– Я помню, – сказала Яна. – Прости. Филька пожал плечами. – Ну вот я рассказал, и мама с бабушкой вызвали врача, а я… ну… сдался. Если бы я стал упираться и доказывать, что говорю правду, им бы так страшно стало… – Или тебе пришлось бы узнать, что они не хотят тебе верить и не поверят никогда, – заметила Яна, и Филька испуганно вскинул воспаленные глаза. – Не было бы такого, – тонким голосом проговорил он. – Зачем ты так? Я просто не хотел их волновать и согласился ехать в санаторий. И перестал… держаться. Соскользнул. Так проще. Я просто перестал притворяться, что ничего такого нет, потому что им так проще притворяться, что ничего такого нет… – Он мрачно рассмеялся. – Понимаю, что это звучит как бред. Но… Помнишь, как мы на матрас ходили? Яна кивнула. Одним нервным глотком допила остывший чай. – Но это есть, – сказала она. – Ты не был сумасшедшим, когда все это рассказывал. – Не был, – вяло кивнул Филька. – А теперь? – Не знаю… Я привык. – Ладно, давай предположим, что ты более-менее нормален, – сказала Яна. – Иначе все вообще смысл теряет. Ты можешь? – Я попробую, – неуверенно кивнул Филька. – Хорошо… Так ты разговаривал с Ольгой? – Я пытался. Но она-то знает, что я псих. Яна кивнула. Покусала губу. – И поэтому ты решил позвать меня, – мрачно сказала она. – И что я, по-твоему, могу сделать? – Филька изумленно раскрыл глаза, и она разозлилась: – Ты меня вытащил черт знает куда, чтобы я поговорила с дяденькой милиционером? – Филька в ужасе затряс головой. – Ну что ты так смотришь? – Прости, – снова пробормотал Филька и схватился за кружку. – Просто мне не верилось, что ты придешь. До сих пор не по себе. – Ты еще молодцом держишься, – фыркнула Яна. – Ольга, кажется, решила, что я восстала из ада. Я уже боялась, что она меня святой водой начнет опрыскивать… но она просто дала мне по морде. – Мне проще, я же сам тебя вызвал, – кивнул Филька и забормотал взахлеб: – И я привык, что папа все время заходит. Но с ним по-другому все, он сам решает, я его не зову. Я боялся, вдруг ты на меня рассердишься и того… меня… в наказание. – Яна слушала, и ледяная мохнатая лапа все крепче сжимала ее затылок. – Но это еще ладно, это… только мне плохо, это ничего, – бубнил Филька. – Я боялся – вдруг я тебя вызову, а ты, ну… такая же, как ОН. Или вдруг ты стала бы… ну, знаешь, как в ужастиках показывают… Ворона говорил, что все будет хорошо, но Ворона, он… – Филька махнул рукой и вдруг всхлипнул. Вытащил из кармана клетчатый носовой платок, прижал к побагровевшему носу. – Я так боялся, – гнусаво выговорил он сквозь ткань и так крепко зажмурился, что мокрые ресницы задрожали от напряжения. Яна наклонилась, поставила чашку рядом с ножкой стула. Выпрямилась. Осторожно сказала: – Мне все труднее держаться гипотезы, что ты не псих. Но я еще попробую. Так почему вы с Ольгой, собственно, считаете, что я умерла? Филька оторвался от засморканного платка и изумленно моргнул. – Но это все знают, – сказал он. – Ну то есть… Говорили… Вроде того, что ты на материке сразу начала пить, гулять с парнями, а потом подсела на наркотики и сторчалась… Всем было очень жалко твоего папу, что он хороший человек, а дочка у него выросла такая… ну… – Отлично, – буркнула Яна. (К моменту, когда она докуривает, в шрамах на бедре, похожих на тонкие штрихи мелом, появляется легкая зудящая дрожь. Дрожь распространяется вовне, и вскоре все в полутемной комнате начинает вибрировать, а поверхности становятся как обтянутые мокрым шелком. Яна тщательно тушит бычок, смахивает каплю крови с плеча и, забившись в угол дивана, смотрит на свои запястья, густо увешанные фенечками. Очень скоро щели между бусинами и ремешками начинают растягиваться. Сплошная масса браслетов превращается в таинственный разноцветный рельеф, в густых оттенков мешанину ущелий, каньонов и пещер. Яна зацепляется взглядом за одну из расщелин и влетает в темный коридор с причудливыми живыми стенами. Ее больше не существует. Не существует ни печали, ни радости, ни страха. Есть лишь сгусток разума, управляемый силой мысли, только чистое, холодное любопытство. Разум летит по лабиринтам, наполненным комками смыслов, изредка соприкасаясь с тенями чужих разумов. Некоторые из них – почти плоские, некоторые – объемные и замысловатые. Голодный Мальчик