– Мне жаль, – слабо прошептала я. Он слегка дрожал, зарываясь лицом в изгиб моей шеи. – Мне тоже, мне тоже… – прошептал он. Его руки на мгновение прижали меня к себе, прежде чем отпустить. – Я не могу быть с тобой, Итан, – мягко призналась я. – Я просто не могу этого сделать. – Я знаю, – просто ответил он. Мы смотрели друг на друга, заглядывали друг другу в глаза, и я понимала, что что-то сломалось внутри нас, и оно должно зажить. Здесь, в этом аэропорту, часть нашей дружбы умерла, и мы оба оплакивали ее. Вместе. Мы скорбели, пока ждали вылета. Мы скорбели, когда ступали по гулкой металлической трубе на самолет. Мы оплакивали нас весь обратный полет во Флагстафф. Тихо и спокойно. Мы не касались друг друга, но расстояние между ними не превышало нескольких сантиметров. Мы горевали, пока не приехали во Флагстафф и Итан не отвез меня домой. В тихий, одинокий дом. Дом, где меня никто не ждал, чтобы взять за руку. Никто не хотел заставить меня улыбнуться. Итан попрощался со мной у входной двери и уехал. Только когда после всех этих недель я снова оказалась в своей комнате и позволила себе упасть в кровать, наконец пришли слезы, которых я так долго ждала. Я плакала и плакала. Плотина была прорвана, и я сама позволила это. Когда-нибудь станет лучше. В какой-то момент боль уйдет. Я цеплялась за эту мысль, сотрясаясь от жалких рыданий. Они словно смывали старую жизнь, которую я знала до сих пор. Когда-нибудь станет легче. Непременно. 34 Один месяц спустя Когда-нибудь станет лучше. Непременно. 35 Два месяца спустя Когда-нибудь станет лучше. Непременно. 36 Пять месяцев спустя Когда-нибудь станет лучше. Непременно. 37 Шесть месяцев спустя Когда-нибудь станет лучше. Непременно. Я в последний раз решительно провела рукой по идеально расчесанным волосам и попыталась улыбнуться. Результатом стала печальная гримаса, которая вместе с немного покосившейся шапочкой выпускника на моей голове выглядела только еще более жалкой. – Ты смешна. Как ты можешь еще оплакивать этого идиота? – пробормотала я сама себе. Ответом стал взгляд карих, бесконечно грустных глаз. Тихий стук заставил меня вздрогнуть. – Эй, бакалавр всех наук, ты готова? Нам пора, – сказал Ксандер и улыбнулся. – Сейчас десять, праздник начнется только через два часа, – ответила я. Брат скорчил гримасу. – Ты хочешь мучить меня еще дольше? Мама не переставала с самого завтрака объяснять мне, какое я для нее разочарование. Еще десять минут, и я засуну голову в печку и включу газ. – У нас электрическая плита. – Тогда я понюхаю «Мистера Пропера». Пожалуйста, пойдем отсюда, – причитал Ксандер. Он выглядел ужасно. Я сомневалась, что он вообще спал с тех пор, как позавчера прибыл во Флагстафф. Почему-то мне его стало жалко, но я не могла не рассмеяться. – Находиться дома в первый раз за два года трудно, не так ли? – поинтересовалась я, но все же проявила снисходительность и покинула комнату вместе с ним. – Это ад! Если бы я не сделал этого давно, я бы съехал прямо сейчас. И что за странная помощница у мамы? Она ей и задницу вытирает? – фыркнул Ксандер, качая головой. – Радуйся, что тебе не нужно этого делать. Любой человек, который терпит нашу мать, пусть и за деньги – святой, понял? Вместо ответа брат просто перекрестился. Задолго до того, как вошли в гостиную, мы услышали нашу родительницу. Она кричала в телефон целую кучу ругательств. – Гори в аду! – взвизгнула она и повесила трубку в тот момент, когда мы вошли. – Это был папа? – спросила я. Мама неестественно улыбнулась. – Я должна передать тебе привет. У него не получится приехать, его работа, очевидно, задержит его в Бостоне еще дольше. Работе сейчас двадцать три, и она блондинка. – Они становятся старше, – заметил Ксандер, умудряясь выглядеть по-настоящему впечатленным. Взгляд моей матери метнулся к нему и, если это вообще возможно, стал еще более кислым. – Ксандер, я думала, ты поднялся наверх переодеться. Или ты в таком виде хочешь пойти на вручение диплома своей сестры? Что о нас подумают люди? Что мой сын спит под мостом? Стейси, принеси из спальни пиджак и галстук моего мужа. Голубой должен подчеркнуть цвет его глаз, – распорядилась она прежде, чем брат успел возразить. Новая помощница, которая, словно тень, следовала за моей матерью, кивнула и убежала наверх. – Пожалуйста, нет, мама! Я могу… – Заткнись и радуйся, что это всего лишь галстук, а не поводок, – прошипела я, ткнув его в бок. – Ай, какой у тебя острый локоть! Ты похудела? О да, почти на пятнадцать килограммов. Между тем я весила меньше, чем до фестиваля, но этого Ксандеру знать не требовалось. – Саммер… – холодно проговорила мама. Между нами царила еще более холодная, отталкивающая атмосфера, чем раньше. После моего возвращения с прослушивания она коротко поговорила со мной. Это был самый неудобный телефонный звонок в моей жизни, и он прояснил мне одно: если я все еще не найду место в каком-нибудь уважаемом оркестре к тому времени, когда закончится учеба, она возьмет мое будущее в свои руки. Сегодня официально настал крайний срок, день, когда мне оказалось нечего предъявить, кроме шапочки выпускника и уверенности в том, что ни один оркестр в мире больше не хочет принять меня. Ксандер тоже не получил контракта со звукозаписывающей компанией. Вместо этого в течение нескольких месяцев каждую рекламу украшало другое лицо. Другой голос пел грязные романтические песни по радио, и другое имя мелькало в каждом журнале. Я даже не смела больше включать телевизор. Создавалось впечатление, что он следит за мной. Независимо от того, что я делаю. Куда бы я ни пошла. Сердце застонало при этой мысли, и я удивилась, когда мать щелкнула пальцами перед моим носом. – Саммер! – Да? – Где твои мысли? – Я… далеко.