Очень многие изыскания в области первого родительского опыта, включая множество исследований мозга, упомянутых в этой книге, базируются на разработанной Боулби — вместе с Мэри Эйнсворт — теории привязанности. А значит, исследования эти берут начало от идеи, что связь между матерью и ребенком наиболее значимая, наиболее фундаментальная, наи­более весомая с точки зрения эволюции. Эта связь и вправду значима, фундаментальна и весома. Правда и то, что все близкие отношения, которые есть у ребенка с окружающими, важны, фундаментальны и весомы. И тем не менее мать и ребенка до сих пор чаще всего изучают как некую цельную единицу. Примерно в то время, когда я пыталась справиться с собственными противоречивыми чувствами насчет теории привязанности, мне попалась книга Different Faces of Attachment: Cultural Variations on a Universal Human Need («Разные личины привязанности: культурные вариации универсальной человеческой потребности»). Опубликованная в 2014 году под редакцией Хильтруды Отто и Хейди Келлер, эта книга является собранием эссе специалистов, которые изучают человеческое развитие и антропологию и утверждают, что не существует определенной модели, согласно которой развивается детская привязанность, как нет и единого определения «материнской чувствительности». Напротив, утверждают они, эти явления заметно различаются в зависимости от культурных условий и разнятся в большинстве семей по всему земному шару. Забота, которая ведет к установлению привязанности, не сосредоточена внутри диады мать-ребенок, а социально распределена, и другие взрослые вместе со старшими детьми играют тут критически важную роль. Несмотря на то что десятилетиями люди приводят доказательства того, что теория привязанности чересчур ограничена, что она изолирует мать и ребенка от их социального окружения, эта теория остается главенствующей и практически не корректируется. «Это как гравитация», — сказал Томас Вайснер, антрополог, заслуженный преподаватель Калифорнийского университета Лос-Анджелеса и человек, сделавший вклад в создание этой книги. Он имел в виду, что это нечто общепризнанное, воспринимаемое как научная данность и формирующее наше мировоззрение. Отчасти так происходит потому, что теория привязанности стала своеобразной индустрией. Исследователи наняли людей, чтобы научить их классифицировать данные, полученные в процессе так называемой процедуры «незнакомой ситуации», придуманной Эйнсворт. Процедура включает наблюдение за тем, как ведет себя ребенок в трех случаях: когда мать оставляет его одного в обзорном помещении, когда туда же входит незнакомец и когда мать возвращается. Затем исследователи оценивают, демонстрирует ли ребенок надежную или ненадежную привязанность, а при ситуации, когда возвращается мать, проявляет ли реакцию избегания, дезорганизации или сопротивления. Ученые разработали множество шкал оценки формы привязанности в разном возрасте, в том числе и в зрелом. По словам Вайснер, представители видных журналов пришли понаблюдать за процедурой «незнакомой ситуации» как за примером золотого стандарта исследований, не отдавая себе отчета в ограниченности этого метода. Проблема не столько в тестах самих по себе, сколько в том, что они крепко укоренились в нашем культурном восприятии матери и ребенка в ущерб другим убедительным доказательствам. Вайснер сказала, что результаты, полученные при помощи подобного отдельно взятого инструмента оценки, еще и при единичном взаимодействии, сплавились с тем явлением, которое были призваны измерить, — с социальным доверием, которое развивается между ребенком и окружающими его людьми. В действительности забота о человеческих детях всегда была распределена. По словам Вайснер, во всяком сообществе, где растят детей, есть люди, которые поднаторели в уходе за ними, поэтому задача утихомиривать беспокойного ребенка — удовлетворять его аллостатические потребности — лежит на этих людях. Обычно среди таких людей находятся матери. Однако это могут быть и отцы, и бабушки с дедушками, и тети с дядями, и другие. Большая часть ранних исследований Вайснер606 была сосредоточена на роли, которую играют по всему миру старшие братья и сестры, в том числе двоюродные. Они могут души не чаять в младенцах, что проводят большую часть времени с матерями, но затем берут на