– Куда это ты собралась? – саркастично спросил он и вдруг осекся. Подскочил к столику, закопался в пиалу с отбитым краем. Эта посудина стояла в прихожей, сколько Яна помнила, до краев заполненная мелочью, шнурками, пуговицами с торчащими из дырок нитками и черт знает чем еще. И… она не успела додумать – отец уже выудил из пиалы связку запасных ключей и суетливо затолкал в карман. Застиранные спортивные штаны обвисли под тяжестью набитого в них железа, обнажив полоску поросшего рыжей шерстью вялого живота, и Яна непроизвольно обтерла руки о полы куртки. Где-то есть третий ключ, подумала она и тут же поняла: у дяди Юры. – Я с тебя больше глаз не спущу, – сказал отец. – Иди сиди в комнате, – велел он. – Мне надо подумать… У Яны вырвался короткий нервный смешок. Проводив взглядом сгорбленную спину отца, удалившегося на кухню, она вытащила сигареты. Сунула одну в рот, судорожно сжав зубами фильтр. Она уже поднесла зажигалку, когда вспомнила, что папа никогда не курил в комнатах. Снова безрадостно хохотнув, она вынула ноги из кроссовок и прошлепала на кухню. Он тоже курил – на своем месте, у торца стола, спиной к двери. Столько лет живет один – но так и не нашел себе места поудобнее. И кухня совсем не изменилась, только прибавились электрический чайник и микроволновка. Яна прошла мимо, примостилась на подоконнике. Пододвинула обросшую окаменелым пеплом двустворчатую раковину. Наконец щелкнула зажигалкой. «Кхм-кхм!» – громко сказал отец, и Яна, пожав плечами, отвернулась к окну. Вздрогнула, увидев израненные бульдозером сопки. Распаханные участки походили на сочащиеся желтым нарывы. Смотреть на них было неприятно. Вдыхая едкий дым и соленую влагу, сквозящую в приоткрытое окно, она принялась рассматривать отца, прикидывая шансы добыть ключи. Он сидел, раздраженно тыча пальцем в телефон – читал что-то, кажется, – демонстративно не обращая на нее внимания. Если подскочить и быстро сунуть руку в карман… Она представила, как это могло бы быть, и содрогнулась. Даже если он не успеет отреагировать, если не придется бороться – все равно… гадко. Совершенно невозможно. Немыслимо. Во рту вдруг появился привкус зиры, и Яна торопливо затянулась истлевшей до фильтра сигаретой. Отец посмотрел на часы и резко отложил телефон. – Где его только носит, – пробормотал он и поднял голову. – И зачем ты вообще явилась? – страдальчески задрав брови, спросил он. – Чего тебе на материке не сиделось, объясни мне! Только, ради бога, не ври… – Меня Филька позвал, – сказала Яна, помолчав. – Какой еще Филька?! – Мой друг. – Чушь, – отрезал отец. – У тебя не было друзей. Кто бы стал с тобой водиться?! Яна криво улыбнулась, спрыгнула с подоконника и вышла из кухни. Постояла перед дверью квартиры, сложив руки на груди и вытянув губы трубочкой. У отца не доходили руки подклеить обои – но поставить современную дверь он собрался. Яна потыкала пальцем в металлическую пластину, из которой торчали ручка и гнезда замков, ковырнула ногтем один из болтиков и принялась сосредоточенно копаться в инструментах, валявшихся на столике. Хорошо, что отец недавно что-то ремонтировал. Ей не хотелось рыться в темнушке. Отвинтить пластину оказалось легко – и совершенно бессмысленно: штуковина оказалась декоративной накладкой. Шипя уголком рта мрачный мотивчик, Яна бессмысленно подергала ручку. Поколебалась, выбирая между стамеской и перочинным ножом с толстым коротким лезвием, и взяла нож. Всунула между дверью и косяком, пытаясь отжать язычок. Он даже не