Тотчас же перед началом пира подали вино. Борис отпил несколько глотков и вновь почувствовал приятное тепло. Отпил еще, взглянул на свою невесту, ощутив легкий приступ возбуждения, и, улыбаясь, обвел глазами собравшихся… Все было хорошо. Почти все. Новоиспеченный зять не питал особой любви к своему тестю, но уважал его и вражды к нему, уж конечно, не имел, но был на пиру один гость, которого Борис воистину терпеть не мог, – и по какой-то причине сидел этот ненавистный точнехонько напротив молодых. То был брат Елены Федор, весьма странный юноша. Если старший из двоих братьев очень напоминал своего коренастого рыжеволосого отца, то Федор, девятнадцати лет, был строен и белокур, как Елена. Кудрявую свою молодую бородку он коротко стриг. По слухам, этот Федор выщипывал все волоса у себя на теле. Иногда он слегка припудривал лицо, но сегодня, из уважения к родне и гостям, воздержался от пудры; впрочем, по его лицу было заметно, что он воспользовался какими-то благоухающими притираниями; их тяжелый аромат Борис ощущал даже через стол. В Москве такие молодцы, как Федор, частенько встречались, несмотря на суровое православие царя. Многие из них, хотя и не все, практиковали мужеложство. В первый же день их знакомства Федор сообщил ему: – Я люблю красоту, Борис, не важно, заключена она в облике юнцов или девиц. И беру все, что мне по вкусу. – Овец и лошадей тоже, не сомневаюсь, – сухо ответил Борис. Как гласила молва, некоторые из друзей Федора предавались самым разнузданным порокам. Впрочем, Федор ничуть не смутился. Он устремил на Бориса пристальный взгляд своих жестоких, сияющих глаз. – А ты сам-то пробовал? – с притворной серьезностью спросил он и, насмешливо рассмеявшись, добавил: – Попробуй, вдруг понравится. Борису претили подобные слова в устах шурина; Федор, несмотря на все его остроумие и умение позабавить и рассмешить, которое он изредка проявлял, умел быть жестоким и резким, и с тех пор Борис его избегал. Почему-то Елена очень любила брата. Кажется, она в душе не верила, что он порочен, а то и, боже упаси, прощала его. Борис старался даже не думать о том, что Елена могла оправдывать братца. Но сейчас он, Борис Бобров, хозяин – угощает гостей на своем свадебном пиру. И надобно ему возлюбить их всех. Оттого Борис поднял кубок и дружески улыбнулся, когда Федор провозгласил здравицу в его честь. И тут на него обрушился совершенно неожиданный удар. Примерно на середине трапезы Федор, спокойно разглядывая Бориса, промолвил: – Как же вы хорошо смотритесь вместе. – А потом, прежде чем Борис смог придумать достойный ответ, добавил: – Радуйся, Борис, что сидишь, куда дозволили сесть. После, боюсь, будут тебя сажать куда ниже всех нас. – Эти слова он произнес словно бы шутливо, но достаточно громко, чтобы его услышало большинство сидящих за столом. Борис вздрогнул, словно его ударили. – Не думаю. Бобровы, знатностью по крайней мере, не уступают Ивановым. Но Федор только рассмеялся в ответ: – Борис, голубчик мой, ты и сам понимаешь: ни единый из гостей не стал бы служить под твоим началом. Оскорбление, величайшее и самое ядовитое из возможных, нанесено было намеренно и метко. Это была не пустая брань. Обругай его шурин песьим сыном, Борис мог бы вскочить с места и ударить его. Но Федор очень точно и технически грамотно описал положение его семьи, закрепленное в особых списках. И Борис опасался, что Федор прав. В отличие от еще существовавшей в ту пору в Англии системы, где согласно ясному перечню должностей, рангов и титулов, как бы то ни было, всем представителям высших классов и чиновничества отводилось место, которое невозможно оспаривать, русское местничество было основано на положении не конкретного лица, а всех его предков по сравнению с предками другого. Поэтому один боярин мог отказаться сесть на пиру «ниже», чем другой, и погнушался бы исполнять его приказы, когда бы тот был назначен его командиром во время войны, если мог доказать, что, например, его двоюродный дед занимал положение более высокое, чем дед его соперника. Местничество было чрезвычайно подробным и разветвленным и играло огромную роль: каждое