кренясь набок, выходит в коридор. Она отмывает его до блеска, а потом драит вестибюль, пока рабочий день не заканчивается. На следующий день тумбочка Груши оказывается пуста; вместе с деньгами исчезает и яблоко, и Ольга вздыхает с облегчением. Так она понимает, что наказание настигло ее. К хроникам приходят редко, но все-таки приходят. Ольгу бесят эти сопли: как они не понимают, что все кончено? Почему они такие тупые, что продолжают надеяться? Они сами виноваты, говорит себе Ольга и трет пол так яростно, что задевает грязной шваброй аккуратные сапожки Денькиной сестры. Нечего было к нам лезть, думает она, протискиваясь с полным серой воды ведром мимо Грушиной мамы. Семья Егорова топчется вокруг кровати, и Ольга угрюмо елозит тряпкой вокруг их ног: наследили тут. Зачем приперлись? Неужели не доходит, что уже ничего не поделаешь? Посетители не смотрят на хамоватую уборщицу в синем халате, с волосами паклей, лезущими из-под темной косынки. Ее сторонятся, не замечая, обходят машинально, как лужу мазута, пролитую на дорогу. Им не до того. Они теребят своих наглухо высосанных овощей за неподвижные руки. Суют под подушки вырезки из газет с заговорами на выздоровление, и ставят на тумбочки банки с заряженной Чумаком водой, и обтирают этой водой бессмысленно-безмятежные лбы. Они суют подарочки медсестрам и подобострастно расспрашивают врача. Они заняты: они надеются. И думают, думают, думают: как же так получилось? Кто виноват? Уж точно не угрюмая уборщица в темно-синей броне рабочего халата. …Фильку она встречает лишь однажды – когда чуть опаздывает и застает его, гуляющего по двору среди голых тополей. Фланелевая куртка Фильки застегнута не на те пуговицы, а из пижамных штанов свисают стыдные белые веревочки кальсон. Узнав Ольгу, Филька делается свекольным, отворачивается, прикрывая лицо рукавом, и она проходит мимо, не сказав ни слова. Ей нечего сказать. Она ни в чем не виновата. 7 – Сука! – заорала Яна и ударила ножом. Он со скрежетом скользнул по металлу, и на затупившемся лезвии появилась выщербина. – Сука! Сука! Железный штырь, одним концом уходящий в стену, а другим – в недра дверной коробки, проглядывал из развороченных остатков штукатурки и монтажной пены как жирный минус. Яна, задыхаясь, отступила от двери. От ярости стучало в ушах, и за этим грохотом едва слышался голос разума, который говорил: эта железка не случайна. Их наверняка несколько. Именно на них дверь и держится, так она и устроена… От этого знания хотелось рыдать и лупить кулаками по неумолимому металлу. Яна провела по лицу, удивленно посмотрела на белую от пыли ладонь и отступила. Глубоко вдохнула, медленно, очень медленно выдохнула. Не такой уж этот штырь и толстый. Она вертела в руках ножовку, пытаясь сообразить, получится ли распилить ею железку, когда в замке заскрежетал ключ. Яна отпрыгнула от двери, мгновенно набросила куртку и сунула руки в лямки рюкзака. Стремительно пробежалась по карманам – все на месте – и пригнулась, готовая к рывку. Ключ все скрежетал. Папа, сообразив наконец, что означает новый звук, выскочил из кухни, и Яна спиной почувствовала его тревожное нетерпение. Наконец замок щелкнул, дверь распахнулась, и на пороге появился дядь Юра. Его шатало; на лице застыло напряженное, страдальческое выражение, мокрые от пота волосы липли к неестественно белому лбу. Еще и бухает, с отвращением подумала Яна, вдохнула, заранее кривясь от вони перегара, но ничего не почуяла. Это было странно, но времени думать не оставалось. Она выставила вперед плечо – оттолкнуть, выскочить на лестницу, выбежать на улицу, пока папа не спохватился, – но, заметив за спиной дядь Юры высокую женскую фигуру, вздрогнула всем телом и попятилась. Она тут же сообразила, что, кто бы ни стоял там, – это не может быть теть Света, да если и она – какое Яне теперь дело, – но секундной заминки оказалось достаточно. Дядь Юра узнал ее. – Нет, – громко сказал он, и Яна замерла. – Нет, – еще громче повторил дядь Юра и попятился, выставив растопыренные ладони. – Нет-нет-не… Женщина толчком впихнула его в прихожую, зашла следом и захлопнула дверь. С тихим шорохом посыпались ошметки; она с легким удивлением смахнула с плеча кусок штукатурки и оглядела развороченную стену. Сказала, дернув носом: – Ничего себе. Дядь Юра быстро оглянулся на нее, подобрался, стиснув кулаки и по-звериному задрав верхнюю губу, и вдруг – одним прыжком одолел прихожую. От толчка Яна отлетела в сторону. Она вжалась в стену, готовая отбиваться, но дядь Юра уже вцепился в папин рукав. Глаза его лезли на