Матильда остановила взгляд на обложке одной из книжек. История о путешествии Нильса с дикими гусями, которую читал ей отец, когда она была маленькой. Она сосредоточилась на картинке, изображавшей маленького Нильса на спине гуся. Она не подняла глаз и когда услышала крики Сельмы, не шевельнулась, когда ее золовка позвала на помощь. Потом услышала угрожающий голос Амина: – Я вас всех убью! Он держал в руке пистолет, целясь в прекрасное лицо Сельмы. Несколько недель назад он оформил разрешение на ношение оружия. Он сослался на необходимость защищать свою семью, на то, что в сельской местности стало небезопасно, что они могут рассчитывать только на себя. Матильда закрыла лицо руками. А что еще она могла сделать? Она не хотела это видеть – видеть, как смерть придет к ней от руки мужа, отца ее детей. Потом подумала о дочери, о малыше, мирно спящем в кроватке, о рыдающей Сельме и повернулась к детской спальне. Амин проследил за ее взглядом и заметил Аишу: ее курчавая шевелюра была пронизана неярким светом из комнаты. Она походила на призрак. – Я вас всех убью! – снова закричал он, размахивая пистолетом во все стороны. Он не знал, с которой из трех начать, но не сомневался, что как только решится, то сразу их застрелит, одну за другой, холодно и безжалостно. Их всхлипы, их крики слились в единый хор, Матильда и Сельма умоляли его о прощении, он слышал свое имя, потом услышал: «Папа!» – и вспотел, и ему показалось, что куртка разом стала ему мала. Он уже когда-то стрелял – в мужчину, во врага. Он уже стрелял и знал, что сумеет снова это сделать, что это будет быстро, страх уляжется и наступит облегчение, и даже придет ощущение всемогущества. Но он услышал: «Папа!» – это слово донеслось оттуда, со стороны детской, на пороге которой стояло его дитя в промокшей на подоле ночной рубашке, в лужице, натекшей между ног. На миг он испытал желание выстрелить в себя. Это могло бы разрешить сразу всё, не пришлось бы больше никому ничего говорить, ни с кем объясняться. Его выходная куртка была бы вся в крови. Он выронил револьвер и, не глядя на них, вышел. Матильда приложила палец к губам. Продолжая беззвучно плакать, она сделала Сельме знак не шевелиться. На четвереньках кинулась к револьверу. В глазах у нее стояли слезы, из носа обильно текла кровь, и было трудно дышать. Перед глазами сверкали молнии, и ей пришлось на несколько секунд сжать ладонями виски, чтобы не отключиться. Она обеими руками взяла револьвер, который показался ей очень тяжелым, и стала крутиться в разные стороны, как бесноватая. Она озиралась, пытаясь придумать, как избавиться от оружия. Бросила отчаянный взгляд на дочку, потом, поднявшись на цыпочки, вцепилась в огромную терракотовую вазу, стоявшую на книжном шкафу. Она слегка ее наклонила и бросила в нее пистолет. Опустила вазу на место, та несколько раз качнулась, а они тем временем стояли, окаменев от ужаса, представляя себе, что ваза сейчас разобьется, Амин вернется, увидит осколки и застрелит их. – Послушайте меня, мои дорогие! Матильда притянула к себе Сельму и дочку, прижала их к сердцу, которое билось так сильно, что Аиша испугалась. В нос Матильде ударил запах мочи и крови, и она решительно произнесла: – Никогда не говорите ему, где револьвер, вы слышите? Даже если он будет вас умолять, если будет угрожать или предлагать что-то взамен. Никогда не говорите, что пистолет в вазе. – Они медленно кивнули. – Я хочу, чтобы вы произнесли это вслух, чтобы сказали: «Обещаю». Скажите! Выражение лица Матильды стало очень сердитым, и девочки послушно дали обещание молчать. Матильда отвела их в ванную, наполнила большой таз теплой водой и посадила туда Аишу. Она постирала маленькую ночную рубашку, потом приложила к своему лицу и к лицу Сельмы салфетки, смоченные в ледяной воде со спиртом. Нос у нее ужасно болел. Она не рискнула к нему притронуться, но знала, что он сломан, и, несмотря на боль, несмотря на гнев, думала о том, что теперь подурнеет. Вдобавок к тому, что Амин растоптал ее достоинство, он еще оставил ее с расплющенным носом, как у боксера, с лицом не лучше морды паршивого пса. Аиша знала, что у женщин бывают синие лица. Она часто таких видела – матерей с заплывшими глазами, с фиолетовыми отметинами на щеках, с разбитыми губами. В то время она даже считала, что макияж придумали именно для этого. Чтобы маскировать следы от мужских