Он провел пальцем по желтоватой полоске песка, наметенной на подоконник, и ободранный заусенец защипало от соли. Песок и соль. Все эти сопки за окном – только песок и соль, и немного нефти. Какой идиот додумался раздавать эту землю под огороды? Какие, к дьяволу, огороды в наше время да в нашей местности?! Нигдеев вспомнил, как сам пытался выращивать картошку – в самом начале восьмидесятых, когда стало понятно, что со снабжением в О. – полный швах и надо брать дело в свои руки. Как благоговейно он высаживал ощетиненную ростками картошку, как изворотливо, за бешеные деньги и по рекомендации доставал оглушительно вонючий помет у бабки, державшей на Японской Горке кур, – единственную, наверное, домашнюю живность в городе. Как старательно окучивал чахлые кустики. И выкопал по осени те же два ведра картошки, что и посадил, – ничуть на вид не изменившейся и даже, кажется, с теми же ростками… Юрка все не шел. Любуется, наверное, на молодую картошечку, ровную, чистенькую, боится, поди, брать… «Мичуринцы, блин», – пробормотал Нигдеев и втоптал сигарету в пепельницу. И ведь нашлись идиоты-желающие, взялись с энтузиазмом. На темном мехе сопок стали появляться желтые рубцы распаханной почвы, – сначала рядом, почти за гаражами, а потом все дальше, распространяясь, как скверная кожная болезнь, как метастазы, подползая все ближе к Коги. Сегодня, завтра, через неделю бульдозер вывернет вместе с песком и корнями стланика, связанными в безумный узор, – мумифицированное тело ребенка с медвежьей пулей в животе, а уж сопоставить пулю с ружьем будет несложно… Поначалу Нигдеев ждал этого, как в параличе, но потом спохватился, собрался, подсунул кому надо бумажки из архива вместе с отчетом: разработка месторождения Коги пока не целесообразна, но, однако же, коллеги, – огороды? Раздачу участков мигом прикрыли, но, видно, что-то сдвинулось из-за этой суеты, сбились какие-то подпорки под мирозданием. Жуткие слухи поползли по городу, и в больнице вдруг очухался давно признанный безнадежным Юрка, и снова, как тем кошмарным летом, начали находить зарезанных, выпотрошенных детей. А теперь еще и Пионер объявился… Снова – как тем летом. И опять он, как дурак, беспокойно ждет застрявшего где-то Юрку, и ноет, ноет в груди – как тогда началось, так с каждым годом все только хуже… …Нигдеев перекладывает сигарету в левую руку, а правой принимается растирать грудь. В распахнутое окно рвется мутный от песка ветер, но он бессилен против намертво въевшихся в стены запахов табачного перегара, туши и тонкой кремнеземной пыли с образцов. Боль мешается с сосущей, наивной обидой: он же здоровый, не старый еще мужик, сезон в поле отпахать – раз плюнуть; жаль, в этом году не сложилось с Чукоткой, морозил бы сейчас зад на загаженном бакланами булыжнике посреди моря, считал дни до вертушки и горя не знал. (…А этот мнется на пороге, как первоклассник в гостях у училки. Нигдееву становится скверно. Опять что-то раскопал. Опять будет висеть над душой, пока Нигдеев не сдастся и не решит посмотреть сам, не афишируя, прихватив лишь блокнот, ружье и ближайшего приятеля для компании… Зачем он только взял ружье… Что бы ни притащил на этот раз Пионер – Нигдеев вникать не собирается. Одного раза хватило. Вежливый до приторности, он наливает гостю чай и закуривает, готовый выслушать очередной бред о не то что забытом, но как-то выпавшем из внимания месторождении, а потом отшить старательного дурака раз и навсегда. Пионер, не забывший об отлупе, который схлопотал на этой же кухне в мае, ежится и колупает клеенку, и Нигдеев с усилием давит злорадную ухмылку. Потом Пионер, корчась от лицемерного сочувствия и пряча глаза, рассказывает, что он раскопал на этот раз, и злорадство снимает как рукой. Одна примитивная мысль бьется