Современные взгляды на материнство сформировались образами двух женщин. Одна из них — Ева48, первая женщина, созданная из ребра Адама и съевшая запретный плод, тем самым она навлекла страдания на всех будущих представителей человечества. Вторая — Дева Мария, невольная участница великого чуда, ставшая наиболее добродетельным символом материнства из существующих; при этом ее собственная жизнь и ее поступки полностью подчинялись величию ее материнской любви. Меня воспитали в духе католицизма, и я часто задаюсь вопросом, что было бы, если бы в Библии Марии отвели место для ее собственной точки зрения. Как изменилась бы религия, какова была бы расстановка сил — в моей семье и мировой истории в целом? Для многих женщин Дева Мария является источником уверенности, наставником в материнстве. Однако история Марии — недостижимого идеала добродетели — вкупе с историей Евы — образа извечной подчиненности — создала нравственную модель материнства, которая лишает воздуха и не прощает ошибок. Эта модель сделала женщин собственностью их мужей и лишила элементарных прав. Она же позволила подвергать женщину бичеванию и обвинению в ведьмовстве, если та не могла иметь детей, или обрекала на жизнь, сплошь состоящую из беременностей и грудного вскармливания, если женщина была плодовита. Она связывала судьбу женщины — в этом мире и в загробном — с ее репродуктивными возможностями и тем, насколько женщина соответствовала недостижимому идеалу. Между тем в разные времена и в разных культурах религиозный статус матери не был целиком самоограничительным. От древнего Израиля49 до первых американских колоний женщины воспринимали свои трудности, связанные с беременностями и воспитанием детей, как судьбу, божественное предначертание. Однако напрасно женщин идентифицировали столь однозначно, столь узко. Дом в то время был местом и для производства, которое позволяло семье зарабатывать деньги, и для политики, и для обучения, и для религиозной деятельности. Будучи хранительницами очага, женщины выходили далеко за рамки исключительно материнских обязанностей. У белых женщин50 в колониальной Америке было слишком много детей. Женщинам и их семьям постоянно угрожали болезни и голод, так что мать не могла целенаправленно заботиться о ком-то одном. «Материнство подразумевало скорее обширную ответственность за целый комплект детей, нежели сосредоточенное посвящение себя конкретному ребенку», — писала обладательница Пулицеровской премии, историк Лорел Тэтчер Ульрих в своей книге Good Wives: Image and Reality in the Lives of Women in Northern New England, 1650–1750 («Хорошие жены: образ и реальность в жизни женщин на севере Новой Англии в 1650–1750-е годы»). Материнство было «скорее экстенсивным, чем интенсивным». К тому же приходилось заниматься другими важными делами: готовить хлеб, сыр и пиво, ухаживать за садом, поддерживать огонь для готовки и обогрева, присматривать за слугами и помогать соседям, когда у тех родится ребенок или нагрянут тяжелые времена. Женщины давали советы своим мужьям51 по части политики и участвовали в типично мужской работе в качестве «мужезаместителей» или подручных в деловых вопросах, что вкупе, как писала Ульрих, наделяло их властью, которую историки часто недооценивали. Конечно, история материнства не линейна. Пока белые «мужезаместители» разводили огонь, другие женщины, живущие на земле, ставшей Соединенными Штатами, испытывали на себе нравственные принципы, применяемые к их опыту материнства, совершенно иначе. Среди коренных жителей52 Северной Америки роль матери разнилась до такой степени, что ей невозможно дать простого определения, однако зачастую она ассоциировалась с властью и признанием, а материнское тело считалось синонимом созидания (когда-то такое благоговение испытывали все ранние человеческие сообщества на земле). Начнем с того, что многие аборигены не рассматривали половую принадлежность как нечто устойчивое и категорическое — и многие не делают этого до сих пор, — следовательно, гендерные роли были в целом более гибкими и имели равную ценность. Некоторые выбирали своего вожака среди матерей племени, писала в своем эссе Giving Life to the People («Подарить людям жизнь») Ким Андерсон, изучающая быт коренных жителей. Когда белые христианские колонизаторы захотели избавиться от местного населения или ассимилировать его, они целились в семьи. Детей забирали у родителей и отправляли в закрытые школы, где девочек учили навыкам ведения домашнего хозяйства, а мальчиков — работе на ферме и торговле. Этот процесс, включая насильное отделение от семьи, осуществляли в основном белые женщины53. Многие из тех детей так и не вернулись54. Женщин лишили их ореола духовных лидеров. Традиционные ритуалы, воспевающие материнство, ушли в тень. «“Бог-отец” взял верх над “матерью-созидательницей”», — писала Андерсон. Чернокожим женщинам, ставшим рабынями55 в колониях и молодой Америке, не давали передышки от тяжелого труда после рождения детей. Кроме того, положение усугублялось тем, что они часто рожали от своих поработителей и насильников, а затем наблюдали, как их детей продают или вынуждают работать наравне с матерью под страхом наказания розгами. К ним относились как к «племенному скоту» и продавали как коров. Это было особенно характерно для 1820-х годов и периода после них, когда производство хлопка на юге распространилось западнее, частично для того, чтобы обеспечить развивающуюся текстильную промышленность Новой Англии. К тому моменту конгресс уже запретил участие США в международной работорговле, поэтому имеющиеся рабыни были единственным средством для увеличения масштабов рабочей силы, и женщина, показавшая себя плодовитой матерью, ценилась на аукционе гораздо выше прочих. Тем не менее в рамках своих семей матери оставались созидательницами домашней жизни, которую они часто строили наравне с мужчинами, писала Анджела Дэвис в книге «Женщины, раса, класс». В противовес окружению, призванному превратить их во второсортное стадо рабочих единиц, писала Дэвис, они создавали большие семьи, поддерживали традиции и организовывали восстания. С конца восемнадцатого и весь девятнадцатый век два значимых события