лоб. – Зачем она здесь? – завизжал он. – Почему? Ты же знаешь, что она… кто она… – Его била крупная дрожь. Папа, морщась, высвободил локоть из скрюченных пальцев. Неохотно выдавил: – Потому и… – он замялся. – Думал, дождусь тебя, там решим… – не договорив, он махнул рукой. Лицо дядь Юры вдруг осветилось дикой радостью. Хлопнув папу по плечу, он метнулся в большую комнату, и оттуда тут же донеслось дребезжание дверок шкафа. Да что он там делает, беспокойно подумала Яна, – но папу волновало другое. Он шевельнул бровями, откашлялся. – Анна, если не ошибаюсь? – проговорил он. – Да задолбали вы меня с мамой путать, – буркнула Ольга. – Пардон… – растерянно протянул Нигдеев. – В любом случае – спасибо, что привели его, но теперь… Извините, но время позднее, к тому же, как видите, – он повел рукой в сторону перепачканной Яны, – у нас тут небольшие семейные проблемы… Яна нервно хихикнула. Ольга выпятила челюсть. – А мне пофиг на ваши… Договорить она не успела – из комнаты выскочил дядь Юра с увесистой связкой ключей, с размаху упал на колени перед сейфом и принялся по очереди совать ключи в замок. У Яны мгновенно пересохло в горле. Она бросила панический взгляд на Ольгу – та наблюдала с брезгливым любопытством. Для нее это всего лишь высокий железный ящик, сообразила Яна. Загнанно оглядела прихожую в поисках чего-нибудь увесистого. – Ты правильно решил, Санек, – горячечно забормотал дядь Юра под звяканье. – Ты… мы сейчас с ней разберемся. И вторая тоже, вторая такая же, ты им, главное, уйти не дай, а потом пацана найдем… Да который же, сколько их у тебя… Очередной ключ ловко скользнул в скважину; дядь Юра оскалился, и тут Нигдеев очнулся. – Ты что творишь?! – заорал он. Рванул дядь Юру за ворот, отшвыривая от сейфа. Сидя на полу, тот уставился на Нигдеева с детским изумлением. – А как? – спросил он. – Что – как? – хриплым шепотом переспросил Нигдеев, и дядь Юра хитро заулыбался. – Правильно, слишком шумно. Я думал, тебе так легче будет, не сообразил сразу… – Его рука скользнула во внутренний карман куртки. – Эту первой, она дерется, – деловито сказал он. – Свою подержи пока… Он плавно, почти изящно поднялся на ноги, и желтое пятно лампочки заплавало в лезвии охотничьего ножа, тусклом от засохшей крови. Длинная обувная ложка в руке Яны со свистом рассекла воздух и ребром обрушилась на дядь-Юрино плечо; ткань куртки разошлась, выворачивая синтепоновое нутро. Дядь Юра завопил, и нож с певучим звоном упал на пол. – Ты что делаешь? – заорал папа, выдирая у Яны вновь занесенную ложку. Тяжелая ладонь обрушилась на затылок; голова мотнулась, лязгнули зубы, и череп заполнился гулом, сквозь который багрово наливалась, раскалялась до невыносимости боль в прикушенном языке. Сквозь застилающую глаза темноту Яна увидела, как дядь Юра нырнул, подбирая нож, и скользнул к Ольге, зажатой в тесном пространстве у двери. Взвизгнув, та лягнула его, как взбесившуюся крысу. Дядь Юра откачнулся и снова двинулся на нее, высоко занеся нож. – Что… – тонким голосом выговорил папа и бросился к нему, схватил сзади за локти. – Ты чего… – Не мешай, – пробормотал дядь Юра и отмахнулся. Забытый в его кулаке нож поплыл сквозь желтый, твердый, как халцедон, воздух, метя кончиком в папин бок. Медленно. Неторопливо. Со слепой, непоколебимой уверенностью. Так не должно быть, успела подумать Яна. Он тут ни при чем, это все не про него, как же так… Она просунулась в пахнущую потом и луком тесноту, уперлась одной рукой в синтепоновую спину, другой – в костлявую грудь. Что-то чиркнуло по бедру – не больно, но противно, как раз по шраму, так мерзко и страшно, что захотелось завыть. Яна впечаталась в стену. – Совсем охренел! – Папа заломил дядь-Юрину руку. Нож упал, и Яна, качнувшись вперед, отшвырнула его ногой под столик. Дядь Юра уперся носом в колени; папа удерживал его за вывернутое запястье, дрожа от напряжения, и его глаза и брови казались белыми на побагровевшем лице. С неимоверным усилием он швырнул дядь Юру на пол и уперся коленом в позвоночник. – Идиот, – с болью, от которой перехватывало горло, выговорил он. – Что же ты натворил, придурок несчастный… …Филька почти сразу уходит, пробормотав что-то про бабушку, а Яна играет в ножички, пока теть Аня не загоняет Ольгу ужинать. Только тогда Яна идет домой. Она не знает, сколько времени и вернулись ли папа с теть Светой с работы, да это и не важно. Запястье ноет от тысячи бросков. Коленки гудят от ползанья на корточках. Она так и не сказала Ольге, что Пионер приходил к папе, и тот теперь думает, что это она… Она