себя заботу о детях, достигших одного или двух лет. Если не вдаваться в детали, сказала Вайснер, чем больше экономического давления испытывает мать и чем большей ценностью наделено сотрудничество внутри социальной группы, тем больше вероятность, что у этой матери будет свой круг «нянек» на подхвате. И, отнюдь не являясь отклонением от норм привязанности, этот процесс в действительности может стать важной частью освоения ребенком соответствующего его культуре социального доверия. «Дети созданы быть крайне отзывчивыми на свое окружение, но такими способами, которые помогут им встроиться в социальный мир, где они оказались, — сказала Вайснер. — Если мир этот включает нескольких опекунов, это и есть окружение, на которое они станут реагировать и в котором будут чувствовать себя безопасно». Как учесть реалии социального мира в рамках теории привязанности — проблема, которую ученым предстоит разрешить. Однако всем прочим, то есть нам, предстоит решать другую проблему, по мере того как мы выстраиваем систему заботы для собственных детей и порой сталкиваемся с людьми или институтами, которые настаивают, что ребенку никого не нужно, кроме матери. Что, если мы будем платить профессионалам в области детского воспитания, вместо того чтобы воспринимать их как страховку для «уклоняющихся» матерей? Как могла бы выглядеть общественная система, состоящая из подобных специалистов, которые готовы поддерживать молодых родителей на дому? Культурный контекст — важный компонент, которого не хватает в сегодняшних исследованиях родительского мозга, сказала мне Линда Мэйс, управляющая Центром исследований детства при Йельском университете. Мэйс уточнила, что ученые пока не знают, какие аспекты структуры или функционирования родительского мозга являются общими для всех людей на земле, а какие могут быть характерными в основном для белых испытуемых в странах WEIRD, где и проводится бо́льшая часть таких изысканий. «Говорим ли мы о некоем универсальном явлении? — спрашивает Мэйс. — Полагаю, так оно и есть, однако мы пока мало что о нем знаем». Если верна теория о том, что многие из этих перемен в мозге являются общими для всех млекопитающих, тогда они должны быть общими и для всех людей в мире. И есть некоторые доказательства истинности этого предположения. В одном исследовании ученые оценили поведение607 шестисот восьмидесяти четырех впервые родивших женщин из одиннадцати стран и обнаружили, что на самом базовом уровне внутри всей этой группы матери «преимущественно и систематически» реагируют на плач своих детей тем, что берут их на руки, обнимают и говорят с ними. Можно было бы просто приобщить эту работу к прочим исследованиям, доказывающим очевидное, если бы не тот факт, что в этом случае ученые проанализировали также сканы мозга меньшей группы матерей из США, Китая и Италии и выяснили, что детский плач неизменно активирует отделы, задействованные в автоматических действиях и речевых реакциях еще до процесса принятия решения. В этом смысле, написали исследователи, поведение человеческих матерей весьма соответствует «модели приближения и утешения», свойственной прочим млекопитающим. Как говорит Мэйс, даже если изменения в родительском мозге универсальны, это необязательно означает, что все родители — внутри одной культуры или в межкультурном пространстве — испытывают происходящие перемены одинаково. Не исключено, что изменения, участвующие в направлении внимания на сигналы ребенка в первые недели его жизни, какую-то мать заставят проявлять сверхбдительность. Но в ином культурном контексте — например, таком, где всегда наготове более обширная система поддержки или молодежи чаще приходится наблюдать за родительским становлением других членов семьи или друзей, прежде чем окунуться в него самим, — бдительность может оказаться менее интенсивной, а то и вовсе быть описана как нечто другое. Неизвестно также, почему нейробиологические изменения, подготавливающие к родительству, могут проявляться иначе или в другие сроки у тех, кто активно заботился о детях до появления собственных. «В этом отношении много над чем еще предстоит работать», — говорит Мэйс. В будущем наука о родительском мозге расскажет нам важные и удивительные вещи о том, как формируется и меняется социальный мозг человека в детстве и в течение