влияли на идеал материнства, существовавший среди белого населения в Северной Америке и Европе. И это влияние вызвало далеко идущие последствия для всех матерей. Одно из этих событий было спровоцировано Дарвином. Но до того грянула промышленная революция. Она изменила суть домашнего уклада56 и тем самым чрезвычайно повлияла на роль женщины. Индустриальная экономика погнала людей с ферм на фабрики. Она отделила работу от дома, общественную жизнь от частной. Дом уже не был местом экономического производства, он стал местом потребления. Дом стал священным57, «местом, “где пребывает душа”, а также, в своем высшем проявлении, очагом близости, умиротворения, непосредственности и незыблемой преданности людям и принципам за рамками своей самости», писала Тюрер. Важность этого места росла по мере того, как капитализм направлял работу58 и политику на достижение личного первенства и создавал карьерную лестницу для человека, «который сделал себя сам». Семья рассматривалась как опора для такого рода саморазвития. «Та обстановка, в которой преобладали взаимная связь, неподвластная вычислениям обоюдность и обмен подарками, место, где люди учились сдерживать свои честолюбивые общественные устремления и соревновательность с учетом частных интересов членов семьи», — писала историк Стефани Кунц в книге The Way We Never Were: American Families and the Nostalgia Trap («Какими мы никогда не были: американские семьи и западня ностальгии»). Женщина защищала это убежище от всего, что могло пойти не так во внешнем мире. Ее нравственный долг стал значимее, в то время как роль в обществе стала незаметной. Эпоха Просвещения59 и гендерная дифференциация, к которой она привела, уже заложили фундамент подобного разделения сфер влияния. Детей впервые начали считать детьми, а не уменьшенной копией взрослых, и они вдруг стали полны не первородного греха, а потенциальной добродетели. Им требовались любовь и забота, к которым женщины, как было принято думать, склонны от природы. Мужчины и женщины были различны. Женщины — источник нравственности и стабильности, связанной с предсказуемым циклом способности к зачатию. Материнство считалось центром их существования. Отклонение от этой роли60 воспринималось как нарушение естественного хода вещей. Так что мужчины ходили на работу, чтобы получать деньги на покупку товаров, которыми когда-то они обменивались или которые раньше производили вместе со своими женами. А женщины оставались дома. Многие, правда, этого не делали. Заинтересованные в стабильной зарплате и привлеченные возможностью поддерживать свои семьи, молодые свободные женщины отправлялись работать в города, где росло число фабрик. Замужние тоже шли работать, хотя историки часто упускают и умаляют их вклад в общую рабочую силу. Внимательное ознакомление61 с данными переписи в Англии показало, что от одной трети до половины всех работающих женщин в Лондоне конца девятнадцатого века составляли замужние или вдовы, и схожие цифры были характерны для более удаленных от центра городов. Отдельно экономист Клаудия Голдин62 рассмотрела тенденции в сфере труда в семи южных городах США, которые быстро росли после официальной отмены рабства. Исследовательница обнаружила, что более трети замужних чернокожих женщин работали в 1880 году, — эта цифра примерно в пять раз больше, нежели среди замужних белых. Число работающих чернокожих матерей с маленькими детьми также было высоко, даже по сравнению с числом белых матерей, находившихся в том же материальном положении. Голдин относила это различие на счет множества факторов, включая тот, что для черных женщин зарабатывание денег было не постыдным, а необходимым занятием, подстраховкой на случай разного рода непредвиденных обстоятельств, с которыми белым не приходилось сталкиваться. Например, с неравноправием в обеспечении жильем и с тем, что мужчины в семьях чернокожих женщин испытывали на рабочих местах еще большую дискриминацию, чем они сами. Викторианское представление о женщине как о «домашнем ангеле»63 для многих отнюдь не было реальностью. Ни в Лондоне тех времен, ни где бы то ни было еще. Кунц пишет, что в Соединенных Штатах семьи среднего класса значительную часть девятнадцатого века уделяли больше времени воспитанию детей, — в частности, потому, что могли позволить себе нанимать помощников, обычно молодых иммигрантов. Во всякой семье среднего класса64, «что оберегала жену и ребенка внутри семейного круга, работали ирландская или немецкая девушка, драившая в этом доме полы, уэльский парень, который добывал уголь, чтобы подогревать домашнюю выпечку, чернокожая девушка-прачка, чернокожие мать и ребенок, собиравшие хлопок, из которого потом делали одежду для семьи, и еврейская или итальянская девочка, что на предприятии каторжного труда шила дамские платья или делала искусственные цветы, которые семья могла купить». Как бы то ни было, этот далекий от действительности идеал «домашнего ангела» имел глубокие и долгоиграющие последствия для работающих матерей. Он заставлял их начальников65 — и многих других «оценщиков» — видеть в них второсортную рабочую силу. Эми Вестервельт так пишет об этом в своей книге Forget “Having It All”: How America Messed Up Motherhood — and How to Fix It («Оставьте надежду “иметь все сразу”: как Америка провалила материнство и как все исправить»): «Наниматели, преимущественно белые мужчины среднего или высшего сословия, считали, что у всех женщин есть мужья, которые содержат их, а потому им можно платить меньше, поскольку доход их всего лишь дополнительный. Тех женщин, что работали, в то время как дома у них оставались дети, они полагали неполноценными, и убеждение это усугублялось расизмом и ксенофобией, если речь шла о цветных или иммигрантках (коими и было большин­ство)». Многие мужчины попросту не хотели нанимать женщин66. Они не были готовы к свержению патриархальных устоев, царивших у них дома. Кроме того, дешевая женская рабочая сила означала конкуренцию. Некоторые фабрики держались за счет того, что женщины работали многие часы в опасных условиях за мизерную зарплату. Примерно в начале двадцатого века защитники трудового права выдвинули ряд законов, нацеленных