кажется такой же тенью, но он непонятен. Он поглощает интерес, но не дает ответов. Он одновременно человек – и все же нечто другое, больше похожее на чистый абстрактный смысл, невыразимый словами. Голодный Мальчик преграждает путь: разум не хочет двигаться дальше, пока интерес не удовлетворен, ему нужно понимание, и сквозь галлюцинаторную дрему несуществующая, бесконечно далекая Яна чувствует саднящую досаду. Краем глаза она замечает отблеск холодного песочно-серого света. Она знает, что, вылетев к нему, увидела бы рыжий обрыв, нависающий над невидимым в тумане морем. Но отблеск тает; управлять полетом становится труднее, стены лабиринта становятся влажными, багровеют, и разум поворачивает назад. Густо-черные, непроницаемые, тускло поблескивающие сгустки пролетают мимо, и каждый из них – аналог черной дыры, стянувший в себя бесконечное количество смыслов, бесчисленные новые лабиринты, которые мог бы пройти разум, – но время, которое давно стало заодно с Голодным Мальчиком, обгладывает стены коридора. Лабиринт рушится, реальность тащит разум назад, и Яна, которая уже почти существует, разочарованно кривит рот. Распадающиеся стены на мгновение превращаются в стеллажи, набитые книгами, и Яна понимает, что это кабинет Филькиного отца. Понимает, что это подсказка, пытается уцепиться за нее; она балансирует на грани знания, но потом корешки книг превращаются в толстые бока бусин, в ремешки фенечек, и Яну окончательно выносит в обыденность. Торшер с прожженным абажуром тускло освещает грязную комнату, ободранный подлокотник дивана, банку из-под пива, набитую окурками, брошенный на пол матрас. Трое неподвижно лежат голова к голове, спутавшись длинными волосами. Их тела едва заметно вибрируют смыслами, которые Яна уже не может расшифровать. Ясный голос в голове с холодным удовлетворением произносит: «Странность мира восстановлена», – и Яна улыбается. – Опять на вписке тусовалась? – спрашивает Лена утром, когда Яна, отчаянно зевая, пытается налить себе чаю, не открывая глаз. Яна мычит что-то нейтральное. Серый февральский свет, отфильтрованный снегом, режет глаза. – Запретить бы тебе это все, только ведь не поможет, – хмурится Лена. – Ты только, пожалуйста… – Предохраняйся, оставайся ночевать, если задержалась после двенадцати, и не пробуй героин, – перебивает Яна. – Я не дура! – Тебе шестнадцать, – вздыхает Лена. – Ты по определению дура. И будешь еще большей дурой, если не решишь в ближайшее время, куда ты хочешь поступить. Хотя бы почитай эти брошюры… – А я решила, – брякает Яна. Слова вырываются помимо воли, как будто говорит кто-то другой, а она – всего лишь сторонний наблюдатель. – Хочу быть этнографом. От неожиданности Лена фыркает в чай, горячие брызги летят Яне на руки, и она с протестующим воплем размазывает их по коже. Она ошарашена почти так же, как Лена, но понимает – только что поняла, – что да, именно этого она и хочет. – Очень глупо, – говорит Лена и без всякой надежды спрашивает: – А может, все-таки в экономисты? – Яна трясет головой. – Ладно, согласна, скучища. Но ты вроде бы думала о геологии. – Этнографом, – повторяет Яна, уперто наклонив голову. – Ты хоть представляешь, сколько они зарабатывают? Яна честно пытается представить этнографа на серой февральской улице, по щиколотку в черно-снежной жиже, бредущим сквозь строй бабок в пуховых платках, разложивших на картонных коробках картошку, сигареты и переливчатые китайские ночнушки. – Нисколько? – спрашивает она. – Думаю, примерно так, – усмехается Лена. – Ладно, работать можно и не по специальности… Тогда готовься поступать на исторический. – Как – исторический?! – тонким голосом переспрашивает Яна, и Лена ядовито смеется. – А вот так. Факультетов этнографии у нас нет. Только кафедра при истфаке… Через три дня звонит Гриша Питерский и говорит: – У меня две марки и кассета с «Аквалангом» Джетро Талл, слышала? У Арвен предки вернулись, так что впишемся у… – Я не пойду, – перебивает Яна. – Мне тут… учить надо. – Ты что-о! Такой психодел словим! Ты что там, правда уроки учишь? Забей! Ты только прикинь, как круто будет! Яна страдальчески втягивает нижнюю губу. В комнате ждет учебник, пестрящий ненавистными датами, и мятый исчерканный листок, неведомо как добытый Леной, – список