благородное семейство предъявляло самое детальное и внушительное родословное древо окольничим и дьякам из Разрядного приказа, ведавшего в том числе вопросами генеалогии и назначения на должности. Эта тяжеловесная, неповоротливая система, к которой питает склонность аристократия любой страны, разрабатывалась примерно в течение последних ста лет и теперь достигла такой степени абсурда, что царь Иван повелевал отменить ее, когда выступал в поход. В противном случае о порядке и повиновении в войске пришлось бы забыть. Известно было, что родовитые вельможи – иногда даже в публичном собрании – отказывались сидеть на отведенном им месте, даже когда им приказывал царь: рисковали попасть к нему в немилость и погубить себя и свою семью, но не уступали. Ведь если семья упрямца уступала место другой, то этот факт тоже включался в систему и мог на целые поколения понизить ее статус. Отец всегда внушал Борису, что, хоть их семейство и беднее, но благодаря их прежним заслугам Бобровы ничем не уступают Ивановым. Неужели отец ошибался или намеренно его обманывал? Он, Борис, никогда не вникал в подробности, а просто предполагал, что все так и есть, как ему было сказано. Возможно ли, чтобы гордившийся тамгой с трезубцем род воинов, известный еще во времена Киевской Руси, столь мало ценился в Московском государстве? И, глядя на Федора, столь самоуверенного, столь невозмутимо язвительного, Борис поневоле смутился и почувствовал, что краснеет. – Сейчас не время о том говорить, – раздался в наступившей тишине голос Дмитрия Иванова, властно пресекший пререкания, и раз в кои-то веки Борис ощутил благодарность к тестю. Однако весь остаток вечера его не покидало чувство смятения, словно почва ушла у него из-под ног. На исходе вечера молодые люди из числа гостей проводили новобрачных в дом Бориса. Дом этот был невелик, принадлежал священнику и был покрашен белой краской в знак того, что его владелец освобожден от уплаты налогов. Борису в свое время посчастливилось нанять это жилье. Все было готово. По обычаю он выложил на брачное ложе пшеничные снопы. И наконец остался наедине с Еленой. Он поглядел на нее и заметил на ее лице выражение то ли задумчивости, то ли грусти. Она улыбнулась, не без робости, и он осознал, что не имеет ни малейшего представления о том, о чем она сейчас думает. Так о чем она думает, эта сдержанная, тихая четырнадцатилетняя девица с золотыми волосами? А думала она о том, что могла бы полюбить этого молодого человека: хотя он и представлялся ей медленно соображающим, немного туповатым, ей казалось, что он лучше ее брата. Она боялась, что, юная и неопытная, не догадается, как угодить ему. Она понимала, что он одинок, – это было очевидно. Но она также понимала, что в душе он переживает некий надлом. Желая утешить его и помочь ему преодолеть состояние, которое она воспринимала как нездоровое, она инстинктивно ощущала, что, столкнувшись с жестоким, беспощадным миром, он мог замкнуться в себе и потребовать, чтобы она разделила его одиночество. И это ощущение опасности, это темное облако на горизонте не давало ей тотчас же, всецело, не рассуждая, подчиниться ему. Однако в эту и последующие ночи им обоим, совсем юным, достаточно было открыть для себя страсть с ее простыми радостями, чтобы заложить основы будущего брака. Спустя две недели им предстояло уехать в Русское. Зимним утром по сверкающему белому снегу Борис и Елена, укутанные в меха, в первых из двух саней, запряженных тройкой, подъехали к городку Русское. Тем временем на местной рыночной площади происходило немноголюдное, но важное собрание. Глядя на его участников, никто не догадался бы, что все они: священник, крестьянин, купец и монах – состоят в родстве, а из них четверых только священник знал, что происходит от крестьянской женки Янки – той самой, которая убила Петра-татарина. Особенно тревожился Михаил, крестьянин из Грязного. Это был коренастый, широкогрудый человек с добрыми голубыми глазами и волнистыми темно-каштановыми волосами, стоящими дыбом и образующими словно бы нимб у него над головой. На его лице, обычно безмятежном, сейчас застыло выражение