кулаков. В ту ночь они, все втроем, спали в одной комнате, в одной кровати, переплетя ноги. Перед тем как уснуть, Аиша, прижавшись спиной к животу матери, прочла вслух молитву: – Благослови, Господи, мой сон, в который я собираюсь погрузиться, дабы дать себе отдых и с новыми силами служить Тебе. Пресвятая Дева, Матерь Божья, моя главная, после Него, надежда, мой добрый ангел, моя святая покровительница, прошу Твоего заступничества, защити меня этой ночью, и во все дни моей жизни, и в час моей кончины. Аминь. Они проснулись в тех же позах, как будто парализованные страхом, что он вернется, как будто веря, что втроем они будут непобедимы. Во время беспокойного сна они словно превратились в единое существо, рака в панцире или моллюска в раковине. Матильда прижала к себе дочь, ей хотелось бы, чтобы Аиша перестала существовать и она, ее мать, исчезла бы вместе с ней. Спи, спи, дитя мое, это всего лишь дурной сон. * * * Всю ночь Амин ходил по окрестностям. В темноте натыкался на деревья, ветки царапали ему лицо. Он шагал, проклиная каждый арпан этой скудной земли. В помутнении рассудка, в бреду он начал считать камни и пришел к выводу, что они составили заговор против него, что они тайком размножаются и тысячами рассеиваются по всем гектарам его земли, чтобы ее невозможно было возделывать, чтобы сделать ее бесплодной. Ему хотелось растереть пальцами всю эту каменистую почву, размолоть ее зубами, разжевать и выплюнуть гигантское облако мелкой пыли, чтобы оно покрыло все вокруг. Было холодно. Он сел у подножия дерева. Его всего трясло, он втянул голову в плечи, съежился и погрузился в полудрему, оглушенный алкоголем и стыдом. Он вернулся домой лишь спустя два дня. Матильда не спросила, где он был, а он не стал искать револьвер. Несколько следующих дней дом был погружен в глубокую, непроницаемую тишину, которую никто не рискнул нарушить. Аиша разговаривала глазами. Сельма не выходила из своей комнаты. Дни напролет она лежала на кровати и плакала в подушку, проклиная брата и обещая ему отомстить. Амин решил, что ей не нужно больше учиться в лицее. Он не видел пользы в том, чтобы еще больше будоражить эту сумасбродную девицу и забивать ей голову безумными идеями. Целыми днями Амин не появлялся дома. Ему невыносимо было смотреть на лицо Матильды, на фиолетовые ореолы вокруг глаз, на распухший вдвое нос и разбитую губу. Он не был в этом уверен, но ему показалось, что она потеряла зуб. Он уходил на рассвете и возвращался, когда жена уже спала. Он ночевал в своем кабинете и справлял нужду в туалете во дворе, вызывая крайнее раздражение у Тамо, которую возмущало такое тесное соседство. День за днем он вел жизнь труса. В следующую субботу он поднялся на рассвете. Помылся, побрился, надушился. Вошел в кухню, где Матильда, стоя к нему спиной, жарила яичницу. Она почувствовала запах одеколона и замерла, не в силах пошевелиться. Застыв у плиты с деревянной лопаткой в руке, она молилась, чтобы он не заговорил. Это единственное, что ее сейчас волновало. «Только бы он не вздумал открыть рот, ляпнуть какую-нибудь пошлость, – думала она, – сделать вид, будто ничего не случилось». Она пообещала себе, что, если он скажет: «Извини», – она залепит ему пощечину. Но ничто не нарушило тишину. Амин беззвучно бродил у нее за спиной, и хотя Матильда его не видела, она чувствовала, что он крутится вокруг нее, раздувая ноздри и прерывисто дыша. Прислонившись спиной к большому голубому шкафу, он наблюдал за ней. Она провела рукой по волосам и потуже затянула завязки фартука. Яйца на сковородке подгорели, и она закашляла в кулак, наглотавшись дыма. Ей было стыдно признаться, но установившееся между ними молчание странно на нее подействовало. Она временами думала, что если они никогда больше не будут разговаривать, то смогут превратиться в животных, и тогда многое станет возможно. Перед ними откроются новые горизонты, они научатся по-другому себя вести, смогут рычать, бить друг друга, царапать до крови. Им не придется больше вступать в бесконечные объяснения, когда каждый до изнеможения доказывает свою правоту, но это ничего не решает. У нее не было желания мстить. Зато она хотела уступить ему свое тело – то самое тело, которое он не пощадил, которое растерзал. Несколько дней они по-прежнему не разговаривали, но занимались сексом, стоя у стены, за дверью и даже на улице, у приставной