– Ух ты-ы, четко! – кричит Ольга. Янка забывает про сало и бросается смотреть. Голодный Мальчик зажимает трубочку пальцами с торцов, чтобы лучше было видно. На белой поверхности темнеет тонкий рисунок – там есть и вороны, и собаки, и человечки, а вокруг – узор. С одного конца резьба яркая и подробная, но чем ближе к середине, тем она грубее. Голодный Мальчик еще не закончил. – Ух ты… – восхищенным шепотом тянет Янка. – А нам в художке не разрешают вырезать, говорят, не доросли еще, – с досадой говорит Ольга. – Научишь меня? – Запросто, – кивает Голодный Мальчик. – И меня, и меня! – подпрыгивает Янка. Филипп изнывает от желания тоже попроситься в ученики, но не может открыть рот. Ему не нравится эта белая трубочка. Он снова думает о книге. Думает о Янкиных родителях – о маме, которая умерла прямо здесь, и папе, который стрелял в Голодного Мальчика. Эти мысли нравятся ему еще меньше, чем трубочка. До костра всего-то пара метров, но сегодня Филиппу кажется, что целый километр. Сегодня кажется, что Ольга, Яна и Голодный Мальчик – вместе, а Филипп – один. Он думает, что надо рассказать им о книге. Может, тогда они снова станут вместе, а один будет Голодный Мальчик. А может, он просто обидится, а девчонки будут смеяться и обзовут Филиппа дураком. Он мается, никак не в силах решить, что делать. Порыв ветра приносит вкусно пахнущий дым; Филипп испуганно отклоняется, но ветер уже поменялся и снова несет дым над гладью озера. Пес шумно принюхивается. Ольга, поджав губы, качает головой: «Нет, Рекс». – …я им чай делал, – говорит Голодный Мальчик, – у меня ловко получалось, они прям хвалили каждый раз – до чего хорош у меня чай… – Чего там уметь-то, – фыркает Ольга. – Много ты понимаешь! Япошки – они до чаю сами не свои, и все с подвывертом. А чай-то поганый пьют, как сено, ни вкуса в нем, ни цвета… – Врешь ты все про японцев, – говорит Ольга. – Не бывает никаких японцев, – кивает Яна, – все ты выдумываешь. – Так их время съело, – отвечает Голодный Мальчик и приподнимает губу, показывая дырку на месте выпавшего зуба. – Время оно, знаешь, какое, все жрет и жрет, все что хочешь слопает! Яна хмурится. Ольга пожимает плечами, тянется покрутить пальцем у виска, но вместо этого поправляет прутик с салом. Она не хочет злить Голодного Мальчика, и это неприятно. Если подумать – почти страшно. Филиппу не нравится, как Ольга торопливо, почти испуганно опустила руку. Ольга не должна быть испуганной. Филипп перестает гладить собаку и вытягивает затекшие ноги. – А я вчера у папы одну книжку читал, – громко заговаривает он, и Голодный Мальчик, осклабясь, тут же тянет: – Чита-ал? Ты у нас книгочей, да? Филипп краснеет, но Яна смотрит на него, готовая слушать, и Ольга чуть повернула голову, направила на него маленькое загорелое ухо, полускрытое соломенной прядкой. Он через силу продолжает: – Так вот, там были такие злые духи – гаки, они все время… – Гаки! – со смехом выкрикивает Голодный Мальчик, но его темные глаза вцепляются в Филиппа с такой злобой, что тот прикусывает язык. – Гаки-бяки, – улыбается Яна. – Саки, – с удовольствием добавляет Ольга и тут же машет рукой у рта, прогоняет ляпнутое словечко. – Да ладно, не дуйся! Что за гаки? Да ладно тебе! Ну правда, что там дальше? – Не буду я вам ничего рассказывать, – выдавливает Филипп и стискивает кулаки. Дурак! Надо было дотерпеть, пока они останутся одни… – Гаки, – гыкает Голодный Мальчик, не сводя с Филиппа холодных, как вода в озере, глаз. Забытый всеми Рекс встает, отряхивается