на улучшение условий для работающих женщин, порой недвусмысленно ссылаясь на необходимость защитить нынешних и будущих матерей. Однако, как отмечает Вестервельт, эти «оберегающие» законы вместе с тем сделали женщин менее привлекательными кандидатами в глазах работодателей, поскольку их найм был связан с большими затратами и трудностями. Женщин вытеснили с рынка труда, хотя профсоюзы стремились учредить так называемую «семейную заработную плату» — достаточную для обеспечения жены и детей, оставшихся дома, — в качестве стандарта для белых мужчин из рабочего класса, являющихся членами профсоюзов. Привязанность женщин к дому долгое время оставалась в интересах государства67: чтобы обеспечивать численность, необходимую для построения нации, чтобы контролировать демографию по расе, классу и вероисповеданию, чтобы ослабить политическую оппозицию. В 1839 году пользующийся большим авторитетом преподобный Фрэнсис Клоуз Английский68 в своей приходской церкви осудил женщин, объединявшихся в поддержку политической реформы и борьбы за права рабочих. Он сказал, будто они унижают самих себя, становясь политическими агитаторами: «Источник всего вашего общественного влияния — это ваш дом, ваш очаг; он среди ваших детей, он в центре вашей семьи, в узком кругу друзей, с которыми вы наиболее близки. Там вы можете оказывать свое законное влияние, там вы рождены сиять». В десятилетия, последовавшие после того, как Америка избавилась от британцев, ее основатели активно искали роль женщины69 в новой нации. Одна особа нашла в себе смелость написать — в эссе, опубликованном в 1801 году под псевдонимом Защитницы Женщин, — что ее полу должны быть дарованы полные гражданские права, включая представительство в церкви и в правительстве. Вместо этого белых «матерей-республиканок» призвали обучать своих детей гражданскому мужеству, формируя тем самым будущее нации. Некоторые женщины видели в этой новой обязанности улучшение своего политического статуса, даже несмотря на то, что домашние стены, за которыми они оказались, стали от этого только выше. Последствия этого парадокса, писала историк Линда Кербер, будут откликаться весь двадцатый век. И перейдут в двадцать первый70. Идея материнского инстинкта выросла как вера в предопределенные богом различия между мужчинами и женщинами — в их характере и призваниях, в служении семье и служении нации. Вскоре та же самая идея относительно подобающего места женщины была пересмотрена в рамках меняющегося мира — не как вопрос религии, а как истина, подкрепленная наукой. *** Теория эволюции заметно отразилась на традиционных представлениях о гендерных ролях. Наиболее мощным и очевидным влиянием стало то, что она дискредитировала образы Адама и Евы как некой модели, от которой произошли все мы. Отдельные представители духовенства ответили на эту угрозу, продвигая «мускулистое христианство» с упором на «Бытие». Другие склонились к тому, что эволюция — своего рода дополнение Библии, еще одно доказательство человеческого превосходства и движения к совершенству. Белая элита готова была поддерживать эту идею71, как писала историк Кимберли Хэмлин в книге From Eve to Evolution: Darwin, Science, and Women’s Rights in Gilded Age America («От Евы к эволюции: Дарвин, наука и права женщин в Америке позолоченного века»). Эту идею восприняли как доказательство того, что место белой элиты на вершине было оправдано не только верой, но и законом природы. Дарвин не стремился развеять библейское представление о закономерном превосходстве мужчин над женщинами. Как раз наоборот. Он попросту перенес фокус с веры на биологию. Дарвин полагал72, что именно сильный материнский инстинкт делал женщин интеллектуально слабее мужчин. Женское предназначение — заботиться о других людях, мужское же — соперничать с ними, писал ученый. Если взять это утверждение за основу, то мужчины обладают «высоким превосходством» практически во всем: от органов чувств до разума и воображения. Социальные дарвинисты ухватились73 за эту мысль как за оправдание непрекращающегося доминирования мужчин, в то время как все больше женщин требовали для себя законного признания. Среди соцдарвинистов был Герберт Спенсер74, английский философ, который ввел в обиход фразу «выживание наиболее приспособленных» и написал, что вынашивание детей стоит женщинам «жизненной силы», оглушая их эмоционально и интеллектуально. Невзирая на это, защитники прав женщин увидели в теории эволюции определенные возможности75, — в частности, потому, что она перенаправляла «вопрос полов» от библейских предков и человеческой души в область биологии с акцентом на репродуктивность. Однако тут появлялись другие трудности. Мужская и женская репродуктивные системы действительно различны. Но прежде женщинам, которые боролись за равное положение в обществе, приходилось противоречить самому богу. Теория эволюции поменяла термины. Теперь им следовало доказать, что «другой» не значит «худший». Наука, пишет Хэмлин, «стала обещанием объективности». Среди первых дарвинистских феминисток была Антуанетта Браун Блэкуэлл76, которая не понаслышке знала о современных ей нарушениях гендерных норм. Она называла себя постоянным оратором по вопросам рабства и прав женщин, пока в 1853 году ее не посвятили в сан священника в конгрегационалистской церкви. Так она стала первой женщиной-пастором в господствовавшей в те годы в США христианской конфессии. Она покинула церковь меньше чем через год, частично из-за кризиса веры, а позже присоединилась к более либеральной унитарианской церкви. Когда в тридцать лет она вышла замуж и у нее начали появляться дети — всего их было семеро, но двое умерли в раннем возрасте, — Браун Блэкуэлл больше писала, нежели произносила речи. Права женщин стали главным ее интересом, — в частности, идея о том, что женщина может быть матерью и при этом продуктивно участвовать в общественной жизни. В 1875 году Блэкуэлл опубликовала книгу The Sexes throughout Nature («Мужской и женский пол в природе»), достигнув тем самым еще одного первенства. То была первая феминистская критика77 теории эволюции, изданная женщиной. Она оспаривала не теорию эволюции как таковую, а ее интерпретацию. Блэкуэлл