Она его получила. Яна заколотила кулаками в дверь, но стук прозвучал еле слышно, не в силах пробиться сквозь душный, спертый воздух, и тут же заглох, завяз, как в киселе. Наступила тишина. Казалось, квартира пуста – пуста уже очень давно, годы, а то и десятилетия, – но тут из-за двери послышались медленные, шаркающие шаги. Стиснув пальцы и склонив голову набок, Яна стала ждать. Дверь распахнулась, когда она уже решила, что ей не откроют. Лицо обдала волна удушливо-теплого воздуха, пахнущего горелым жиром, и на пороге возникла монументальная старуха в шелковом халате, расшитом невиданными птицами, потускневшими и обтрепавшимися за годы стирок. Одну руку она упирала в бок. Другой – придерживала дверь, готовая захлопнуть ее, как только отчитает невоспитанного пришельца. Жуткая Филькина бабка, когда-то вгонявшая Яну в паралич, постарела намного меньше, чем дом. Хуже того – она практически не изменилась. Старуха посмотрела на Яну сверху вниз – и вдруг откачнулась назад. Строгое до неподвижности лицо стало изжелта-бледным, превратилось в поблекшую фотографию, раскрашенный кусок старого пергамента. Бабка быстро оглянулась куда-то в глубь квартиры и решительно поджала губы. Что-то мелькнуло в глазах, какие-то тени – словно цифры на экране карманного калькулятора. – Вот, значит, как, – пробормотала бабка про себя. Ее коже вернулся цвет; шея покраснела от напряжения. Высокая, твердая на вид прическа лаково блеснула, проплывая под лампочкой, – туда, обратно. Ледяные глаза прошлись по Яне – от стоящего дыбом рыжего ежика волос к бледному лицу; задержались на плохо замазанном фонаре под глазом; равнодушно скользнули по дырке на джинсах и небрежно зашнурованным кедам, – только чтобы утвердиться в уже готовом вердикте. Яна привычно сжалась под этим взглядом. Скороговоркой пробормотала: – Здрасьте, Зоя Викторовна. А Фильку можно? – Филипп нездоров, – негромко процедила бабка, вынося приговор, но ее гипнотические глаза под тяжелыми веками снова ушли в сторону, с вороватым беспокойством скосились через плечо. В этой тайной тревоге было что-то жалкое, что-то детское – засекут! – и страшно знакомое. Морок разрушился. – И долго он будет… ммм… нездоров? – с нажимом спросила Яна, вздернув бровь. – Долго. Попрошу впредь больше нас не беспокоить, – торжественно ответила бабка и решительно потянула на себя дверь. Яне стало почти весело. – Да боже ж ты мой, – пробормотала она и заорала в глубь квартиры: – Филька! Филька, выходи-и! Бабка отшатнулась, вскинула руки, будто пытаясь поймать крик, сжать его в кулаках. – Я получила Послание! – проорала Яна во все горло. – Филька! Я получила! – Прекратите орать! Филиппа нет дома! – Да хватит врать уже, – устало процедила Яна. – Вечно вы врете… Она выставила вперед костлявое плечо и протиснулась в квартиру. «Что за наглость, – забормотала за спиной бабка. – Я вызову милицию, так и знайте…» В ответ Яна только раздраженно дергала локтем. Первым делом она заглянула на кухню. Пусто. Комната. Пусто. Двери в туалет и ванную приоткрыты, и за ними – темнота… Отчаянная лихость схлынула. Яна, потупившись, повернулась к бабке, готовя извинения, подбирая слова, – но тут шеи коснулся легкий, едва уловимый ветерок, от которого все тело покрылось мурашками. Проглотив неначатую фразу, Яна толкнула дверь в кабинет Филькиного отца, и та неторопливо распахнулась. Пестрые узелковые полотнища полностью закрывали стены и свисали с натянутых поперек комнаты веревок. За нитяным маревом едва виднелись стеллажи, заваленный открытыми книгами стол с древним ламповым монитором и потертой клавиатурой, узкая тахта, небрежно прикрытая пледом. Спертый воздух пыльными комьями забивался в горло. Окно едва пропускало дневной свет. Похоже, его много лет не открывали: из щелей в рамах торчали плотные клочья серой ваты. Яна не чувствовала ни сквозняка, ни малейшего дуновения, – но нити, торчащие из плетеных тряпок, тошнотворно шевелились. Паучье логово. Тайная нора безумца. – Я же сказала, что Филипп нездоров, – негромко сказала