лестницы, ведущей на крышу. Желая заставить его стыдиться, она перестала стесняться, отбросила всякую сдержанность. Она открыто демонстрировала ему свое сладострастие и женскую притягательность, свою порочность и похоть. Она отдавала ему приказы с такой откровенной непристойностью, что это его возмущало и усиливало возбуждение. Она доказала ему, что в ней таится нечто неуловимое, порочное, но не он приобщил ее к пороку. Это ее темная сторона, принадлежащая только ей, и он никогда не сумеет ее понять. * * * Однажды вечером, когда Матильда гладила белье, в кухню вошел Амин и сказал: – Пойдем. Он здесь. Матильда поставила утюг. Она вышла из кухни, потом вернулась назад. Под испытующим взглядом Аиши наклонилась над раковиной, ополоснула лицо и пригладила волосы. Сняла фартук и произнесла: – Я скоро приду. Девочка, разумеется, отправилась следом за ней, тихая как мышка, ее глаза блестели в темном коридоре, по которому она шла. Она уселась под дверью и сквозь щелочку разглядела коренастого пожилого мужчину с угреватой кожей и отросшей щетиной на лице, одетого в коричневую джеллабу. У него под глазами были такие набрякшие мешки, что казалось, если кто-нибудь притронется к ним или просто подует сильный ветер, то они лопнут и из них вытечет вязкая жидкость. Он сидел в одном из кресел в кабинете Амина, позади него стоял молодой человек. На плече его куртки цвета хаки виднелся длинный желтый след, как будто на него нагадила птица. Он протянул старику большую тетрадь в кожаной обложке. – Назови свое имя, – произнес старик, глядя в направлении Матильды. Она ответила, но адул[32] повернулся к Амину и, насупившись, спросил: – Как ее имя? Амин произнес по слогам имя жены: – Ма-тиль-да. – Имя ее отца? – Жорж, – сказал Амин и наклонился над тетрадью, несколько смущенный тем, что приходится называть чужому человеку христианское имя, которое и записать-то невозможно. – Журж? Журж? – повторил адул и принялся жевать кончик ручки. Молодой человек у него за спиной стал нервно переминаться с ноги на ногу. – Напишу, как слышится, ничего, сойдет, – подвел итог законник, и стоявший позади него помощник облегченно вздохнул. Адул поднял глаза на Матильду. Несколько секунд внимательно рассматривал ее, остановил взгляд на лице, потом на крепко сжатых руках. И тут Аиша услышала голос матери, которая говорила по-арабски: – Свидетельствую, что нет бога кроме Аллаха и что Мухаммед – его посланник. – Очень хорошо, – сказал адул. – И какое же имя ты теперь будешь носить? Матильда об этом не думала. Амин говорил ей о необходимости взять новое имя, когда она примет ислам, но в последние дни у нее было так тяжело на сердце, а в голове – столько забот, что она не позаботилась выбрать себе мусульманское имя. – Мариам, – в конце концов произнесла она, и адула, похоже, очень порадовал ее выбор. – Да будет так, Мариам. Добро пожаловать в исламское сообщество. Амин подошел к двери и заметил Аишу: – Мне не нравится твоя привычка постоянно шпионить. Ступай к себе в комнату. Она поднялась и пошла по коридору, отец последовал за ней. Она легла в кровать и увидела, как Амин хватает за руку Сельму, совсем как сестры у Аиши в школе, когда кого-нибудь из учениц наказывали и сестра директриса приказывала привести их к ней. Аиша уже спала, когда в кабинет привели Сельму и Мурада и адул поженил их в присутствии Матильды и Амина, а также двух работников, которым велели прийти, чтобы засвидетельствовать бракосочетание. * * * Cельма ничего не желала слушать. Когда Матильда постучала в дверь гаража, где отныне Сельма спала со своим мужем, та ей не открыла. Эльзаска стучала в дверь ногой, барабанила по ней кулаками, потом, вдоволь накричавшись, прижалась к ней лбом и заговорила тихо-тихо, как будто надеялась, что Сельма прислушается. Что она прислонится к дверному косяку и, как раньше, станет слушать советы своей невестки. Тихим голосом, не раздумывая, ни на что не рассчитывая, Матильда попросила прощения. Она заговорила о внутренней свободе, о необходимости научиться смирению, о том, что пустые мечты о великой любви приводят девушек к отчаянию и краху. – Я тоже была молода, – произнесла она, потом заговорила о будущем: – Однажды ты меня поймешь. Однажды ты скажешь нам спасибо. Всегда нужно, говорила она, видеть хорошую сторону событий. Не позволить тоске омрачить рождение ее первого ребенка, не жить