всей жизни, и откроет нам новые способы лечения послеродовых депрессий и тревожных расстройств. Уверена, это будет нечто волнующее. И все же я продолжаю возвращаться к мысли, что мы уже знаем все необходимое, чтобы облегчить жизнь молодым родителям. Криар-Перри, акушер-гинеколог, выступает ярым сторонником идеи о том, что расовая принадлежность человека не является фактором риска для его здоровья. Нет ничего такого в генетике чернокожих, что обусловливало бы их большую биологическую предрасположенность, например, к преждевременным родам. Скорее фактором риска является расизм, его воздействие на организм и то, как он усугубляет и без того несостоятельную систему поддержки. Криар-Перри сказала мне, что не нужно больше ни одного дополнительного исследования в доказательство биологического вреда, который наносит расизм. «Вопрос в том, собираемся ли мы сделать то, что должны, дабы нивелировать этот вред? И все же, — добавила она, — мне еще не приходилось бывать на встречах, где кто-нибудь не сказал бы: “Нужно лучше это исследовать”». Не нужно больше ни одного дополнительного исследования, чтобы удостовериться, что родительство — время коренных изменений на всех уровнях человеческой жизни, включая нейробиологический. Социальная политика в Соединенных Штатах и неисправная система здравоохранения с треском провалились в попытках учесть это. Вопрос в том, собираемся ли мы сделать то, что должны, чтобы помочь молодым родителям справляться. *** Дональд Винникотт предложил свою теорию первостепенной материнской озабоченности в 1956 году, а спустя примерно полвека ученые принялись обрисовывать нейронные изменения, что лежат в основе как раз того рода бдительности, которую он описал. Теория и нейронная сеть, которая ей вторит, «выглядят так прозорливо», сказал мне психиатр и ученый Джеймс Суэйн. В 1989-м Сара Раддик опубликовала собственную теорию материнского мышления608, описав материнство как работу, которая, по сути, требует от человека по-настоящему видеть уязвимость ребенка и реагировать на нее. Решать, как защищать, воспитывать и развивать ребенка, как выстраивать «надлежащее доверие», как находить баланс между своей одержимостью и смирением — осознанием раздельности жизни ребенка и жизни матери. Соответствие всему перечисленному Раддик называет «внимательной любовью». «Внимание родственно609 способности к эмпатии, умению страдать или радоваться вместе с другим человеком, словно в его опыте вы узнаете себя, — пишет она в книге Maternal Thinking: Toward a Politics of Peace («Материнское мышление: по направлению к политике мира»). — Однако эмпатия, как ее обычно воспринимают, недооценивает важность понимания другого человека без обнаружения самого себя в его шкуре. Мать смотрит на своего ребенка истинно, старается видеть его как он есть, а не искать в нем себя». Раддик пишет также, что не только женщинам610, не только выносившим и родившим присуще материнское мышление. Скорее это «деятельность, управляемая обязательством» — не выбором, а фактом, — когда задействованы и тело, и ум, и энергия. «Всякий, кто обязуется отвечать детским потребностям и делает это значимой частью своей жизни, является матерью», — пишет она. Развивающееся через все родительские ошибки и попытки начать сначала, родительство становится «трудной, полной неопределенности, выматывающей, но также и опьяняющей работой сознания»611. Это процесс. Когда я перечитываю тексты Раддик сегодня, я считаю их провидческими. Внимание, мотивация, управление эмоциями, социальное познание, теория разума («такое же» и «отличающееся») — вот комбинация, составляющая родительский мозг. Теорию Раддик не упоминают и не цитируют ни в одной из сотен журнальных статей о нейробиологии родительства, которые я собрала, пока писала эту книгу. Равно как и тексты других эрудированных феминисток, среди которых Адриенна Рич, Одри Лорд, Белл Хукс, которые в своих работах 1970-х, 1980-х и более поздних годов стремились раскопать суть заботы как практики, погребенной под фальшивыми представлениями о нравственности и инстинктах. Работа же Винникотта, напротив, упоминается часто. Возможно, потому что он педиатр и психоаналитик. А Раддик была философом. И матерью. Как нам преодолеть пропасть между фундаментальной наукой и жизненным опытом, между тем, что