за спиной бабка, и Яна едва не вскрикнула. – Даже теперь вы не способны понять, что мы с Зоей Викторовной делали для Филиппа все. Это вы своей фальшивой дружбой сломали ему жизнь. Так и остались малолетней хамкой. Вы и эта ваша подружка, отвратительная бесстыжая беспризорница… Всегда считали, что взрослым только и надо вам досадить. Ни капли уважения к старшим, ни к чужим родителям, ни к своим. Так и считаете себя самой умной… Ну что, теперь убедились? Лицо горело так, словно в него плеснули кипятком, уши казались двумя раскаленными углями, но в животе ворочался ледяной ком. Доказательство того, что Филька действительно свихнулся, было ужасно. Но еще ужаснее было нечто, что скрывалось за банальной пилежкой, которую хотелось, как обычно, пропустить мимо ушей. Черная трясина, прикрытая мертвой седой травой. Кошмарная правота, сама мысль о которой была абсолютно невыносима. Глядя себе под ноги, Яна отступила к входной двери. – Простите, – хрипло прошептала она Филькиной бабке (бабке? Маме, это же его мама!). – Простите, пожалуйста… После темноты и сырой вони подъезда, после удушливого сумрака Филькиной квартиры ветер, гоняющий по двору крохотные песчаные смерчи, показался сладким, как горсть ягоды, залпом брошенной в рот. Ветер боднул Яну колючим лбом, засвистел в ушах, выдувая из головы жуткое прозрение, которое едва не настигло ее. Ветер сунул холодные пальцы за шиворот. Потеребил кожаный шнурок. Мужской (взрослый) голос окликнул Яну по имени. Она вздрогнула, натянула на голову капюшон и торопливо зашагала прочь от подъезда. – Яна! – крикнул незнакомец громче, и она ускорила шаг. – Яна! Человек за спиной натужно сопел, доски стонали под его ногами. Яне не надо было оглядываться, чтобы увидеть заплывшие глазки на нездорово красном, угрюмо-недовольном лице, ушедшую в плечи могучую шею, налитое пивом пузо. – Да стой же, ну, Янка! Ну пожалуйста! Он мучительно догонял, выигрывая метр за метром, но по его дыханию Яна понимала, что незнакомец уже почти выбился из сил. Его голос стал тоньше и сбивчивей. В нем отчетливо слышалось хныканье. От заунывных окликов Яна вздрагивала и все ниже опускала голову, но побежать не решалась, чтобы не привлечь лишнее внимание. – Янка… Топот за спиной стих. Что-то зашуршало, словно кто-то протащил волоком мешок, мостки содрогнулись от мягкого удара, а потом Яна, не веря своим ушам, различила хриплое рыдание. Горькое, отчаянное, на разрыв, оно било под дых, как тупой нож. Яна остановилась, будто налетев на стену, и медленно обернулась. 3 Когда Янка начала выбираться из толпы, спиной вперед, протекая между каменными плечами, как сгусток тумана, – Филипп и не подумал посторониться. Он зажмурился, ожидая холодного прикосновения духа, ледяной эктоплазмы, струящейся сквозь его тело; он задержал дыхание, в ужасе перед подступающим запахом могильного тлена, в восторге перед соприкосновением с разумом, познавшим другую сторону. Он был готов. Острый локоть ударил его в живот, и воздух с шумом вырвался из легких. Филипп судорожно вдохнул невозможный запах шампуня, табачного дыма, кофе, теплой живой кожи. Задыхаясь, он широко раскрыл глаза, но толпа уже сомкнулась, затянула пробитую в ней брешь, отгородив Филиппа от возмущенного старика, от позеленевшего охранника с загаженным подбородком. От того, кто лежал у развалин прямо на вывеске «Топографическая продукция». Как будто тот, кто это сделал, знал про карту, – и теперь, столько лет спустя, насмехался над ними. Филипп в отчаянии стиснул руки: насмешка заслужена. Он слишком долго думал, слишком долго не осмеливался, трусил и жадничал, не желая платить цену, положенную тем, кто призывает мертвых. Если бы он не тянул, если бы решился действовать раньше – возможно, хотя бы этот ребенок остался в живых. Сколько их уже? – …двое? Трое? Мама, я должна… Филипп приподнимает голову, чтобы подушка не шуршала в ухо, и подтягивается к спинке кровати. Когда дверь на кухню закрыта, здесь слышно лучше всего. Из щели между стеной и кроватью тянет