беспокойства. – Так говоришь, приданое за ней дали маленькое? – Да, – отвечал высокий священник. – Скверно это, ой скверно. И бедняга с несчастным видом уставился на собственные валенки. Стефан сочувственно поглядел на него сверху вниз. На протяжении четырех поколений, с тех пор как его прадеда нарекли в честь старого монаха-иконописца отца Стефана, которому они приходились родней, старшие сыновья в его семье получали имя Стефан и принимали священнический сан. Женился он также на поповне. Стефану было двадцать два года; высокий и статный, с аккуратно подстриженной темной бородкой, с серьезными голубыми глазами, он производил впечатление спокойного достоинства, отчего казался старше своих лет. О Елене и ее приданом он был наверняка вполне осведомлен, ведь у него нашлись знакомцы в Москве, а поскольку он умел читать и писать, что было немалым достижением для священника в ту пору, он мог даже переписываться со столицей. – Жена без денег! Только подумайте, чем это для меня обернется! – посетовал Михаил. – Он из меня выжмет все до последней капли! Что ему еще остается? Этот вопрос он задал совершенно беззлобно. Всем было понятно, какие беды ожидают Михаила. Грязное было единственным имением Бориса. Теперь, когда ему надобно содержать жену, а вскоре, возможно, и детей, единственный способ не разориться окончательно – это требовать больше дохода от имения и от крестьян, которые живут на его земле. При его недужном отце в Грязном к крестьянам относились более-менее снисходительно; но кто знает, что произойдет теперь? – Вам-то хорошо, – заметил Михаил, обращаясь к Стефану и монаху, – вы люди церковные. А тебе, – повернулся он к купцу с печальной улыбкой, возможно не лишенной злорадства, – до нас и дела нет. Ты-то в Русском живешь. Лев-купец был плотный тридцатипятилетний человек с жидкими, зачесанными назад черными волосами, с всклокоченной бородой и жестким татарским лицом. Глаза у него были монгольские, черные и хитрые, хотя по временам, как сейчас, их выражение смягчалось от затаенного веселья, стоило недалеким простакам вроде его родича Михаила предположить, что он ведет простейшие торговые дела, проявляя бесовское коварство. Продавал он по большей части меха, но расширил свое предприятие, найдя дополнительные источники прибыли, и в особенности добился успеха на ниве ростовщичества. Как это часто бывало на Руси, наиболее крупным заимодавцем в этой местности был монастырь, располагавший также самым большим капиталом. Однако за последнюю сотню лет, когда экономика развивалась, многим купцам также представилась возможность ссужать деньги желающим, а на Руси брали в долг все классы населения. В должниках у преуспевающего купца из маленького городка вроде Льва могли числиться даже вельможа или могущественный князь. Лихва была высокой. Находились и такие безжалостные кредиторы, что давали займы под сто пятьдесят и более процентов роста. Михаил был уверен, что его богатый родич после смерти попадет в ад, но тем не менее завидовал ему. «Все они одним миром мазаны, жители Русского, – думал он, – все как на подбор – богатые и бессердечные». С тех пор как Русское отошло монастырю, оно увеличилось в размерах. Теперь в нем выросло несколько рядов изб, частью весьма просторных, с жилыми помещениями на втором этаже, где круглый год можно было не опасаться сырости. Пятьсот человек жило сейчас за стенами Русского, которые, как и стены монастыря за рекой, были укреплены. Над воротами теперь возвышалась внушительная башня с островерхой шатровой крышей из дерева. Она служила дозорной и для городка, и для монастыря, с нее подавали сигнал монахам и крестьянам в случае нападения татар или разбойников, которые за последние несколько лет неоднократно появлялись в этих краях. Весь облик городка свидетельствовал об усердии, процветании и порядке. На рыночной площади, возле которой стояла теперь не только старая деревянная церковь, но и еще одна, каменная, регулярно устанавливали яркие, манящие торговые ряды. Люди приходили сюда из всех близлежащих сел и деревушек. В Русском имелся и мытарь, который взимал пошлину с купцов, однако