критиковала великих мыслителей своего времени за неспособность видеть дальше собственного чувства мужского превосходства. Дарвин, писала она78, попросту нашел «незаезженный путь к старым выводам» о женской второсортности. Обозрев биологические виды79 сквозь новую призму эволюции, Блэкуэлл, напротив, увидела систему, которая «отдает предпочтение женскому полу»: «В природе самые живучие зародыши и самые откормленные бабочки принадлежат этому полу; самки пауков достаточно велики, чтобы съесть множество маленьких самцов». Разумеется, мужчины — приверженцы теории эволюции Дарвина смотрели на вещи по-другому, писала она. Согласно ее опыту80, «мужчины видят ясно и мыслят трезво, когда продвигают приятные им идеи, в противном случае — ничего подобного». Наука рассудит, считала Блэкуэлл. В частности, такая наука, в которой заправляют женщины. Она и ее соратницы представляли будущее81, где женщины участвуют в научных изысканиях, используя свой жизненный опыт, чтобы выделять наиболее насущные вопросы и развивать свои научные познания для поиска ответов. Это будущее не наступило. По крайней мере, не при их жизни. Наука торопливо отгородилась от женщин82. Изучение биологии и наука в целом превратились в профессию, зарегулированную строгими протоколами и одобренную институтами, вступать в которые женщинам запрещалось. Для феминисток конца девятнадцатого века эволюция означала «свободу от историй про матерей-девственниц и дьявольских искусительниц», писала Хэмлин. Эволюция подсказывала, что становление человека являлось «упорядоченным, понятным процессом», который можно восстановить путем скрупулезных исследований. Однако для мужчин на рубеже веков наука была способом подтвердить существующее положение вещей. Особенно отчетливо это было видно среди мужчин, писавших теорию инстинкта в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков. Дарвин полагал, что естественный отбор сказывается на инстинктах примерно так же, как на физических характеристиках особей, отдавая предпочтение тем, кто обеспечивает выживание вида. Долгое время считалось, что «низшими» животными преимущественно руководит инстинкт, и, уничтожая границы между ними и людьми, Дарвин поспособствовал изучению во­проса83 о том, как инстинкты формируют поведение человека. Когда первые психологи принялись исследовать природу человеческих инстинктов, число явлений, которые можно было бы причислить к таковым, росло. В список Уильяма Джеймса84, представленный в 1890 году в его книге Principles of Psychology («Основы психологии»), вошли природная склонность к чисто­плотности, воинственности, ревности и сексу; к охоте, строительству и лазанию; а также отторжение чуждых людей и чуждых животных. Дальше шел инстинкт родительской любви, который «более развит у женщин, чем у мужчин» и мгновенно превращает женщину из человека, каким она была, в фигуру, подобную Деве Марии, что требуется законами ее биологического вида. «Презирая всякую опасность, торжествуя над трудностями, превозмогая усталость, — писал Джеймс, — женская любовь предстает во всей своей силе, которую мужчине ни за что не превзойти». Уильям Мак-Дугалл в 1908 году пошел еще дальше85, написав, что инстинкт защищать и пестовать своих детей — вкупе с «чувством нежности», которого требует эта задача, — становится «постоянным и всепоглощающим занятием матери, какому она отдает всю свою энергию». Этот инстинкт сильнее любого другого, писал он, «даже самого страха». По-видимому, сила материнского инстинкта никогда не превосходила силу женской образованности. В той же книге86 Мак-Дугалл указал, что по мере того, как растет интеллект личности, родительский инстинкт слабеет, если только не сталкивается с «социальными санкциями», которые были введены нравственными институтами, дабы препятствовать использованию контрацепции, разводам и расшатыванию гендерных ролей. Эта тема живо задевала Мак-Дугалла, который впоследствии стал ярым сторонником евгеники и написал откровенно расистскую книгу в рамках этого вопроса. Подтекст его работ87 о материнском инстинкте лежит в поддержании идеи превосходства белых. Он писал: «…те семьи, расы и нации, в которых он [родительский инстинкт] слабеет, быстро вытесняются теми, в ком он силен». Как у Дарвина были свои Блэкуэллы, так и у Мак-Дугалла нашлись свои противники88 — женщины, которые называли материнский инстинкт тем, чем он и являлся: не научной теорией, а социальным инструментом, средством контроля их мыслей и действий. Лета Холлингворт, психолог-первопроходец (которая также придерживалась отдельных постулатов евгеники89), в 1916 году обращалась к своим коллегам со страниц American Journal of Sociology со словами о том, что женщин вынудили верить, будто их высшее предназначение заключается в материнстве, с помощью тех же способов, какими солдат вынуждали идти на войну. Общественные нормы идеализировали «женственную женщину», которая с энтузиазмом варилась в своих материнских обязанностях. Искусство преклонялось перед ней через галереи, «увешанные Мадоннами». Современные ей законы препятствовали отклонению от этой нормы: они ограничивали контроль женщины в вопросах собственности и денег, что закрепляло ее финансовую зависимость от мужа, и запрещали распространение информации о контрацепции. Кроме того, существовало множество способов сокрыть трудности материнства, табуировать их. Уровень материнской смертности, который в то время был как минимум в шестьдесят раз90 выше, чем в конце двадцатого века, едва ли оглашался, писала Холлингворт. О рутинности материнских хлопот не упоминали. Зато радости чествовали при каждом случае. Многие современницы Холлингворт приветствовали уважение к материнству — или, по крайней мере, к идеалу материнства среди белых, — поскольку видели в нем возможность повысить свой социальный статус. Холлингворт написала об этом без обиняков: «Нет никакого очевидного доказательства того, что женщины наделены материнским инстинктом такой всепоглощающей силы, чтобы стремиться к болезненным, опасным и изнурительным родам, необходимым для поддержания высокой рождаемости». Она полагала, что политическим лидерам следует бросить «дешевые методы» и