тухлятиной; оседая на нёбе, она оставляет привкус железа и солярки. Воняет спрятанная в углу под кроватью футболка, испачканная кровью Голодного Мальчика; хорошо еще, что запах чувствуется только вблизи. Филипп дышит ртом, тихо-тихо, чтобы не пропустить ни слова. Уже который день мама с бабушкой шепчутся на кухне, спорят шепотом, ссорятся шепотом, и мозг Филиппа кипит от напряжения, пытаясь соткать из раздраженного шуршания – слова. Но сегодня мама и бабушка шепотом кричат, и Филипп слышит почти все. – Уймись, Искра, не будь дурой. Ты – советский журналист! Ты НЕ должна распространять отвратительные слухи, не должна запугивать людей дешевыми сенсациями. И не вздумай приставать с этим к начальству, не позорь меня, ради бога! – Значит, я должна напечатать опровержение. Завтра же пойду в райотдел… – Какая же ты бестолковая… Это твой горе-муженек успел забить тебе голову? Ты что, вообще ничего не понимаешь?! Тишина. Филипп дышит медленно-медленно, чтобы не заглушить собственным вдохом продолжение разговора. – Тех, кто такое болтает, сажать надо, – говорит бабушка. Мама молчит. Филипп дышит тихо-тихо, но больше они в ту ночь не разговаривают. После завтрака Филипп торжественно надевает часы (они слегка потеряли свой лоск, и экран стал мутноватым, но он по-прежнему гордится ими). – Можноягулять, – привычно бормочет он, выйдя в прихожую, и принимается шнуровать кеды. Процесс небыстрый, и Филипп не сразу слышит, что говорит бабушка. Ему приходится мысленно прокрутить фразу еще раз, чтобы понять ее смысл. – Что? – растерянно переспрашивает он в надежде, что ослышался. – Никуда не пойдешь, – повторяет бабушка. – Совсем головой не думаешь? Филипп слушает, открыв от изумления рот и глядя на бабушку снизу вверх, а пальцы продолжают двигаться сами по себе – протягивают шнурки в дырочки, завязывают узел. Он выпрямляется, готовый идти. В кармане предательски шуршит, и Филипп прижимает локоть к боку, чтобы скрыть очертания завернутой в газету котлеты. Бабушка стискивает губы так, что они исчезают. – Снимай обувь и марш в комнату, – говорит она. – Нечего болтаться на улице. Никаких прогулок, пока… – Она запинается, шевелит губами, словно не может подобрать слова, и Филипп вспоминает подслушанный ночью разговор, зыбкий, как трясина. Он всегда трусил качаться на матрасе, но сегодня чувствует, что может пройти дальше других. Хотя бы – дальше бабушки. – Пока что? – тихо спрашивает он, и бабушка темнеет от гнева. – Хочешь, чтобы мы с твоей матерью с ума тут сходили? – спрашивает она. – Хочешь, чтобы тебя выпотрошили нам назло? – Ты же сказала, это только слухи, – еще тише говорит Филипп. – Молчать, наглец! – шипит бабушка и прячет глаза. Они молча стоят в коридоре, и сердце Филиппа бьется так сильно, что отдает в горло. Он ждет, что скажет бабушка. Может быть, он даже ждет, что она скажет: в нашем городе убивают детей, и никто не может поймать убийцу, я боюсь за тебя, может, ты что-нибудь знаешь? Может, видел что-то? И тогда Филипп расскажет все-все и ей, и маме, и они что-нибудь придумают, и ему не придется больше хранить тайну, от которой готова взорваться голова. Бабушка молчит. От ветровки Филиппа пахнет котлетой; густой жирный запах заполняет весь коридор. Он такой сильный, что режет глаза; Филиппу кажется, что котлета медленно просачивается сквозь ткань кармана, продавливается, как сквозь сито, и вот-вот вылезет наружу. Бабушка молчит. Под ее взглядом Филипп неловко открывает замок, стараясь, чтобы он не щелкнул. Приоткрывает дверь. Плавно протискивается на лестничную клетку. – Ягулять, – шепотом говорит он и бегом ломится вниз. Филипп оглянулся – и едва успел заметить, как рыжий Янкин ежик исчез под капюшоном. Одобрительно кивнув, он бросился следом. Янка права: главная улица – не место для разговора, тем более – сейчас. Но как здорово он угадал, где ее искать! Еще полчаса назад Филипп был в панике. Уже добравшись до города, он понял, что домой возвращаться нельзя: даже страшно представить, что будет, если мама узнает о