сожалениями о мужчине, который был, конечно, очень красив, но повел себя трусливо и неразумно. Сельма не отвечала. Она держалась подальше от двери – сидела на корточках у стены и зажимала руками уши. Она доверилась Матильде, дала ей потрогать свои болезненно затвердевшие груди, пока еще плоский живот, а та ее предала. Нет, она не будет слушать Матильду, а если понадобится, зальет уши смолой. Ее невестка поступила так из зависти. Она могла бы помочь ей сбежать, убить этого ребенка, выйти замуж за Алена Крозьера, могла бы воплотить в жизнь все эти красивые разговоры об освобождении женщин и праве на любовь. Но нет, она предпочла, чтобы между ними встал закон мужчин. Матильда выдала ее, а брат не нашел ничего лучшего, как применить старый метод решения подобных проблем. «Наверняка ей невыносимо было думать, что я могу стать счастливой, – размышляла Сельма, – куда более счастливой, чем она, и гораздо удачнее выйти замуж». Когда Сельма не сидела взаперти в своей комнате, она находилась рядом с детьми или Муилалой, поэтому поговорить с глазу на глаз не было никакой возможности, и это мучило Матильду, мечтавшую получить прощение. Она бегала за Сельмой, когда та оказывалась одна в саду. Однажды Матильда схватила ее сзади за блузку и едва не придушила. – Позволь мне все объяснить. Умоляю тебя, перестань меня избегать, – упрашивала она. Но Сельма резко развернулась и стала отчаянно отбиваться обеими руками и пинать Матильду ногами. Тамо услышала крики женщин, которые дрались, как малые дети, но не решилась вмешаться. «Потом они придумают, как свалить всю вину на меня», – рассудила она и задернула штору. Матильда прикрывала рукой лицо и умоляла Сельму: – Опомнись хоть немного! Все равно твой красавчик авиатор сбежал, как только узнал о ребенке. Ты должна радоваться, что тебе помогли избежать позора. Ночью, когда Амин храпел у нее под боком, Матильда вспомнила свои слова. Она правда в это верила? Неужели она стала такой? Одной из тех, что призывают других вести себя благоразумно, отступиться, предпочитают счастью респектабельность? По большому счету, думала она, я ничего не смогла бы сделать. И она несколько раз мысленно повторила это, не потому что раскаивалась, а для того, чтобы убедить себя в своем бессилии и смягчить чувство вины. Ее интересовало, что делают в эту минуту Мурад и Сельма. Она представила себе обнаженное тело ординарца, его руки на бедрах жены, его беззубый рот у ее губ. Она так живо вообразила себе их соитие, что едва сдержалась, чтобы не закричать, не столкнуть мужа с кровати, не залиться слезами, оплакивая судьбу этой девочки, от которой она отреклась. Она встала и принялась расхаживать по коридору, чтобы успокоить нервы. Зашла на кухню и уничтожила остатки песочного пирога с джемом, наевшись до тошноты. Потом высунулась в окно, уверенная, что непременно услышит стон либо рык. Но до нее не донеслось ни звука, только крысы, шурша, сновали по стволу гигантской пальмы. Тогда она поняла, что больше всего ее мучил, выводил из себя даже не этот брак, не выбор Амина, а противоестественность этого сношения. И ей пришлось признать, что она преследовала Сельму не столько для того, чтобы попросить прощения, сколько чтобы узнать подробности этого невозможного, чудовищного сожительства. Она хотела узнать, страшно ли было девочке, испытала ли она отвращение, когда в нее проник пенис супруга. Может, она закрыла глаза и вспоминала своего летчика, чтобы не думать о старом уродливом вояке. * * * Однажды утром во двор въехал пикап, и два парня выгрузили из него большую деревянную кровать. Старшему было не больше восемнадцати. Он носил бриджи до середины икры и выцветшую на солнце фуражку. Другой был и того младше, и его пухлое детское лицо никак не соответствовало крупному мускулистому телу. Он держался в сторонке, ожидая распоряжений своего товарища. Мурад велел им занести кровать в гараж, но парень в фуражке только пожал плечами. – Не пролезет, – заявил он, указывая на дверь. Мурад, заказавший кровать у одного из лучших мебельщиков в городе, вышел из себя. Он здесь не для того, чтобы с ними препираться, пусть повернут наискосок, внесут ее и поставят на пол. Битый час они так и сяк переворачивали кровать, пытались протолкнуть внутрь, вытаскивали обратно. Надорвали спины и руки. Вытирая пот со лба, красные от натуги, мальчишки смеялись над упорством Мурада.