и решительно идет к Голодному Мальчику. Огромные желтоватые клыки аккуратно смыкаются на тощем грязноватом запястье. Мальчик нервозно дергает рукой, но пес держит крепко. Он упирается лапами в песок и тянет. – Да отцепись ты от меня! – визгливо вскрикивает Голодный Мальчик и зло пихает собаку коленом в бок. Он почему-то боится, страшно боится этой добродушной дворняги, и только страх не дает ему ударить Рекса по-настоящему. Голодный Мальчик снова отчаянно дергает рукой, и Филипп злорадно хохочет. – Рекс, не приставай! – спохватывается Ольга. – Опять ты… Заманал уже! Пес тихо скулит и отходит в сторону. Голодный Мальчик, дергая лицом, сердито вытирает руку, размазывая собачьи слюни по штанине. Рекс снова ложится, разочарованно роняет голову на лапы. Круглые карие глаза двигаются, отслеживая каждое движение. – Готово, – говорит Ольга. – Знатное сало, – Голодный Мальчик жадно выхватывает у нее прутик. – У мамки своровала? – Не своровала, а взяла в холодильнике, – обиженно отвечает Ольга. Янка хихикает, смотрит на Филиппа. – У тебя нос в саже, – говорит она. Он вскакивает, проходит по хрустящему пляжу два шага, отделяющих костер от кромки воды. Опускается на колени. У самого берега сквозь воду просвечивает песок; чуть дальше в темной торфяной глади отчетливо, как в зеркале, качается тощая фигура Голодного Мальчика. – Знатное сало, – повторяет он и вонзает зубы в четвертушку черного, купленную Филиппом за три копейки, которые бабушка утром выронила в коридоре. – Эх, сейчас бы настоящей еды… Ольга с Яной переглядываются. – А это – не настоящая? – сердито спрашивает Ольга. Голодный Мальчик мотает головой так, что черная челка падает на глаза. – А какая – настоящая? – спрашивает Яна. Мальчик жует. Не дождавшись ответа, Яна морщится: – Ты суп хочешь, что ли? Совсем дурак? Это же невкусно! Папа говорит, что настоящая еда – это суп, – объясняет она Ольге. Голодный Мальчик снова мотает головой, пожимает плечами. – И супу бы за милую душу навернул, – расплывчато отвечает он. – У меня, видишь, зуб не растет? – Он гулко глотает, раскрывает рот и тычет пальцем в дырку в ровном белом заборе. – А все потому, что питание плохое… – Я принесу, – смущенно говорит Яна. – Меня на обед заставляют… Она замолкает и упирается взглядом в землю. Ольга сочувственно шмыгает носом. От неловкости Филипп яростно тычет носком в песок, выбивая в нем влажную яму. Когда родителей нет дома, Янка выливает то, что ей положено съесть, в унитаз. Голодный Мальчик их смущения не замечает. – Заметано, приноси, – говорит он с набитым ртом. – Только хлеба не забудь, пустой суп хлебать неохота… Он засовывает в рот последний кусок и снова берется за халцедоновый резец и трубочку. – А что это такое вообще? – спрашивает Ольга. Голодный Мальчик перестает вырезать. Филипп видит, что он выдумывает ответ, и Ольга тоже – она медленно приподнимает брови, и по ее лицу расползается насмешливая ухмылка. «Щас она тебя…» – злорадно думает Филипп, но тут влезает Янка. Янка вообще не понимает таких вещей. – На свисток похоже, – говорит она, и Голодный Мальчик быстро кивает. – Дай подуть? Голодный Мальчик с секунду раздумывает, а потом вдруг ухмыляется. Вроде бы и весело, но от этого веселья почему-то становится нехорошо. – На, – говорит он с коротким смешком. По спине Филиппа пробегают мурашки. Мир становится медленным и вязким. Филипп видит, как хмурится Ольга. Видит, как Янка подносит трубочку (нет, кость, настоящую человеческую кость!) ко рту. Это отвратительно, как