дрогнул, и Яна начала колупать вокруг замка, пытаясь поддеть хоть что-нибудь. Взгляд отца сверлил спину, и не надо было оборачиваться, что бы знать: он стоит, сложив руки на груди, и ждет, пока Яна спохватится. Очнется. Поймет, что ее засекли, и наказание за проступок неминуемо. С замком ничего не выходило. Яна выпятила губу и сдула каплю пота, нависшую над глазом. Раз замок не дается – надо отковырять от стен всю дверную коробку. Закусив губу, Яна воткнула нож под косяк, нещадно обдирая обои. В стене что-то посыпалось, и Яна принялась с энтузиазмом расколупывать что-то ломкое и податливое. Раздражающе зазудел в кармане мобильник. Яна выудила его, не прекращая орудовать ножом. Поймала изумленный взгляд отца – и поняла, что ей не положено иметь собственный мобильник: ведь папа не решал, что ей нужен телефон. Виновато взглянула на экран – незнакомый номер. Пробормотав: «Спамеры проклятые», она уже хотела сбросить звонок, но в последний момент передумала. – Янка? – донесся голос, такой слабый и напуганный, что она едва узнала его. – Янка, приходи скорей… у меня тут дядь Юра… – Что?! – выкрикнула Яна. – Он без сознания, я не знаю, что делать, Ян… Полина, где скотч?! – вдруг визгливо крикнула Ольга в сторону. Твердо выговорила в трубку: – Ты должна прийти. – Я не могу, – сказала Яна. – Прости, я не могу. Ты не поверишь. Меня… – она истерически хихикнула, – меня папа не пускает. – Понятно, – проговорила Ольга бесцветным голосом. Яна еще слушала короткие гудки, когда отец пошевелился: сдержанное, грозное, знакомое движение. – Юрий… – начала говорить она, но отец перебил ее: – Значит, я тебя не пускаю, – с напором выговорил он. – Ты бы хоть сейчас поскакала – уже не знаю, к кому, – но я тебя не пускаю. Просто так. Без причин. Назло, да? Яна бросила на него бешеный взгляд и, отвернувшись, с силой воткнула нож в уже заметную щель. – Я с тобой разговариваю! – заорал отец. Горячий воздух упруго ударил в затылок, и Яна резко пригнулась, разворачиваясь; локоть взлетел, защищая голову. Отец, оскалившись, навис над ней, снова занес руку. Яна шарахнулась, ударилась плечом, непроизвольно закрывая лицо, – ей скоро сорок, а рефлексы все те же: прикрыться, сжаться, и уже трясется подбородок и разевается рот, предвещая рев. Ярость прокатилась по телу, как анестезия, лицо онемело и стало горячим, а глаза – твердыми, как каменные шарики. – Ты совсем сдурел! – дико заорала Яна, подавшись к отцу, и – будто под тяжестью ее злобы – он уронил уже нацеленную ладонь. В выцветших глазах мелькнул страх; взгляд метнулся к рукам Яны, и она осознала, что так и сжимает нож, выставив его перед собой. Она медленно выдохнула сквозь зубы и с усилием выпрямилась. Напоказ защелкнула лезвие и убрала нож в карман. – Если ты меня ударишь, я дам сдачи, – негромко сказала она. – Нам обоим потом будет очень стыдно. Отец горько усмехнулся. – Да ты понятия не имеешь, что такое стыд, – сказал он. – Давай, вали. И нож прихватить не забудь. А потом расскажи всем, что это дядя Юра. Давай. Одного невиновного из-за тебя уже в ментовке угробили. Юрка, видно, следующий. …Только приближаясь к дому Ольги, Яна наконец начинает замечать окружающее. Смутно вспоминается массивный стол в темном, обшитом деревом зале, ящики для образцов, в которых раньше лежали цилиндры шурфов, а теперь – россыпью навалены халцедоны (пустышка, говорит папа, вертит в руке пламенеющий оранжевым камешек и сует его обратно в ладонь Яны, нефтяникам они ни к чему, ну-ка поднажми, до