в голове: слава богу, Светлана пошла по магазинам, с этого идиота сталось бы выложить все при ней…) Нигдеев затягивается и, сжав сигарету зубами, медленно, по частям выбирается из-за стола. Вытаскивает из шкафа ватман с набросками заковыристой синклинали, которую давно пора разъяснить. Сплошные песчаники и мергели, и пахнут они линзочкой, не то чтобы выдающейся, но многообещающей. Нигдеев раскатывает ватман по столу и смотрит сквозь него, разминая плечо, руку, шею. Болит. Некстати вспоминается, как совсем недавно – и месяца не прошло – Юрка точно так же потирал грудь. А ведь оба избегали выбираться из города вместе; по отдельности – сколько угодно, в компании – пожалуйста, но не вдвоем: необъяснимо неловко было после истории с туманом. (Он нашел нас. Стоило высунуть нос – и он нашел нас, как дети находят в толпе отцов, как медведь находит раненую добычу, я знал, что так будет, мы оба знали…) Дурацкие японские карты. Сука Пионер, вечно лезет куда не просят… …Ветер путается в ногах, треплет штанины, стонет и возится в кустах березы. Плечо гудит от ружейной отдачи. «…м-мать», – заканчивает Юрка и со свистом втягивает воздух. – Я думал, медведь, – говорит Нигдеев и с отвращением понимает, что челюсть у него безобразно прыгает. – Юрка, я думал, медведь, боже, что делать-то… Он все пытается понять, как так получилось, как он мог перепутать пацана со зверем, кем он себя вообразил, что придумал себе чутье, нафантазировал эманации опасности и голода, исходящие из зарослей, охотничек хренов, пижон… Он знает, что видел. Видел чернявого пацана, идущего навстречу с широкой и пустой улыбкой. Он знает, что стрелял из (мертвый пацан кусает меня за ногу) животного страха, постыдного ужаса перед тем, что он не мог себе объяснить – и никогда не сможет. Он готов был стрелять. Знал, что так будет. Ждал, когда из стлаников выйдет мертвый пацан… Юрка молчит. Нигдеев, очухавшись, представляет: явка с повинной, СИЗО, суд; Юрка не выдаст, но что он может поделать, сказать, что это ошибка, только за такие ошибки расстреливать надо… Из развороченного живота мальчишки ползет черная кровь; он и в сознании-то быть не должен, но каким-то чудом еще пытается отползти, спрятаться, как раненое животное. Нигдеев, содрогаясь от жалости, тянется к нему, и пацан в ужасе сучит ногами. Кровь с хлюпаньем выплескивается из его живота, и Нигдеев замирает. Сука Пионер, думает он. Сука, просили его в архивах рыться. Раскапывать. Активист хренов. – Не дотащим, – говорит он и вдруг осознает, что ветер стих. Хуже, кажется, уже некуда, но внезапный штиль будит дурные воспоминания. Юрка вскидывает голову, и его ноздри раздуваются, как у встревоженного зверя. – Это ёкай, – говорит он холодным, чужим голосом. – Ёкай нас достал. (мертвый пацан кусает меня за ногу) – Опять двадцать пять за рыбу деньги, – рычит Нигдеев. – Лучше время не нашел, чтоб свихнуться… Помоги поднять. – Говорю тебе… – Юрка неохотно склоняется над пацаном, и тот вдруг мелькает. От неожиданности Нигдеев хакает, будто ему врезали под дых. Юрка по-детски вцепляется в его рукав. – Да что ж это такое, Санек! – взвизгивает он. Нигдеев смаргивает. Пацан как будто начинает вибрировать; его контуры размываются, плоть становится полупрозрачной, как кварцитовая галька, а потом сгущается вновь. – Туман, – говорит он. – Погоди ты, не ори. Преломление… Собрав волю в кулак, он наклоняется над мальчишкой, заранее морщась от того, что придется влезть руками в натекшую кровь, но пацан снова начинает расплываться. Нигдеев трет глаза. Пацан дрожит, как горячий воздух над асфальтом. – Что ж это такое, Санек! – тоненько вскрикивает Юрка. – Что ж это такое… – А ну заткнулся! – рявкает Нигдеев. Надо как-то помочь. Надо что-то сделать, перебинтовать, что ли, – но