тестировали мы, и тем, что тестировалось на нас, между феминистским мышлением, которое давно предлагает людям новый способ увидеть себя в материнстве, и нейробиологией, которая как будто поддерживает это мышление? Мы делаем это здесь, на этих страницах. А еще в своей жизни, изо дня в день, в тех историях, что рассказываем друг другу. Аиша Матту вспоминает, что думала о родах и послеродовом периоде как об обряде инициации. Эта идея появилась из историй ее родственниц, рожавших в Пакистане, когда замужние женщины из одного рода собирались вокруг и убеждали: «Это нормально. Мы рядом. Ты становишься чем-то новым, чем-то бо́льшим». Когда Матту рожала сына в больнице Сан-Франциско в 2010 году, все пошло совсем не так, как она ожидала. У нее были тяжелые схватки, которые длились восемьдесят девять часов и закончились кесаревым сечением, во время которого прекратилось действие анестезии. Дома с сыном ей казалось, будто она непрестанно кормит, хотя молока словно бы все время не хватало. Ее муж уходил на работу по утрам и возвращался вечером, а она сидела все в том же кресле, в котором начался ее день, и кормила. Матту сказала, что едва узнавала себя. Она никак не могла ощутить в себе материнской любви, которой ждала. «Я чувствовала себя каким-то инопланетянином, — призналась она. — Для чего я решилась пойти на все это, когда происходящее выглядит как приговор?» Примерно через девять недель после родов Матту начала ощущать любовь к сыну. И все же ей понадобилось время, чтобы прийти в себя. В первые месяцы и годы, по словам Матту, она была чрезвычайно сосредоточена на ребенке. Ей казалось, что муж — а может быть, весь мир — ждет, когда она станет собой прежней. А она не могла. Они оба — каждый по-своему — должны были нащупать свой путь в роли родителей. Когда ей это удалось, ее угол зрения стал шире. «Я поняла, что сильнейшая любовь к сыну — это именно то, что каждая мать чувствует к своему ребенку, — сказала она. — В таком случае я хочу сделать все возможное, чтобы обеспечить такую надежность и безопасность каждому малышу». Матту поделилась, что ей захотелось «стать в психологическом плане по-настоящему здоровой» с помощью психотерапии и самостоятельной работы над своими отношениями. Она более осознанно углубилась в вопросы решения проблем климата и расовой справедливости. И весьма сознательно вступила в роль «тетушки» для других детей в своей жизни: не только для родных племянниц и племянников, но и для детей своих друзей и соседей. Матту с мужем-мусульманином долго были частью межпоколенческой халаки (halaqa), группы, изучающей Коран, которая обычно собиралась раз в месяц, а с началом пандемии стала чаще видеться онлайн. В этой группе они стали первой парой, у которой появился ребенок. Когда сыну исполнился год, Матту взяла его в поездку в прибрежный город вместе с членами группы, но по погодным причинам на место они прибыли около трех часов ночи. Когда через три часа ее ребенок проснулся, готовый бодрствовать, подруга забрала его и велела Матту поспать еще. «Тогда я ощутила, каково это, когда тебя любят и понимают, и вот твой ребенок в надежных руках, а ты можешь еще отдохнуть», — рассказала она. По мере того как у участников группы тоже начали появляться дети, она старалась дарить им такое же чувство безопасности. Потому что это нужно им и потому что нужно ей. Потому что это требуется ее сыну: быть в безопасности и быть понятым. В Соединенных Штатах существует тенденция относиться к материнству как к чему-то очень узкому, сфокусированному на успехах ребенка, подразумевающему, что все вокруг — соперники. Однако та часть родительства, когда человек становится старшим наставником следующего поколения, — «как раз то, к чему, на мой взгляд, должно подвигать нас материнство». Первые дни после родов были невероятно тяжелыми. Матту предполагает, что испытывала посттравматический стресс на фоне родов, и физическое восстановление проходило трудно. Она жалеет, что не была лучше подготовлена к тому, что ждет ее в первые недели, и теперь в роли «тетушки» старается подготовить других. «Я чувствовала себя полностью изменившейся, и у меня не находилось слов, чтобы описать это состояние». Теперь, по прошествии времени, она понимает, чем еще был этот «взлом»: началом. Репродуктивный психолог Орели Атан