те картинки с голыми людьми, которые однажды принес в школу Жека. Филипп подается вперед; он хочет крикнуть: «Не надо!», но издает лишь слабый писк. Мир уходит из-под ног и возвращается; мир качается, словно матрас над трясиной. Янка улыбается, прикасается губами к трубочке, и Филипп содрогается. Янка дует. Огромный жуткий звук плывет над озером, низкий и тоскливый, как плач последнего динозавра. От него выворачивает наизнанку. От него перехватывает горло и прыгает в животе – матрас порвался, хрупкие стебли сухой травы разошлись под ногами, он протонул. Трясина темной вязкой волной затапливает мозг. От нее пахнет нефтью и канализацией. Янка отодвигает от себя кость на вытянутой руке, желая оказаться как можно дальше от нее, но не решаясь отбросить. Вид у нее оглушенный. Опустевший. Как будто она вложила в выдох всю душу. Голодный Мальчик хохочет, и дырка в его зубах зияет, как черная дыра. В этот момент Филипп впервые думает, что, возможно, они все трое попали в беду, хотя и не знают пока об этом. Хлопнула дверь подъезда, и Филипп вздрогнул всем телом. Кажется, он задремал от усталости. Ему снился подземный гул, наползающий на Коги; Филипп не слышал его – но видел. Звук походил на густое черное желе. Еще путаясь в темных остатках сна, Филипп открыл глаза и увидел Янку, нога за ногу бредущую прочь. Даже по ее сгорбленной спине было понятно, как она несчастна. Облившись запоздалым ужасом – почти упустил! и что бы делал дальше? – он окликнул ее и двинулся следом. Это ветер, сказал себе Филипп, когда Янка не остановилась. Это ветер свистит в ушах, заглушая все звуки, а Янка все не оглядывалась, даже не поворачивала головы, чтобы прислушаться. Она шла все быстрее, и чем больше она торопилась и сутулилась, тем труднее становилось говорить себе, что дело в ветре. Она уже шла так быстро, что он начал отставать. Он еще, наверное, смог бы догнать ее, если бы побежал. Мог схватить за руку, развернуть к себе, сказать: ну ты что, это же я! Но он не мог бежать, слишком болели стертые ноги, ныли колени, хрипели застоявшиеся легкие, выстуженные холодным ветром. Да, все дело в ветре. Только в нем. Он снова выкрикнул ее имя. Янка втянула голову и передернула плечами, будто хотела стряхнуть что-то невидимое. («…А ну стоять, Нигдеева! Ты куда это собралась?» Янка передергивает плечами и, глядя в пол, медленно разворачивается к классной. Под мышкой у нее зажат футляр со скрипкой. Янка бросает взгляд на Филькины часы, быстро, воровато, – но классная это замечает. «Ах, у тебя нет времени, чтобы извиниться? – говорит она, и ее голос угрожающе звенит, а лицо наливается краской. – Значит, хамить учителю на уроках у тебя время есть, а извиниться нет?» Янка внимательно рассматривает линолеум, – Филька, укрывшийся в нише у окна, видит, как ее глаза скользят вдоль линий простого узора. Классная орет. Минут двадцать спустя они все-таки выбираются из школы. Янка почти бежит, размахивая скрипкой; парящий над тротуаром, как качели, футляр толкает ее вперед, придавая скорости. Филька едва успевает за ней. «Что ты сделала?» – спрашивает он. Какое-то время Янка думает, вытянув губы трубочкой. Дергает плечом: «Не знаю». Думает еще и добавляет, кривясь: «Она психанутая какая-то».) Янка передернула плечами, и Филипп живо представил, как она брезгливо кривит рот. Она знает. Мама ей сказала. Конечно, мама ей все рассказала и о том, что его нельзя волновать, и про санаторий, и про лекарства. Ворона обманул его. Теперь Янка не захочет даже слушать. Филипп знал, что не побежит за ней, никогда больше ни за кем не побежит, – кого бы он ни догнал, на лице оглянувшегося человека он увидит только отвращение и испуг. Даже если это Янка. Особенно если это Янка… Что-то с мерзким влажным хрустом сломалось в горле Филиппа; покачнувшись, он прислонился к стене дома и медленно осел на землю. 