изначально торговля стала развиваться там потому, что товары, поставляемые монастырем, не облагались налогом. Здесь можно было купить соль, которую привозили на лодках-плоскодонках с Севера, и икру. Местная свинина, мед и рыба славились отменным качеством. Пшеницу доставляли по реке из Рязанских земель к югу от Русского. Однако прежде всего Русское было известно своими иконами. При монастыре работала настоящая маленькая мастерская – не менее десяти иконописцев с учениками. Нескольким ремесленникам, приглашенным монастырем, дали приют в самом селе. Там они и работали, а товар свой выставляли на здешней ярмарке. Слава иконописцев из Русского гремела. За образами приезжали и из Владимира, и из Москвы. А сейчас Лев обернулся к Михаилу и обнял его за плечи. – Я бы не стал тревожиться, – посоветовал он, а потом вслух высказал мысль, до которой из них четверых не додумался один только Михаил: – Как же ты не понимаешь: если он сумеет настоять на своем, – с этими словами он указал на стоящего рядом с ним монаха, – то молодому боярину Борису недолго владеть имением? Полозья саней скользили по снегу, издавая нежный, радостный свист. Пара саней летела по сверкающему пути на замерзшей реке Русь, между рядами заснеженных, облачившихся в мягкие белые шубы и шапки деревьев, пока за поворотом на речных берегах не предстали несколько широко раскинувшихся белоснежных лугов. В первых санях ехали Борис и Елена, во вторых – пятеро рабов-татар и горничная девушка Елены; во вторых санях везли и множество всякой поклажи. Вот наконец они и увидели Русское и монастырь, расположенный ниже, на противоположном берегу. Тихо было кругом. Под ясным, светло-голубым небом деревянная шатровая крыша башни, блестящая на солнце, напомнила Борису высокий пшеничный или ячменный сноп, перевязанный почти на самом верху, оставленный в поле после сбора урожая. Он сжал руку Елены и блаженно вздохнул, ощутив знакомое с детства чувство покоя, неизменно охватывавшее его тут. Ему казалось, что башня словно предвещает лето и исполнение надежд, эдакий сноп, подвешенный в ярком зимнем небе. Елена тоже улыбалась. «Слава богу, – думала она, – местечко это не такое маленькое, как я боялась». Может быть, здесь найдутся женщины, с которыми можно поговорить. Сани стремительно заскользили вверх по склону и дальше к воротам. Когда они въехали на главную площадь, Елена заметила четверых мужчин, стоящих вместе посередине. Увидев сани, они повернулись к господам и почтительно поклонились. Ей показалось, что они, кроме того, внимательно ее рассматривают. На вид они были довольно дружелюбны. Когда сани приблизились к ним, она подтянула меховую полость, прикрывая лицо, но успела заметить, что один из них – священник, а другой – монах. Выражение лица монаха Даниила нельзя было понять, поскольку его густая черная борода скрывала все, оставляя лишь маленькие, блестящие глазки, выжидательно и настороженно глядящие на мир, и широкие рябые скулы. Ростом он был скорее невысок, коренаст и приземист, притом слегка сутулился. Смиренный с виду, с согбенной спиной, он был просто воплощением послушания, как и пристало его духовному званию; говорил он тихо; однако в жестком взгляде его карих глаз, время от времени проявлявшейся порывистости движений было что-то, свидетельствующее о страстности его натуры – либо подавляемой, либо тщательно таимой. Он внимательно следил за молодой четой. Священник Стефан, глядя на Бориса и Елену, посочувствовал им обоим. Он любил отца Бориса, восхищался тем, как тот борется с болезнью, и ощущал его смерть как личную утрату. Он желал счастья молодому Борису. А вот монаха Даниила Стефан недолюбливал. «Говорят, я жаден да корыстолюбив, – однажды заметил в разговоре с ним Лев-купец, – но мне до этого монашка далеко». Это было верно. Стяжательство торговца имело свои пределы; он вел дела, основываясь на взаимных уступках, как издавна было принято на рынке. А монах Даниил, хотя и не имел никакой личной собственности, кажется, был одержим приобретением богатства: он жаждал богатства для монастыря. «Он алчет сокровищ земных ради Бога, – вздохнул Стефан. – Это грех».