полагает, что все мы сталкиваемся с таким началом. В последние годы ее работа сосредоточена вокруг столь же важного, как пубертат, понятия matrescence[17], 612 — это слово придумала антрополог Дана Рафаэль в 1970-е для описания перехода в роль матери, Атан же возродила его популярность. Она сказала мне, что матери и другие люди все лучше осознают, что первый опыт родительства — это духовное перерождение, преображение ума, равно как и преображение мозга. Не то чтобы родительство открывает путь к просвещению. Скорее просвещение может идти из множества источников, и родительство — один из них613. Когда начинаешь размышлять, это кажется почти очевидным. Человек, впервые становящийся родителем, получает насыщенный физический и эмоциональный опыт, который подразумевает ускорение развития614 и склоняет к просоциальному поведению, к эмпатии и потребности в других людях. Тем не менее, как говорит Атан, «эта история [преображения] теряется в процессе становления в родительской роли, ведь это по­всеместное явление; практически все мы через него проходим». Чем больше людей, которые признают и приветствуют родительство как трансформацию, тем выше потенциал к «масштабным переменам в сознании», сказала Атан. Переменам, требующим замены систем, что вредят людям и климату, в пользу жизнеобеспечивающих социальных структур и технологий, для которых в приоритете сотрудничество и взаимная поддержка. Это тот вид утверждений, к которому я склонна относиться скептически. За исключением того, что родительство меняет наш способ мышления и отношение друг к другу. Полагаю, Атан рассчитывает не столько на неожиданное пробуждение сознания в политике, сколько на потенциальные медленные подвижки в рамках человеческого общества, когда забота перестает быть периферийным явлением и становится целью — целью, достижимой только через признание биологической природы человеческой социальности, той цены, которую приходится платить, чтобы строить социум, и фундаментальной роли, которую меняющийся родительский мозг играет в формировании связей внутри общества. Мы узнали так много нового с тех пор, как Антуанетта Браун Блэкуэл призывала женщин приветствовать науку в качестве инструмента для поиска ответов на самые насущные вопросы в их жизни. Материнство — это не готовый режим, воплощенный в образе Мадонны. Это такая же стадия развития, как и другие, и она требует внушительной нейронной перестройки и медленного освоения новых навыков. Такое адаптивное состояние, основанное на внимании и способности становиться больше себя прежнего, чтобы улавливать и удовлетворять нужды другого человека, свойственно отнюдь не только выносившим и родившим — все люди без исключения способны в это состояние войти. Так было на протяжении всей человеческой истории и остается истинно таковым по сей день. Сегодня Атан проводит много времени с инструкторами в области здравоохранения, которые работают с подростками и молодыми взрослыми, и объясняет им, как учить молодежь развивать репродуктивное самосознание615. Это не разговор в ключе «вот яйцеклетка, а вот сперма, используйте презервативы», сказала Атан. Она просит инструкторов, прежде чем говорить о контрацепции, спросить у студентов: что представляет собой ваша семья? Какую семью вам хочется? Хотите ли вы вообще иметь детей и как, по-вашему, будет выглядеть жизнь с ними? Как вам хотелось бы их завести? Цель, по ее словам, в том, чтобы сознательно очертить родительство как потенциально значимое событие для их будущих «я». «Что вы планируете с этим делать?» — спрашивает Атан. *** Несколько лет назад осенним днем я шла за Хартли по цокольному этажу Портлендского художественного музея в поисках какого-нибудь занятия. Мой муж в это время находился в театральном зале музея, где шел детский мюзикл. Наш младший сын сидел у него на коленях, хихикая и извиваясь всем телом перед актерами. Хартли эту постановку не выдержал. Вместо этого он посетил туалет и кафе. Мы снова и снова читали таблички, относящиеся к строящейся интерактивной выставке. Посидели на всех стульях в вестибюле. Покатались на лифте. Тогда-то я и увидела Иохаведу. Мраморная статуя матери Моисея, созданная примерно в 1873 году, находилась в нише рядом с лифтами. Одной рукой она держала маленького сына, который тянулся к ее прикрытой груди и