побоялась. Побоялась, что Ольга вскинет подбородок, дернет носом и окинет ее задумчивым, прикидывающим возможности взглядом. Яна идет как можно медленнее, но все-таки вскоре оказывается в своем дворе. В своем подъезде. Она долго стоит под дверью квартиры, засунув руку за пазуху и сжимая в кулаке ключ, не в силах решиться снять его с шеи и всунуть в замочную скважину. Невозможно ни вернуться домой, ни уйти. Она стоит, пока на пятом этаже не хлопает дверь. По лестнице рассыпается счастливое тявканье. Слышен дробный стук коготков и следом – быстрые, бодрые шаги. У Яны только несколько секунд, чтобы заскочить в квартиру или выбежать из подъезда. Нельзя, чтобы ее здесь увидели. Нельзя, чтобы кто-то догадался, что она боится идти домой. Это все равно что наябедничать. Белая лайка с тугим хвостом-баранкой и улыбкой во всю пасть мимоходом тычется мокрым носом в Янину ладонь и уносится вниз по лестнице. Уже различимо глухое шипение, в котором угадывается мелодия «Танца троллей»: хозяин лайки насвистывает уголком губ. Ключ входит в скважину плавно и ловко, как по маслу, и заедающий замок открывается с легчайшим щелчком. Яна проскальзывает в квартиру, беззвучно закрывает дверь и приваливается к ней спиной. Перед закрытыми глазами плывут черно-красные пятна, и сердце бухает в груди тяжело, как гиря. Замок защелкивается с оглушительным треском. Раздраженные голоса на кухне замолкают. Яна стоит в коридоре, вдыхая запахи табачного дыма, жареного лука, горячего смальца и еще странный, незнакомый запашок, который кажется съедобным, почти вкусным, – и в то же время отвратительно похож на запах застарелого пота. Из кухни никто не выходит, и она рискует пройти в глубь квартиры. Переодеться. Вымыть руки. Мимолетный взгляд на вешалку: ремень висит на месте, почти незаметный среди полотенец. Это ничего не значит – ей могут велеть принести его или саму оттащить в ванную, – но пока, похоже, пороть не собираются. Минут двадцать она сидит на унитазе, болтая ногами, со старым номером «Вокруг света» на коленках, но не может прочесть ни строчки, поглощенная попытками разобрать ледяные реплики теть Светы. В конце концов становится ясно, что время истекло. Прятаться больше нельзя, и лучше не досиживать до момента, когда папе или теть Свете понадобится в туалет. Как во сне, Яна боком протискивается на кухню. Папа с сигаретой и журналом. Теть Света с кружкой чая и книжкой. Папа даже не поворачивает головы, словно не было сегодняшнего разговора, как будто Яны вообще не существует. Теть Света отпихивает чай, подходит к плите и наваливает тарелку макарон по-флотски. Грохает посуду на стол; рядом со звоном падает вилка. Яна покорно садится на свое место. Тарелка полная. С горкой. Макароны остыли, на темных крошках фарша виден белый налет застывшего жира. Запах жареного лука и пота пропитывает воздух. К горлу подкатывает, и Яна давится с такой силой, что из глаз брызгают слезы. Она не сможет проглотить ни макаронины… Яна набрасывается на тарелку, как волк, и глотает, не жуя. В макаронах то и дело попадаются какие-то мерзкие темные зернышки, маленькие и длинные; из любопытства она раскусывает одно. По языку расползается мятная горечь, и ужасный потный запах бьет в нёбо с такой силой, что несколько секунд кажется: на этот раз спазм в горле не одолеть. Потом все возвращается к обычному, терпимому уровню тошноты, и Яна снова принимается глотать. Макароны слипаются в желудке в тяжелый холодный комок, но если она остановится – продолжить уже не сможет, и она кидает макароны в рот, как лопатой, снова и снова, больше не обращая внимания на спазмы в горле и слезы, ручьями льющиеся по щекам. – Ты смотри, какой аппетит нагуляла, – говорит теть Света, когда Яна запихивает в рот последнюю вилку, и забирает у нее тарелку. Сама относит ее в раковину. Яна срывается со стула, бежит следом, но теть Света включает воду, намыливает тряпку и принимается за посуду. Яна мечется вокруг, подсовываясь то с одной стороны, то с другой, и ее все сильнее охватывает странное чувство нереальности. Как будто она махнула по пальцу лезвием бритвы, – но крови еще не видно, и ни капельки не больно, и кажется, что если схватиться за рану и держать ее крепко-крепко, то все можно будет отменить. Яна пытается ухватить ложку, покрытую толстой коркой жира, белого и мертвого, как края пореза, из которого еще не хлынула кровь. Теть Света отмахивается локтем. – Иди отсюда, – говорит она. – У тебя еще дел полно. Яна застывает; теть Света выхватывает грязную ложку из ее руки и принимается яростно тереть тряпкой.