привала еще полчаса). Человек-ворона в изжелта-сером свитере, украшенном замысловатыми косами, хищно нависает над столом, выбирает образец, подносит к глазу, прищуривая другой. Он смотрит сквозь камень на бледную щель окна, откладывает и берет следующий. Только бы они не ушли никуда, думает Яна. Только бы не успели проболтаться, что были со мной у четвертой школы. Ольга с Филькой никуда не ушли. Они торчат на вытоптанном пятачке жирного торфа напротив подъезда, и вместе с ними – высокий белобрысый пацан с оттопыренной губой. Жека. Яна видит, как он закидывает запястье за плечо, задирая локоть, и резко разгибает руку. Что-то блестящее летит в землю. Жека садится на корточки и, по-жабьи подпрыгивая, ведет по земле линию. Ольга стоит над ним, сложив руки на груди и надменно усмехаясь. А с Филькой что-то не так. Красный как свекла, он неуклюже мостит одну ступню на другую. Иногда его покачивает, и Филька нелепо поводит руками, но странную позу не меняет. Заметив Яну, он машет рукой и теряет равновесие. Он почти падает, лишь в последний момент успев выставить ногу, и тут же краснеет еще сильнее. – Заступил! – вопит Жека. – Заступил, вышел! – Ну и ладно, – говорит Ольга. – Давайте заново, чтобы Янка тоже. Давай, на четыре дели. Жека выпрямляется и с готовностью затирает ногой линии, разделяющие круг на три неравные части. Все равно Ольга уже отбила почти всю территорию, и шансов выиграть у Жеки нет. Не говоря уже о Фильке. Странно даже, что он сумел сохранить себе кусочек. Обычно Фильке вообще не удается воткнуть ножик в землю. Наверное, ничего страшного, если напоследок поиграть, думает Яна. Она пытается понять, что будет дома, и натыкается на черноту, такую глухую, что она не вызывает никаких чувств. Дальше просто ничего не будет. Но Ольга с Филькой еще могут увернуться. – Пойдемте, скажу кое-что, – Яна показывает глазами на Жеку, который, азартно сопя, чертит кончиком ножа новый круг. Ольга вскидывает брови и бросает через плечо: – Мы щас, ты нарисуй пока. Втроем они отходят к пустым качелям. Нахохлившийся Филька страдальчески смотрит на Яну, потирая испачканные землей ладони. От тайных разговоров он не ждет ничего хорошего. Ольга снова складывает руки на груди. Внезапно Яне становится страшно: а что, если они подумают, что папа прав? На Яну нападает ступор. Она открывает и закрывает рот, но не может вымолвить ни слова. Ольга нетерпеливо притоптывает ногой, и Яна кое-как выдавливает: – Вы это… не говорите никому, что вчера со мной были. Ольга фыркает и закатывает глаза. – Мы дураки, что ли? – удивляется Филька. – Нет, – она трясет головой. – Я имею в виду – совсем-совсем не говорите. Никому. Никогда. Они… Тишину двора нарушают урчание мотора и позвякивание металла. Яна поворачивает голову на звук, и у нее подгибаются колени. – Никому никогда не говорите, ясно? – скороговоркой произносит она, пока милицейский уазик неторопливо проезжает вдоль дома и тормозит у Ольгиного подъезда. Она почему-то думала, что папа так не сделает. Она только что искала слова, чтобы объяснить, насколько все серьезно, но сама думала, что все немного понарошку. Глаза затапливает слезами; Яна ничего не может поделать – они просто льются по лицу легкими потоками, сами по себе. Из уазика вылезают четверо: на троих форма, а четвертый одет в легкую светлую ветровку и настоящие джинсы. И у каждого на боку висит по кобуре с пистолетом. Стоя у машины, они настороженно оглядывают двор, подъезд, окна. Яна обреченно идет навстречу. Вот