не ведал, что за судьба ему уготована. Другой рукой она вцепилась в край сиденья, а корпусом подалась вперед, нависая над ребенком. Взгляд ее был направлен не на него, а куда-то в окружающий мир, за пределы собственного существования. Лицом и всем телом она выражала отнюдь не то библейское видение материнства, к которому я привыкла: со спокойными принятием и непоколебимой самоотверженностью. В ней я видела чувство настолько сильное, что оно почти парализовало: отчаяние и решимость, сомнение и мужество. Настоятельные нужды ее ребенка, подобно тысяче нитей, притягивали ее расширяющееся сознание, даже когда она по-новому видела этот мир — во всей его красоте и со всеми его опасностями. Напряженность этого состояния, которое раздирает тебя в противоположных направлениях, выматывает. Я тогда еще не знала историю Иохаведы, мельком упомянутую в библейской Книге Исхода. Я не понимала, что этот ребенок — Моисей, родившийся в то время, когда египетский фараон издал указ бросать в реку всякого мальчика, рожденного от израильтянки. Эту скульптуру создал Франклин Симмонс, художник девятнадцатого века, известный своими портретами государственных деятелей и героев Гражданской войны в США. Его статуя Улисса Гранта с мечом в руке стоит на пьедестале в центре большой ротонды этого же музея на первом этаже. Симмонс, который родился в Мэне, но жил и творил по большей части в Риме, создавал также работы, воплощавшие религиозные идеалы. Материнская жертвенность — один из них. Возможно, Иохаведа Симмонса ломает голову над планом спасения младенца, которого теперь, когда ему исполнилось три месяца, она больше не может прятать. А может быть, художник намеревался изобразить момент, когда она вот-вот встанет со своего места, чтобы положить сына в корзину, сделанную из папируса и смолы, и пустить по Нилу в последней отчаянной попытке спасти его жизнь. Статую, что изображает смуглую женщину в белом камне, благосклонно приняли во времена Симмонса616 благодаря тому, как скульптору удалось показать контраст между внутренним смятением матери и внешним спокойствием, а еще благодаря «изысканной утонченности и привлекательности» Иохаведы самой по себе, как написал один художественный критик начала двадцатого века617, благодаря тому, как статуя передает «мистическую красоту, подлинный идеал материнства». Я не раз возвращалась к Иохаведе по мере того, как все больше узнавала о родительстве и о мозге. Я размышляла о том, как ее мозг менялся под воздействием предыдущих беременностей и как повлияли на нее роды в условиях, когда новорожденному едва ли суждено было выжить. Как травма этого опыта сказалась на ней? Смогла ли биология беременности и родительства — эта внимательная любовь, это умение считывать потребности других — снабдить ее всем необходимым, чтобы бороться, действовать, анализировать окружающий мир и пытаться найти выход? Я никогда не видела в ней изящества или богоподобности. Но остолбенение, которое я увидела в этой позе поначалу, для меня сменилось, как минимум отчасти, кое-чем другим — силой. Пробудите ее. Поставьте ее на пьедестал. Дайте другим увидеть ее. Благодарности Книга, подобная этой, должна выкристаллизоваться в уме, прежде чем быть написанной. Я благодарна многим людям, что помогли мне как раз в этом, включая Селию Джонсон, которая сказала: «Я бы такую книгу почитала», за счет чего все это и стало возможным. Спасибо Мелиссе Данацко из литературного агентства Стюарта Кричевски за то, что увидела в книге потенциал и поддерживала меня всю дорогу. Я так ценю твои советы и твою дружбу. Спасибо Серене Джонс, Аните Шейх и всем-всем в издательстве Holt, кто помог принести в мир идеи, что жили в моей голове и на моем компьютере, включая Молли Блум, Флору Эстерли, Джейн Хаксби, Джулианну Ли, Девона Маццоне, Кэтрин Силберсак и Келли Ту. Появление этой книги стало возможным благодаря щедрой поддержке Фонда Альфреда Слоуна, чью программу реализовали журналы Public Understanding of Science и Technology@Economics; благодаря бесценному времени и месту для работы, которое предоставили мне Памела Маултон и другие люди, создавшие Hewnoaks — пространство для художников; благодаря необыкновенным усилиям со стороны Публичной библиотеки Саут-Порт­ленда, которая обеспечивала нас книгами во время пандемии. Спасибо