он не может заставить себя прикоснуться к этому существу. Никто не знает, что мы сюда пошли, думает он, и его скручивает от отвращения к себе. – Что ж это такое… Пацан заводит глаза и дергает ногами. Его уже не спасти. – Валим отсюда! – говорит Нигдеев и, ссутулившись, устремляется прочь, чувствуя спиной, как мелькает пацан. Это невыносимо. Неправильно. От этого хочется орать. – Что ж это такое, Санек… – причитает Юрка, ковыляя следом. Надо выпить, думает Нигдеев. Напиться надо… Они почти бегом поднимаются на сопку. Отсюда видны неопрятно разбросанные по глине серые кубики города. Нигдеев с нежностью думает о двух бутылках, с давних пор припрятанных в гараже. До них уже рукой подать. Юрка перестает скулить и произносит с кошмарным спокойствием: – Он за нами еще с тех пор ходит, с Магнитки. Алиханова с твоей бывшей положил, теперь нас хотел. Не было никакого медведя. Что ж это такое… – Завязывай бредить, – цедит Нигдеев сквозь зубы. Юрка резко останавливается. – Но надо же проверить, – бормочет он и бросается назад. Нигдеев, матерясь, бежит за ним. Юрка несется с развинченной ловкостью клоуна, но надолго его не хватает. Нигдеев догоняет его в несколько прыжков. – Ты не понимаешь. Надо проверить. – Юрка выглядит ужасающе разумным и говорит с убежденностью человека, утверждающего, что дважды два – четыре. Круглое лицо блестит от пота. – Обязательно надо вскрыть и проверить. Во второй раз в жизни – и за последние десять минут – Нигдеев направляет дуло ружья на человека. До водки они так и не добираются: Юрка начинает хвататься за сердце еще на сопке, а ближе к городу уже шатается, как пьяный, и Нигдееву приходится тащить его под руку. В гараж они заходят только для того, чтобы выкатить «Ниву». Когда Юрка вваливается в приемный покой, он уже похож на драную обслюнявленную наволочку. Медсестра, блондинка-валькирия, которую не портят даже овечьи химические кудряшки, озабоченно хмурится и тычет иглой, а Юрка вдруг начинает бить копытом, будто и не налаживался только что помирать… И сейчас, поди, вокруг нее вертится – взял манеру забегать с утра пораньше, вроде как провериться. Давление меряет, кобель. Небось опять повышенное – от такой у кого бы не повысилось… Который день опаздывает, ходит как поддатый, – мысли где угодно, только не на работе. Да и помрачнел. Похоже, не дается ему медсестричка… Нигдеев сердито смахивает со стола валик рыхлого пепла от бездарно сгоревшей «Примы» и раздраженно смотрит на часы. Еще нет и девяти. Не Юрка опаздывает – Нигдеев явился ни свет ни заря, трусливо сбежав из дома, пока эта не проснулась… Юрка приходит минута в минуту, но к тому времени Нигдеев доходит до ручки. Ему редко нужен совет – но сейчас как раз такой случай. – Чего такой зеленый? – рассеянно спрашивает Юрка. – Перебрал вчера, что ли? – Прихватило что-то, – сухо говорит Нигдеев и хватается за новую сигарету. Тщательно разминает, подбирая слова. Юрка, позевывая, мешает чай, раздражающе звякает ложечкой, бессмысленно пялится в окно. Браться за работу он не торопится, и Нигдеев решается. – Слушай, – говорит он медленно и раздумчиво, глядя в пустоту перед собой. – Вот предположим, твой близкий человек… делает что-то поганое. Не морду там кому-то набил или ящик тушенки со склада спер, а настоящие мерзости. Что-то страшное. Что бы ты делал? Юрка бросает на него неожиданно цепкий, настороженный взгляд, и Нигдеев покрывается холодным потом; его охватывает предчувствие катастрофы, но тут Юрка отворачивается к окну. – Ну не знаю, – мямлит он и принимается сбивать в стопку неопрятную кучу машинописных листов. – Смотря что… – Что-то… жуткое. Такое, что думаешь: это не тот человек, которого ты знал, это вообще не человек, нелюдь, животное… – Да что ж он, – слабо усмехается Юрка, – кровь