4 Тяжелая дверь разом отсекла равнодушный солнечный свет, колючий ветер, недоуменный взгляд Янки, от которого ныла спина. Ольга прикрыла глаза, предвкушая полумрак, наполненный огоньками свечей. Втянула душный, пахучий воздух. Сердце постепенно переставало колотиться о ребра, кулаки медленно разжимались, и свистящее сквозь стиснутые зубы дыхание потихоньку превращалось в плавное, почти неслышное. Эта темнота, тепло живого огня, эти запахи как будто укутывали Ольгу толстым ватным одеялом, отгораживали от холодного мира, глушили полные ледяного страха мысли. Здесь ей всегда становилось спокойно, почти бездумно. Здесь она была под присмотром. Как у бабы Нины когда-то, много-много лет назад. …Бывали вечера, когда мама совсем уж задерживалась на работе, снаружи выл ветер, выстуживая комнату, и казалось, что беда неминуема, и часы тикали все громче, болью отдаваясь в ушах. Не каждый раз, но часто – Ольга не выдерживала этого ожидания. Проверив, на месте ли висящий под майкой ключ, она выскальзывала в подъезд и прикрывала дверь. Она старалась сделать это тихо, но замок щелкал пистолетным выстрелом, и эхо металось между стен. На секунду Ольга замирала, как выхваченный светом фонаря зверек, а потом дикими неслышными прыжками неслась на третий этаж и толкала дверь угловой квартиры, которая никогда не запиралась. Здесь всегда горел только торшер; от запаха корвалола, топленого нерпичьего жира и «звездочки» слезились глаза. Телевизор бормотал тихо-тихо, разбрасывая по комнате синеватые блики. Баба Нина смотрела все подряд, лишь изредка переключая программы изогнутым концом клюки, которым очень ловко подцепляла круглую блямбу. Облитая скупым светом торшера, она восседала перед телевизором в огромном толстом кресле, по-ковбойски задрав бесформенные ноги на журнальный столик. Протертые до прозрачности, лоснящиеся от мазей и бальзамов треники обтягивали распухшие суставы. Иногда колени бабы Нины болели меньше, и, увидев Ольгу, она комически всплескивала руками. Гримасничая, восклицала: «Ба, смотрите-ка, кто пожаловал!» В такие дни она учила Ольгу вязать, или штопать, или… ну, например, прясть, почему бы и нет. Правильно креститься и читать «Отче наш» тоже учила, по большому секрету. Но чаще колени болели сильно, и баба Нина даже не поворачивала головы, когда Ольга бочком проскальзывала в комнату. Горбясь и напряженно растирая суставы, она молча вперяла в экран свои круглые и выпуклые, как у птицы, глаза. Коротко стриженые черные волосы, мокрые от пота, сосульками липли к желтому лбу. Ольга тихо садилась на ковер рядом с креслом и прислонялась щекой к одуряюще воняющему мазью горячему бедру. Ей было все равно, разговаривает баба Нина или нет. Она чувствовала, что за ней приглядывают. Когда головы в телевизоре сменялись подрагивающими вертикальными полосами, а бормотание переходило в противный писк, баба Нина начинала похрапывать. Тогда Ольга на цыпочках возвращалась домой. Мама уже спала; в теплом свете настольной лампы ее волосы, завитые в химические кудряшки, одуванчиком пушились вокруг усталого лица. Ольга целовала ее в щеку и забиралась в кровать. Спокойная. Защищенная.