побеге. Он почти отчаялся, не зная, как быть дальше, но, поразмыслив, понял, что Янка не пойдет к нему домой. Он был дураком, когда думал, что она явится прямо в его комнату. Они должны встретиться там, где им не помешают. Например, в магазине топографической продукции… Янка сутулилась и чуть подпрыгивала на ходу, но шла быстро, очень быстро. Как будто переходила дорогу за домом и хотела нырнуть в стланики до того, как ее засекут из окна. Филипп безнадежно отставал; стертые в кровь ступни дергало, как дырявый зуб. Неприметная куртка цвета хаки мелькала все дальше, сливалась с деревьями, терялась среди таких же курток прохожих. Вот она скрылась за поворотом; Филипп, прихрамывая на обе ноги, перешел на бег, стараясь не обращать внимания на то насмешливые, то встревоженные взгляды. Добежав до перекрестка, он тяжело уперся руками в колени. Сердце выпрыгивало из груди, отвратительно мокрое лицо горело и в то же время мерзло на ветру, и к нему липла пыль. Филипп посмотрел налево. Вот она, невысокая женщина в зеленой куртке, склоняет голову под капюшоном, уходит все дальше, быстрая и плавная… Филипп с сомнением покривил рот и посмотрел направо. Маленькая женщина в зеленой куртке, почти бежит, сутулясь и подпрыгивая на ходу, как воробей… Филипп ринулся следом. Он не удивился, когда Янка свернула во двор его дома. Что-то шло неправильно. Она действительно собиралась прийти к нему, и локоть у нее был острый и твердый, а запах – такой живой, что от него кружилась голова. Филипп из последних сил затопал по мосткам. Уже понимая, что не успевает, окликнул ее вслепую. Выскочил наконец из-за угла дома – только чтобы увидеть, как Янка, втянув голову в плечи, ныряет в подъезд. Потоптавшись на месте, Филипп неуклюже примостился на покатый выступ на стене дома. Уперся ногами в затрещавшие мостки, чтобы не сползти на землю, уткнул лицо в ладони. Помимо воли представил, как Янка стучит в дверь, как мама открывает… какое у нее лицо. Что она говорит… Тут воображение Филиппа потерялось, остался лишь холодный червяк, ворочающийся в животе. Там, на площадке второго этажа, прямо сейчас происходила катастрофа, и он ничего не мог с ней поделать. Ему оставалось только ждать. Из окна над головой несло жареным; там бормотал телевизор и тихо звякали вилки. Кто-то тихо прошел по доскам. В лицо дохнуло влажной тухлятиной; Филипп отмахнулся, оттолкнул что-то теплое и шерстяное, что-то холодное и мокрое. Протер залитые потом глаза. Перед ним сидела крупная дворняга. Филипп слабо улыбнулся и виновато поелозил пальцем по широкому лбу. Отряхнул приставшие к руке мелкие палевые волоски. Пес был точь-в-точь как те, что ходили с Ольгой. Они еще все время приставали к Голодному Мальчику… Стоило вспомнить про Голодного Мальчика, и успокоившееся было сердце опять заколотилось. – Лучше бы вы его увели, – сказал Филипп собаке. Кобель вздохнул и шумно потянул носом, вдыхая кухонный чад из форточки. В животе Филиппа заурчало. – Жрать хочешь? – сочувственно спросил он. – Я тоже… …Жареное сало капает на угли, и от них поднимается едкий дымок. Янка сидит над костром на корточках, осторожно поворачивает прутики. Она старается держаться с наветренной стороны; иногда ветер вдруг меняется, и она отскакивает в сторону, будто дым ядовит. Филипп тоже так делает, но бабушка все равно недавно сказала, что от его одежды странно пахнет. Теперь он старается вообще не подходить к костру. Он сидит прямо на песке, поджав по-турецки ноги, почесывая большого серого пса в неопрятных клочьях недолинявшей шерсти. Филипп думает о выбранной вчера наугад книжке с папиной полки. Ему не нравится то, что он в ней прочел. Голодный Мальчик, скособочившись от напряжения, ковыряет обломком халцедона белую трубочку размером с палец. Камень обколот мелкими раковинками, точь-в-точь как резцы на картинках про первобытных людей. Ольга дышит Голодному Мальчику в ухо, не сводя глаз с его рук. Голодный Мальчик откладывает резец и дует на трубочку. Белым облачком взлетает мелкая известковая пыль.