предоставить женщинам справедливую компенсацию за их вклад в «национальный прирост». Результатом такой перемены станет заметная общественная польза, писала она, «если допустить, что возросшее ощущение счастья и собственной значимости женщин в целом будет рассматриваться как общественная польза». *** Удручает, насколько актуальными слова Холлингворт остаются все эти годы, насколько привычным миф о материнском инстинкте стал для людей того времени, как долго он держал свои позиции, со временем еще больше укоренившись в наших представлениях о семье и о самих себе. Антрополог Сара Блаффер Хрди описала надежды дарвинистских феминисток как «дорогу, которой никто не пошел»91. Напротив, наши первые суждения92 о биологии материнства «строились на патриархальных допущениях первых поколений моралистов», писала она в книге Mother Nature: A History of Mothers, Infants, and Natural Selection («Мать-природа: история о матерях, детях и естественном отборе»). «Беспристрастные наблюдения выместили желаемое, которое принималось за действительное». Это желаемое, которое выдавали за действительное, вызвало целую цепочку последствий. Сегодня ученые признают, что родительское поведение слишком разнообразно, чтобы его можно было объяснить негибким материнским инстинктом. Идея инстинкта93 в целом спорна по многим пунктам. То, что может выглядеть как исключительно врожденное, на деле обусловлено скрытым воздействием, которое оказывают на гены окружение, обучение, жизненный опыт и уроки, которые — к лучшему или к худшему — усвоили люди нескольких поколений. Естественный порядок вещей куда менее предсказуем. Массовая культура по большей части отринула те старые представления о женственности, на которые ополчилась Блэкуэлл. Мы знаем, что материнство не является ни моральным долгом, ни предназначением, что отсутствие детей не делает женщину несостоявшейся или неполноценной. Но даже когда я пишу эти слова, я сомневаюсь в них. Действительно ли все мы верим в это? Как бы сегодня мы ни называли материнский инстинкт, его влияние повсеместно. Он пережил94 эпоху 1920–1930-х годов, когда целое поколение психологов поддерживало мысль о том, что младенцев можно обучать, веря, что обученными «дети становятся, а не рождаются», как назвала это Тюрер, и что женщинам едва ли можно поручить такую задачу. Идея материнского инстинкта возродилась после Второй мировой войны, когда для женщин в Соединенных Штатах закрылись возможности трудоустройства и прекратилось федеральное финансирование услуг дошкольного воспитания. Тогда вновь была озвучена мысль о том, что именно женщины должны быть стабилизирующей силой, дабы позволить человечеству окрепнуть после ужасов войны. Примерно в середине века все больше95 психоаналитиков, психиатров и специалистов по детскому воспитанию хором объявляли, что материнская любовь столь же важна для эмоционального развития детей, как витамины — для физического. Британский психоаналитик Джон Боулби96, отталкиваясь от работы Лоренца об импринтинге у птиц, создал новую теорию привязанности между матерью и ребенком, которая изменила к лучшему наше понимание раннего детского возраста, но при этом практически полностью проигнорировала более широкий контекст семейной жизни, а также потребности и развитие самих матерей. Теперь не только поведение матери, но и ее материнская любовь стали неотъемлемыми инструментами для должного становления ребенка. Историк Марга Виседо писала: «Раньше мать могла способствовать или препятствовать развитию возможностей ребенка. Матери могли формировать, контролировать и обучать своих детей. Однако теперь, согласно Боулби, все дети испытывают одинаковую, универсальную потребность в особого рода материнской любви и чувства матери определяют умственное состояние ее ребенка». В 1990-е годы работу Боулби популяризовали Уильям и Марта Сирс своей теорией воспитания привязанности, которую одни рассматривали как интуитивную и естественную, а другие — как исключительно регламентированную и чересчур требовательную по отношению к матерям. Но задолго до этого вера в материнский инстинкт и неоспоримую ценность материнской любви на протяжении десятилетий питала «просемейных» политиков-консерваторов. Вера эта показала себя эффективной для того, чтобы блокировать97 множество инициатив феминисток второй волны, стремившихся значительно пересмотреть гендерные роли на работе и дома, а не просто существующее положение вещей в мире, где женщины могли «иметь все сразу». В 1965 году Боулби сказал98 в интервью для New York Times, что единственными людьми, заинтересованными в том, чтобы опровергнуть его теорию о страданиях лишенного материнской любви ребенка, являются коммунисты и деловые женщины, причем последние «попросту пренебрегли своими семьями». Мы до сих пор ведем неравный бой за все еще скудно оплачиваемый в США отпуск по семейным обстоятельствам, а единое пособие по уходу за ребенком остается чем-то недостижимым. Акт The Comprehensive Child Development Act (Акт о всестороннем детском развитии) 1971 года был последней серьезной попыткой добиться учреждения в стране национальной системы дошкольного образования. Президент Никсон отверг инициативу99, сказав, что это законопроект, «подрывающий основы семьи», и что государство должно «зацементировать семью в ее закономерной позиции в качестве краеугольного камня нашей цивилизации». Скрытым в этом заявлении осталось понимание естественного места женщины. С тех пор семьи страдают от непомерных затрат на услуги нянь и бесконечных очередей на зачисление в дет­ский сад — проблем, что лишь усугубились с распространением коронавируса, из-за которого огромное число дошкольных учреждений закрылось или уменьшило пропускную способность. Соединенные Штаты никогда не инвестировали в дошкольную инфраструктуру хоть сколь-нибудь разумно и серьезно, поскольку власти всегда видели заботу о детях как женскую обязанность, обусловленную биологией. Трудно сказать, что будет дальше. В марте 2021-го100 группа демократов сената США представила резолюцию, ратующую за «План Маршалла для мам», — этот план включает упрощенный доступ к возможностям дошкольного