христианских младенцев пьет, что ли? – Вроде того, – отвечает Нигдеев, леденея. Юрка снова бросает на него неприятно пристальный взгляд и аккуратно откладывает стопку. Сцепляет перед собой руки. Сосредотачивается. – Ты про эти убийства, да? – тихо спрашивает он. – Про детишек зарезанных? – Предположим, про них, – тяжело выговаривает Нигдеев. На грудину давит базальтовый валун, и он снова начинает растирать ребра. – Я бы сначала поговорил с этим человеком, – медленно произносит Юрка. – Может, у него есть на то причины… – Какие тут могут быть причины! – взвизгивает Нигдеев и осекается. – Я бы поговорил, а потом уже решал, – настойчиво говорит Юрка. – Мало ли как в жизни бывает. Ты сам недавно… выстрелил неудачно, – с нажимом произносит он, и Нигдеев немеет. Я был уверен, что это медведь, говорит себе Нигдеев, и кто-то маленький, бледный и тошнотворный, какой-то опарыш, кормящийся на гниющих кусках души, тихонько хихикает в ответ: рассказывай… Юрка перебирает листы отчета, изредка вскидывая глаза, – как будто чего-то ждет. Похоже, напоминание о Коги было намеком, который Нигдеев не сумел уловить. От напряжения воздух в кабинете густеет и вибрирует, наполненный миллионами готовых ужалить насекомых. Потом Юрка взрывается. – Ну, давай! – вскрикивает он. – Беги в ментовку, выкладывай! Облегчи душу! Нигдеев думает еще пару секунд и решительно качает головой. – Нет. Она девочка… кхм-кхм… своеобразная. Ментовка тут не годится… – Да что она тебе наговорила?! – Да из нее слова не выжмешь, молчит, как партизан на допросе, – машет рукой он, и Юрка, задрав брови, откидывается на спинку стула. – Ты прав, – говорит Нигдеев. – Надо поговорить. Юрка кивает и снова складывает руки перед собой – как на заседании ученого совета, ей-богу. И чего прицепился… Нигдеев пялится на чертеж. Невозможно сосредоточиться под этим вымогающим не пойми чего взглядом. Юрка кривится, смотрит на часы и решительно встает. – Похоже, простыл я, – говорит он. – Возьму отгул. – Нигдеев понимающе ухмыляется, вспомнив кудрявую медсестру, и Юрка с неожиданной злобой отшвыривает стул, загораживающий выход. – А ты, как надоест кота за хвост тянуть… – Он пожимает плечами и наконец сваливает из кабинета. Нигдеев тянет кота за хвост еще час. Дверной звонок засипел, взорвался пронзительным стаккато, и Нигдеев резво соскочил с подоконника. Сердце бросилось в галоп; только сейчас он понял, что все это время изнывал от подспудной тревоги, опасаясь, что Юрку накроет каким-нибудь дурацким приступом прямо посреди улицы. Нигдеев бодро прошаркал по коридору, хлопнув мимоходом по выключателю и залив прихожую желтоватым светом. Рывком распахнул дверь. – Явился – не запылился, – проворчал он, машинально протягивая руку за пакетом с продуктами. – Тебя только за смертью посылать… Он договорил по инерции – и заткнулся. Сердце остановилось, а потом задергалось, затрепетало, бессильное и невесомое, как белые комочки пушицы на осеннем болоте. Он отступил и, прикрыв глаза, принялся тереть грудь, пытаясь смять, скатать эти комочки обратно во что-то плотное и существенное. Что-то, способное заполнить дрожащую дыру под ребрами… Она же умерла. Он сам сказал, что она умерла, он, корчась от стыда, рассказывал, как умерла – и вяз в брезгливом сочувствии, как в асфальтовой луже, заходился в бессильном, удушающем гневе – почему все так легко поверили, почему никто не усомнился… (Она приходит в самых глубоких, самых плохих снах. Кожа у нее белая как известка, а глаза – цвета гнилой вишни в саду Марьянкиных родителей, и такого же цвета – вены на голых руках, полные яда. Ее щеки втягиваются, губы складываются в задумчивую трубочку, и он понимает: ей мало было сломать ему жизнь, она хочет забрать ее всю, целиком. Высосать ее. Ёкай пришел