вопросов, которые давали в прошлом году. Все не просто плохо – все очень плохо. Абсолютно беспросветно. Список огромен. Половину вопросов в нем Яна не может даже понять. Факты – конкретны, их можно запомнить; но что делать с остальным? Большая часть прочитанного кажется ей бессмысленным набором слов, полностью лишенным системы, из которой можно вывести ответ. В конце концов Яна догадывается, что снова, как много раз до того и в школе, и дома, и со знакомыми, имеет дело не со знанием, а с ритуалом. Но на этот раз его нельзя проигнорировать. Ей придется пройти через ритуал и проделать все, что положено, чтобы получить возможность изучать ритуалы. Может, так и задумано. Но это значит, что придется зазубрить все, что должно быть сказано. В феврале всего двадцать восемь дней, тоскливо думает Яна, да и в других месяцах – не намного больше. – Я не могу, – говорит Яна. – Мне правда очень надо. Она жмет на рычаг и до боли сплетает пальцы. Слушает длинный гудок, трагически подняв брови домиком. Потом по памяти набирает номер. – Дашь потом кассету послушать? – спрашивает она, когда Гриша берет трубку. Оставшиеся до поступления месяцы она живет, зарывшись в учебники. Каждый звонок причиняет боль, хочется плюнуть на все и сорваться. Но между нудными строчками ей чудятся – засвеченные солью и песком улицы, крохотная кухня, давно забытый, растворившийся в вихре событий разговор; белая чашка с цветком на внутренней стороне; смутная, странная, невесть откуда взявшаяся, будто извне нашептанная мысль: налить воду, чтобы проступила изнанка. Эта мысль – единственное, что заставляет ее говорить «нет». Иногда ее берет тоска, и тогда она оставляет включенной только настольную лампу и подолгу всматривается в щели между бусинами, пытаясь расфокусировать взгляд и нырнуть в волшебный лабиринт. Она всматривается в фенечки до боли в глазах, они дрожат и размываются, но бусины остаются бусинами, ремешки – ремешками, и расстояния между ними никогда не увеличиваются достаточно, чтобы в них можно было протиснуться. Ей звонят все реже и еще реже зовут на вписки, и только Гриша Питерский остается рядом, и не забывает позвать на квартирник, и не считает, что она подалась в цивилы. Гриша многое способен переварить. Для него ничего не слишком – ни бешеные пьянки и психонавтские заплывы, ни внезапное превращение в ошалелого ботаника. Он не отворачивается от Янки, даже когда, за месяц до вступительных, она просто перестает подходить к телефону. Он отвернется от нее намного позже, когда, уже став аспирантом-биологом, сделает ДНК-тест странного костяного кулона, который его девушка никогда не снимает с шеи. Когда его девушка, узнав отвратительную правду, не отбросит жуткую вещицу, откажется даже говорить об этом и продолжит носить кулон. Это для него окажется – слишком.) …И где в этой истории глупости, упорства и любопытства место страдающему отцу? Филька с тревожным интересом наблюдал, как Янка подергивается, горбится и шевелит бровями. Когда она в задумчивости начала дергать себя за губу, он не выдержал. С сочувствием спросил: – Ты хотела забыть? – Я хотела понять, – сердито вскинулась Яна. Уронила руки на колени, выпрямилась, выпятила челюсть: не подходи. – Получилось? – с любопытством спросил Филька, и Яна слегка расслабилась. – Да ни черта… Пришлось пойти другим путем, – криво усмехнулась она. На мгновение представила, что бы вышло, если бы тогда можно было просто погуглить. Слегка содрогнулась от вероятной перспективы. – А потом отвлеклась как-то… – Яна подняла чашку, полюбовалась невиданным цветком. Задумчиво сказала: – А знаешь, я же пошла учиться на этнографа из-за этой чашки. Филька выпучил глаза. – Из-за чашки? – Ну да. – И кто из нас еще псих, – проворчал Филька. Яна засмеялась, посмотрела на полки, набитые книгами. – Кто бы мог подумать, что когда-нибудь мне придется читать все это по работе! – улыбнулась она и вдруг подобралась. – Ракарский… – прошептала она; глаза полезли на лоб от возбуждения. – Макар Ракарский – твой отец?! Ты же – Филипп Макарович, да?! – Ну, – напряженно кивнул Филька, нырнув глазами в сторону. – И что? – Он же – легенда, рок-звезда! Правда, для очень узкого круга, – со смешком уточнила Яна. – Над его статьями до сих пор грызутся! И как я не сообразила, что ты…