образования, оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком, психологическую поддержку и признание урона, который пандемия нанесла работающим слоям населения и финансовой стабильности женщин, особенно цветных. Буквально за день до того в Айдахо члены парламента отказались предоставить субсидию в размере шести миллионов долларов на поддержку дошкольного образования. При этом один из законотворцев сказал — в выражениях, о которых, как признался позже, жалеет, — что не станет поддерживать инициативы, которые «упрощают матерям возможность выбраться из дома и предоставить другим воспитание их детей». Точно такие же настроения101 выразил Пат Бьюкенен, комментатор со стороны правых сил и политический советник, когда склонял Никсона отвергнуть законопроект 1971 года. Все это, как попугаи, повторяют противники госинвестиций в политические меры поддержки молодых семей. (Еще в начале 2022 года план президента Байдена «Построить лучше, чем было» (Build Back Better)102 и около четырехсот миллиардов долларов инвестиций, предусмотренных на развитие доступных услуг нянь и яслей, а также всеобщего дошкольного образования, застряли в сенате на не­опре­деленный срок.) Вера в материнский инстинкт подстегивает также движения против контрацепции и абортов103: мол, для чего женщине ограничивать число детей, если радость материнства заложена в нее природой, а забота о детях — ее главное биологическое предназначение? Это убеждение разделило пути к родительству на «естественные» и прочие. Оно взрастило современную индустрию родительских консультаций104, которая наживается на тех родителях, что сомневаются в себе, поскольку не испытывают радости, как на открытках фирмы Hallmark. Оно поддерживает культурные войны вокруг «правильного» воспитания детей и заставляет матерей ощущать себя ущербными, если они, например, хотят кормить грудью, но испытывают с этим трудности или если роды не проходят как по маслу. Идея материнского инстинкта долгое время подкармливала дискриминацию в отношении семей, которые не состояли из одной женщины и одного мужчины с как минимум средним достатком. Эта идея поддерживала устаревшие представления о мужественности, которые приучали отцов к мысли, что в качестве помощников и нянек они находятся на вторых ролях, тем самым заставляя и женщин видеть их в том же свете. Эта идея создает иерархию заботы о детях, в которой важность роженицы непреложна вне зависимости от обстоятельств, что зачастую умаляет ценность приемных родителей и других любящих взрослых в жизни ребенка. Идеал «хорошей матери» никогда в полной мере не распространялся на цветных женщин. Или на женщин, живущих в крайней нужде. Или на любого, кто менее всего соответствует образу «домашнего ангела», потому что вынужден работать или хочет работать. Или на тех, для кого важно, чтобы дети росли в кругу близких и друзей, которые видят дальше своего носа. Или на матерей, от которых, как писала Микки Кендалл в своей книге Hood Feminism: Notes from the Women That a Movement Forgot («Избирательный феминизм: записки женщины, о которой Движение забыло»), реалии родительства105 в обособленной социальной группе требуют, чтобы они не только сохраняли целостность внутри семьи, но и держали оборону перед угрозой депортации, голода, выселения из дома, насилия со стороны соседей, полицейского беспредела, школ с недостаточным финансированием и повсеместного расизма во всех его формах. Сказка об ангеле затмила множество историй о других способах воспитания детей: когда ты опекун и боец, когда защищаешь семью и взращиваешь свое сообщество. Это особенно характерно для Соединенных Штатов, где идеал материнства пребывает в центре социальной инфраструктуры. «Семья занимает почетное место106 в американской мечте: для “хорошей семьи” важна успешная карьера, однако с добавочной нагрузкой в виде нравственности и добродетели, — пишет Миа Бёрдсонг, исследующая вопросы семьи и социальных групп, в своей книге How We Show Up: Reclaiming Family, Friendship, and Community («Как мы выходим из тени: восстановление семьи, дружбы и общности»). — Согласно стандартам американской мечты, “хорошая семья” — обособленная, полная, состоящая из официально женатых мужчины и женщины, которые растят своих биологических детей. Такая семья самодостаточна и, будучи таковой, функционирует как независимая единица. Токсический индивидуализм, но в форме семьи как единицы». Поддерживая идеал материнства белых обеспеченных женщин, идея материнского инстинкта продолжает формировать экономическую и политическую ценность женщины — в индивидуальном порядке и в коллективном. В качестве доказательства достаточно взглянуть на чрезвычайное внимание107, какое уделялось числу детей Эми Кони Барретт — а их у нее семеро — во время ее утверждения в качестве члена Верховного суда США в 2020 году. Республиканцы в сенате превратили материнство Барретт в фетиш108, поскольку это позволяло сдерживать натиск демократов. Демократы же были обеспокоены тем, что ее назначение угрожало будущему матерей, которым придется беспокоиться о проблемах вроде доступной медицинской помощи, писала в то время в журнале Glamour Лиз Ленц. Это был стратегический ход — иметь на своей стороне мать, особенно такую. Ленц заметила: «Америка давно превозносит такого рода матерей: белых, успешных, идущих в церковь рука об руку со своим мужем, ужинающих в шесть вечера в кругу своих детей». Всего несколько лет назад главный редактор газеты, в которой я работала, спросил меня и двух других выпускающих редакторов, тоже женщин, действительно ли женщины больше склонны к сотрудничеству на рабочем месте, потому что нам от природы свойственно заботиться о других. На деле это было скорее утверждение, нежели вопрос. Позже я небезосновательно задумалась: не имел ли он в виду под «склонностью к сотрудничеству» готовность привносить идеи, не ставя себе этого в заслугу? Скрытыми и явными способами миф о материнском инстинкте определил место женщины на работе. Благодаря ему в каждой женщине видят потенциальную мать, и он уменьшает ценность всякой матери в глазах работодателя, поскольку дети уже украли у нее сосредоточенность, время и даже интеллект (намек на «мамский мозг» с