за ним; мертвый пацан нашел его. Ёкай спрашивает: почему ты убил меня? Глаза застилает багровым гневом. Ты сама виновата, отвечает он, ты не слушалась меня, шлялась где попало, я не убивал тебя, ты сама, мне пришлось… Она тянется к нему губами, будто хочет поцеловать; он просыпается, рыдая от страха, и долго лежит, раздавленный надгробной плитой стыда за эти трусливые, бабьи слезы.) Она даже не выросла с тех пор. И смотрела все так же – исподлобья, со смесью страха, упрямства и равнодушия на хмурой рыжей физиономии, отвратительно, зеркально схожей с его собственной. Разум сделал немыслимый финт, пытаясь удержаться на поверхности, и рухнул в прошлое. Значит, все зря, подумал Нигдеев. Вся беготня, унижения, потраченные деньги и отчаянная ложь – зря… Она стояла на пороге, и было ясно, что он ничего не смог исправить. (…Нигдеев действует с энергией и целеустремленностью носорога. Он обходит пол-института, в каждой курилке, в каждой лаборатории заводя разговор об отпуске, и наконец у палеонтологов находит то, что искал: Софья улетает на материк послезавтра, и по счастливой случайности ее родной город как раз тот, в который распределили после диплома нигдеевскую сестру. Выслушав просьбу, Софья качает белоснежной, пушистой головой; он уже готов выслушать отказ, но тут Софья улыбается и машет хрупкой рукой, коричневой и морщинистой, как залежавшееся яблоко: «Ладно, уболтал, присмотрю… Она у тебя вроде тихая девочка и самостоятельная». Нигдеев рассыпается в благодарностях и, даже не пытаясь отпроситься у начальства, выбегает из института. Сберкасса. Снять деньги с книжки. Касса «Аэрофлота». Нигдеев переминается с ноги на ногу в возбужденной очереди. Его может спасти только чудо. Пригнувшись к окошечку, он заискивающе блеет о дочке, которой здесь не климат, знаете, с легкими проблемы, врач сказал – срочно на материк, вот прям срочно, иначе придется ложиться на операцию, ей же всего десять, вот, смотрите, свидетельство о рождении проскальзывает в окошко, из-под зеленой обложки торчит красноватый краешек банкноты, и кассирша недовольно поджимает губы. Нигдеев закрывает глаза, готовый к скандалу. «Легкие, говорите», – бормочет кассирша. Через четверть часа он вваливается на почту и заказывает междугородний разговор. Ждет, вдыхая запах сургуча и свежей побелки. Только бы Ленка была дома. Только бы… Ленка дома. Ленка говорит, что он свихнулся. Светлана грозит разводом? Знал, на ком женился… Да куда ее мне, говорит Ленка, и Нигдеев, стискивая челюсти, напоминает, что ей как раз – есть куда. Что ей пора уже взяться за ум. Что ей уже за тридцать, и своей семьи у нее нет и уже не будет, а у него Светлана и Лизка. И что с ребенком она хотя бы будет не одна… Ленка молчит так долго, что Нигдеев начинает испуганно дуть в трубку и стучать пальцем по ее дырчатой пластмассе. Ладно, отправляй, говорит наконец Ленка, и ее бесцветный голос доносится из такого далека, которого и не бывает в этом мире. Отправь телеграмму, когда достанешь билет. Уже достал, говорит Нигдеев, скороговоркой сообщает время и номер рейса и швыряет трубку. По лицу струйками стекает пот. Сидя на неудобной, слишком узкой лавочке в телефонной кабинке, Нигдеев размазывает его мятым платком. В кабинке тесно и душно, но он не торопится выходить. Пытается урвать еще несколько минут блаженного покоя…) Но как она умудрилась вернуться? Зайцем пролезла в обратный самолет? Или вовсе не садилась в него, дождалась, когда Софья отвлечется, и выскочила из автобуса, идущего на аэродром? Не важно – она здесь, и теперь ему объясняться с Ленкой, которая ждет в аэропорту, и с Софьей, которая, наверное, с ног сбилась, обнаружив, что подопечная исчезла… и, наверное, с Пионером тоже придется объясняться, и главное – она здесь, все зря…