почему папа велел сидеть дома: не в наказание, а чтобы милиции не пришлось ее искать. Только заставила людей зря терять время… Ей надо быть гордой. Во всех книжках герои идут в тюрьму гордо. Не сгибая спины. В книжках не боятся расплаты. И писать не хотят. Яна старается идти ровно, не поджимаясь и не стискивая ног, хотя ее мочевой пузырь стал огромным и горячим, как бак, в котором теть Света кипятит белье. Наверное, наденут наручники, думает Яна и заранее протягивает сложенные запястьями друг к другу руки. Глубоко-глубоко в ней сидит облегчение: все кончено. Больше не надо думать, чтó с ней сделают дома. В тюрьме, наверное, ужасно, зато не надо гадать о том, что будет дальше. – Девочка, иди поиграй, – раздраженно говорит милиционер в джинсах, и Яна ошарашенно замирает с протянутыми вперед руками. – Иди, не мешай. – Он равнодушно отворачивается и смотрит на Ольгу с Филькой, в ступоре застывших у качелей: – И вы двое тоже. Кыш отсюда! Яна медленно отходит от уазика (под его капотом что-то потрескивает и пощелкивает, и пахнет теплым металлом и бензином). Медленно-медленно идет к расчерченному кругу, над которым застыл Жека с приоткрытым от любопытства ртом. Хочется побежать, но она боится привлечь внимание. Стоит сделать резкое движение, – и они передумают. – Ты чего такая? – испуганно спрашивает Филька. Яна качает головой, все еще не в силах заговорить. – Натворила чего, думала, за тобой? – спрашивает Жека, насмешливо ухмыляясь, но в его голосе сквозит удивленное уважение. – Да ты не боись! Ну, отвезут в детскую комнату, наругают там – подумаешь! Менты вообще не такие уж и злые. – Нельзя говорить «менты», – буркает Филька. – Правильно – «милитоны». Яна думает: может, он сейчас тоже рассматривает узор, только вместо трещинок в полу у него слова. – Ты из детского садика, что ли? – удивляется Жека; Филька нагибает шею и становится похож на обиженного быка. – Надо говорить «менты». Мент-милитон в джинсах коротко кивает остальным, кладет руку на кобуру и, чуть пригибаясь, ловко забегает в подъезд. Трое в форме двигаются следом. – Щас, наверное, стрелять будут, – хриплым от восторга голосом говорит Жека. – Класс, да? Там, наверное, бандиты засели. Ольга с презрительным сомнением шмыгает носом. – Откуда у нас бандиты… – рассеянно бормочет Филька, размышляя о чем-то. Они слушают, наверное, минуты три, но выстрелы так и не раздаются. Жеке надоедает первому. Он извлекает из кармана складной ножик с рукояткой из зеленой пластмассы, на которой вырезана белочка в окружении сосновых веток. Жека раскладывает его и ловко подкидывает, заставляя вращаться в воздухе. Яна смотрит на него, преследуемая мыслью о совсем другом ноже. Она косится на Фильку с Ольгой и видит, что они думают о том же. – Ну давайте, что ли, зря чертил? – говорит Жека. Начать новую партию они не успевают. Двое в форме выводят под руки Жекиного отца. Он в наручниках. Изжеванное, в багровых пятнах и провалах лицо лишено всякого смысла. Он переставляет ноги, как чужие обрубки, просто потому, что его тащат вперед. – Это не он же! – в гневе вскрикивает Ольга. – Так нечестно! – Она дергается вперед. Филька выстреливает рукой с невозможной, неестественной для него ловкостью – но все-таки не успевает. Его пальцы бессильно соскальзывают с запястья Ольги. Мгновение – и она оказывается рядом с милиционером в джинсах. Хватает его за рукав. – Это не он сделал! – выкрикивает она, и мент недовольно хмурится: – Чего тебе надо, девочка? Не путайся под ногами.