отсылкой к Герберту Спенсеру). Разница в оплате мужского и женского труда109 — реальность, однако по большей части обусловленная репродуктивностью. Матери зарабатывают меньше мужчин и бездетных женщин, причем не только в первые годы после рождения детей, но и в последующее время, — еще одна тенденция, усиленная пандемией. Это актуально даже в странах110 с щедро оплачиваемыми отпусками по уходу за ребенком и другими законами в поддержку молодых семей. И это отнюдь не та проблема, которую женщина может решить, просто работая усерднее. Исследования показали111, что женщин, которых считают высококомпетентными и крайне приверженными своей профессии, могут осуждать именно за эти качества, считая холодными и эгоистичными, а следовательно, из-за этого им могут платить меньше. В то же время мужчин, особенно тех, кто уже получает высокую зарплату, профессионально поощряют в связи с их отцовством. *** В родильных домах по большей части работают преданные своему делу, полные энтузиазма специалисты, но и они являются частью исторически сложившейся системы, не лишенной расизма и сексизма. Работники медицины предпочитают видеть свою область деятельности объективной, основанной исключительно на науке и доказательствах. «Меньше всего объективности в сферах репродуктивного и сексуального здоровья и дородового наблюдения, — поделилась со мной Мими Найлз. — Ее там просто нет»112. Идея о том, что женщины подходят к материнству подготовленными, сформировалась из представления, будто роды — медицинская процедура, целиком сосредоточенная на появлении здорового младенца. Тот факт, что роженица также испытывает всеобъемлющие биологические и физиологические перемены, зачастую игнорируют или же признают, но оставляют без внимания — и порой это ведет к трагическим последствиям. Уровень материнской смертности в США113 вдвое выше, чем в большинстве других развитых стран: примерно семнадцать случаев на сто тысяч родов в 2018 году. Для чернокожих женщин риск умереть во время беременности или в течение сорока двух дней после родов в два с половиной раза выше, чем для белых, и эта разница, вероятно, окажется больше, если рассматривать послеродовой период, равный году. Судя по всему, причиной является сочетание114 нескольких наиболее неприятных последствий повсеместного расизма. Об этом говорит журналист Нина Мартин и ее коллеги в серии передач Lost Mothers («Потерянные матери»), созданных коллаборацией ProPublica/NPR. Еще до беременности для чернокожих женщин велик риск физических состояний, которые могут сделать беременность опаснее, например заболеваний сердца и диабетов. Они чаще подвержены осложнениям во время и после беременности, в том числе преэклампсии, сердечной недостаточности и послеродовой депрессии. Они реже располагают медицинской страховкой и чаще рожают в клиниках, появившихся в результате сегрегации, со скудным финансированием и недостаточно высоким уровнем обслуживания. Они сталкиваются с предвзятым отношением со стороны врачей, которые игнорируют их боль и возникшие осложнения, даже если женщины указывают на них. При этом более высокий социально-экономический статус или уровень образования, судя по всему, не защищают их от подобных рисков. Причем в этом разрезе существует двойная проблема: риск как таковой плюс отсутствие радости. Найлз рассказала мне, что роженицы в обособленных социальных группах (в частности, те, кому в большей степени грозят гестационный сахарный диабет и преэклампсия) воспринимают свою беременность как патологическую. При этом люди, ухаживающие за ними, и специалисты здравоохранения настолько сосредоточены на угрозах для ребенка, что беременность отягчается чувством вины и у женщин даже не остается возможности осознать собственное преображение. «Нужен пример перед глазами, говорящий: “Вот к чему ты можешь прийти”», — заметила она. Нормализация биологических и психологических — равно как социальных и культурных — процессов для молодой матери является основной задачей акушерства. Один и тот же акушер может наблюдать женщину еще до беременности и вплоть до первых дней материнства, когда большая часть осмотров происходит в поликлинике по месту жительства или дома, а не в больнице. На примере разных стран мира115 можно увидеть, что акушерское сопровождение может быть доступным и эффективным, что оно предотвращает излишние вмешательства в здоровое течение беременности и дарит женщинам ощущение контроля над ситуацией и удовлетворение от опыта родов. Соединенные Штаты не торопятся восстанавливать акушерство как образец оказания медицинской помощи, каким оно являлось до роста профессиональной сферы родовспоможения, где долгое время преобладали116 белые мужчины (а теперь преобладают женщины — в большинстве своем тоже белые). Нехватка специалистов по охране материнства117 в целом и акушеров в частности — фактор, который значительно влияет на высокую материнскую смертность в США согласно отчету частной организации Commonwealth Fund за 2020 год. В последние годы в стране на каждую тысячу родов приходилось только четыре акушерки, в то время как во Франции — тридцать, в Норвегии — пятьдесят три, а в Австралии — шестьдесят восемь. В этих странах акушеры не только заботятся о женщинах во время беременности и родов, но и выполняют важную работу, навещая семью в первые недели жизни ребенка: там понимают, что послеродовой период — непростое время. Немецкие роженицы могут рассчитывать на ежедневные визиты акушера в первые десять дней после родов и получить еще до шестнадцати визитов в последующие недели, причем все это покрывает национальная медицинская страховка. Прибавьте к этому неразбериху в системе американского медицинского страхования118 и то, что в некоторых штатах людей могут исключить из программы Medicaid примерно через шестьдесят дней после рождения ребенка, тем самым оставив без возможности обратиться за требуемой помощью. (План «Построить лучше, чем было» предполагал распространение действия этой программы на год после родов.) Даже для обладателей хорошей страховки стандартом обслуживания является один визит акушера-гинеколога — один! — примерно через шесть недель после родов. Американская