Адриане Гальван за научную редактуру этого проекта и Лауре Томсон за внимательную проверку фактов, вам удалось улучшить каждую страницу этой книги. Спасибо Мэри Роббинс за расшифровку аудиозаписей и добрососедские отношения, Пауле де Филиппо — за быстрый перевод, Дэну Кэни — за то, что делился своими знаниями в области истории искусства. Спасибо Пауле Риццо за то, что помогла мне обрести уверенность в себе. Спасибо всем родителям, с которыми я беседовала для этой книги, за то, что щедро делились своими историями и возродили науку к жизни, а также многочисленным ученым, которые эту науку осмыслили. Особая благодарность Элисон Флеминг и Джоди Павлуски, чьи озарения и время стали строительным материалом этой книги, и Саре Блаффер Хрди, что помогла мне проложить путь, воодушевляла и делилась советами в самом начале работы над моим проектом. Полагайся на алломатерей, сказала она мне. Спасибо Марте Болдуин и Этану Сомерману, которые стали для меня примером, Коре Бутбай-Акило, которая была на подхвате в самую горячую пору. Спасибо Сюзанне Дюбуа и Джесс Таунсенд за незамутненное видение тогда, когда я особенно остро в нем нуждалась. Эту книгу я написала за столом, что стоит на земле предков, в Вабанакской конфедерации, где люди — включая пенобскотов и пассамакводди — продолжают бороться с законом, позволяющим изымать детей из семьи и отправлять в школы-интернаты. Упоминание об этом в рамках моей книги важно, потому что развивающаяся наука о родительском мозге все больше обнажает тот факт, что многие из идеалов, которые белые поселенцы считают богоугодными и используют для уничтожения или ассимиляции коренных народов, включая моральное убеждение в ценности нуклеарной семьи, ошибочны и вредоносны. Коренные народы здесь и по всей Северной Америке заслуживают того, чтобы мир признал тот урон, который нанесен им и их предкам, равно как и законодательство, что влияет на молодые семьи и социальные группы. Поскольку это моя первая книга, я хочу поблагодарить редакторов и наставников, которые помогли мне написать ее и продолжают поддерживать — либо напрямую, либо эхом голосов, что до сих пор звучат у меня в голове. Особенно это относится к Мередит Холл, Джейн Харриган, Гансу Шульцу и Ларри Таю. Я благодарна Веронике Чао за ободрение и за возможность впервые заговорить на эту тему. Спасибо друзьям, без которых я заблудилась бы на пути к родительству или к созданию этой книги, это Мэри и Дэвид Бонапарты, Алли Граппон, Лиз Шелига, Анни Москов, Лори Дафф, Анна Стойссингер, Сесилия де Джиорджи, Холли Тавано, Эшли Кейсер, Лиз Яррингтон, Анна Берке, Лорен Тарантино, Мира Птачин, Эрин Мастерсон и Джоди Ферри, я благодарна вам безмерно. Спасибо моим свекру и свекрови за воодушевление. Моим родителям, братьям и сестрам, а также их семьям за поддержку сейчас и всегда. Я люблю вас. Особое спасибо Мари и моей сестре Кристин Эдвардс, которые готовили обеды, сидели с моими детьми и подбадривали меня, а еще прочитали каждую до по­следней строчку этой книги. Моему Юну: я и мечтать не могла о лучшем партнере в воспитании наших мальчиков. Я горжусь, что ты стал таким отцом, и благодарна, что мы продолжаем расти вместе. Эта книга не появилась бы без твоего терпения и твоей любви. Однажды в пятницу вечером, когда я отправилась писать свою книгу в офис, пропуская семейный кинопросмотр, Хартли попросил меня думать о нем и о его брате Эшли всякий раз, когда я нажимаю клавиши «Х» и «Э». Что ж, они все здесь. Все «Х» и все «Э», посвященные двум мальчикам, изменившим мой мозг — и мое сердце — навсегда. И все прочие буквы тоже. Об авторе Челси Конабой — журналистка, специализирующаяся на во­про­сах частного и общественного здоровья. Состояла в команде газеты Boston Globe, получившей Пулицеровскую премию за освещение теракта на Бостонском марафоне, а в последнее время пишет для журналов Mother Jones, Politico, The Week, Globe Magazine и других. Живет в штате Мэн со своим мужем и двумя детьми. Примечания Предисловие 1. Sara Ruddick, Maternal Thinking: Toward a Politics of Peace (Boston: Beacon Press, 1995), 42. Здесь автор описывает материнское влияние в сопоставлении с отцовским. 2. Alexis Pauline Gumbs, China Martens and Mai’a Williams, eds., Revolutionary Mothering: Love on the Front Lines (Oakland, CA: PM Press, 2016), 9.