коллегия акушеров и гинекологов ратовала за всестороннюю119 и более продолжительную медпомощь после родов, отмечая, что традиционный единичный визит через шесть недель «лишь размечает период, лишенный формальной и неформальной поддержки, которую оказывают матерям». Молодые родители в Соединенных Штатах по большей части предоставлены сами себе после выписки из родового отделения клиники. Многие клиники стремятся включить акушеров в свои медицинские бригады, но до сих пор процесс родов остается «вырванным» из родительского опыта, говорит Найлз. Группы поддержки и надомные услуги рассматривают больше как привилегию, нежели как необходимость. В штате Мэн120, где я живу, программа, в рамках которой медсестер направляют в дома молодых родителей, была уничтожена решением губернатора-республиканца Пола Лепажа. Это стало особенно сильным ударом для представителей сельских общин штата и совпало с резким скачком числа детей и матерей, пострадавших от опиоидного кризиса[3]. В процессе родов тело знает, что делать. Найлз рассказывает женщинам, что они могли бы рожать, стоя на голове или под полной анестезией, а организм все равно делал бы все необходимое для появления ребенка на свет. «Но родительство — совсем другое дело, — говорит она. — Совершенно другое». В чем именно? Тень материнского инстинкта проскальзывает в наших ответах на этот вопрос, в историях, которые мы рассказываем друг другу, и в том, о чем мы умалчиваем. Поэтесса Холли Макниш121 на первых страницах своих полных откровенности мемуаров в стихах и прозе демонстрирует скептицизм, связанный с началом родительского опыта: «Никто не сказал, что нельзя будет пользоваться туалетной бумагой. / Никто не сказал, что будешь истекать кровью. / Никто не сказал, что понадобится потайной уголок, / где можно покричать». Эли Вонг выступила со вторым полнометражным стендап-номером122 Hard Knock Wife («Так себе жена»), когда уже родила первую дочь и была беременна второй. Он полон уморительных замечаний относительно неготовности женщины к физическим трудностям родов и к тем глупым комментариям, которые люди отпускают в адрес работающих матерей по поводу грудного вскармливания. «Я думала, меня ждет красивый ритуал единения, точно я сижу на лугу на листе кувшинки, кролики собираются у моих ног, а в воздухе звучит Somewhere over the Rainbow в исполнении толстого гавайского мужчины, — говорила она. — Нет! На самом деле все не так. Кормление грудью — это дикий ритуал, который лишь напоминает тебе, что твое тело превратилось в кафетерий. Оно больше тебе не принадлежит!» В социальных сетях полно публикаций матерей, которые делятся историями своих выкидышей и бесплодия или правдой о том, как выглядит их тело после родов, как изменилось их самоощущение, как они потонули в тревоге и монотонности родительства. Часто заметно противоречие между откровенностью текста и лощеностью картинки над ним, как будто нестрашно говорить правду, если вместе с тем хорошо выглядишь при естественном свете. Однако и в фотографиях появляется все больше откровенности: растяжки и швы после кесарева, слезы и детская отрыжка, реалии сцеживания, неуклюжее кормление, рука, накрывающая ступню малыша, родившегося мертвым. Нередко такие публикации выкладывают, сознательно идя на риск, который грозит любому, кто решится рассказать историю, не соответствующую идеальной картинке материнства. В феврале 2020 года123 компания Frida, которая делает продукцию для молодых матерей и младенцев, объявила, что ее рекламный ролик, где женщина вскоре после родов пытается сходить туалет, был запрещен к показу во время церемонии вручения «Оскара», поскольку его посчитали «чересчур натуралистичным». Видео набрало около четырех миллионов просмотров за первые две недели на YouTube. Мы с подругами передавали друг другу ссылку и с изумлением обнаруживали, что ролик заставляет нас рыдать. Сама по себе реклама проста. Женщина включает светильник, тянется, чтобы успокоить новорожденного, плачущего в люльке рядом с родительской кроватью, затем ковыляет в туалет, сгибаясь от боли. Она с трудом справляет нужду и меняет послеродовую прокладку, которую удерживают медицинские сетчатые трусы. Там нет никакого особого развития действия. Все дело в кадре, который воздействует на тебя, потому что он про нас. Всем нам знаком запах прокладок с отдушкой и хлюпающий звук бутылки с теплой водой для подмывания, страдание и облегчение, острота физической боли против затуманенности от недосыпа и эмоционального хаоса. Глава компании Frida сообщила New York Times124, что Академия[4] предложила рассмотреть вариант «более мягкого, более деликатного изображения послеродового периода». Но такое изображение стало бы обманом, еще одним умышленным искажением. Реклама откликалась в сердцах людей, потому что нам казалось, будто никто не знает, что происходит там, в туалете, где мы одни, точно в открытом море, и только начинаем понимать, как далеко остался берег. И вот мы на экране. Все мы. Всем скопом потерянные. Как может такая важная часть родительства замалчиваться? Как до сих пор столь важная часть его может считаться неприличной? Я представляю эту ситуацию подобно гигантскому билборду, на котором мать, похожая на Деву Марию, мирно отдыхает с пухлым и довольным младенцем на руках. А все вот это — реклама компании Frida, увеличение числа исповедальных постов в соцсетях, брошенный со сцены крик отчаяния Эли Вонг о необходимости отпуска по уходу за ребенком, чтобы матери могли «спрятаться и залатать свое истерзанное тело», — как будто обрывки пестрых граффити, нацарапанные по краям. Но ситуация все еще выглядит угрожающе. Мы научились протестовать против тех частей истории, в которых чувствуем ложь. Но ничем их не заменили. Пока нет. *** Наука о родительском мозге способна отдернуть занавес, обнажив старые предрассудки и устаревшие нормы, показав, как они переплелись с нашими личными и общественными представлениями о матери, о родителях, о семье, — и предложить нечто новое. Однако она сможет сделать это, только если мы усердно будем защищать ее от прежних воззрений, способных разорвать ее на части. Только если взглянем на нее незамутненным взглядом.