— Ты пьян, очень пьян и сам не знаешь, что делаешь. Но запомни вот что. Ты не должен спать. Я хочу, чтобы ты все помнил утром. Чтобы мы могли оставить это в прошлом. — Не пойму, что на меня нашло. Я чуть его не застрелил. А хотел. Сильно хотел. Что со мной такое?.. — Кого ты чуть не застрелил? — В баре. — Он едва ворочает языком. — Что на меня нашло?.. — Расскажи, что случилось в баре. Марино смотрит в стену. Дыхание тяжелое. — Кого ты чуть не застрелил? — спрашивает Скарпетта громко. — Он сказал, что его послали. — Послали? — Угрожал. Говорил про тебя всякое. Я чуть его не застрелил. Потом приехал сюда и… как с цепи сорвался. Как будто стал им. Так жить нельзя. — С собой ты не покончишь. — А должен. — Это было бы еще хуже того, что ты сейчас сделал. Понимаешь? Он не отвечает. Не смотрит на нее. — Если ты убьешь себя, жалеть не стану и не прощу. Самоубийство — эгоизм, и никто из нас тебя не простит. — Я не хорош для тебя. И никогда хорош не буду. Давай, скажи, что это так, и покончим со всем раз и навсегда. На прикроватной тумбочке звонит телефон. Скарпетта снимает трубку. — Это я, — говорит Бентон. — Ты видела то, что я послал? Как дела? — Да. Как ты? — Кей, у тебя все в порядке? — Да, а у тебя? — Господи! Там кто-то есть? — обеспокоенно спрашивает он. — Все хорошо. — Кей, там кто-то есть? — Поговорим завтра утром. Я останусь дома, поработаю в саду. Попрошу Булла помочь. — А стоит? Ты уверена в нем? — Да, теперь уверена. Хилтон-Хед, четыре часа утра. Накатывая на берег, волны забрасывают его белой накипью, как будто море плюется пеной. Уилл Рэмбо неслышно ступает по деревянным ступеням, проходит по дощатому настилу и перелезает через запертые ворота. Вилла в псевдоитальянском стиле украшена многочисленными каминными трубами, арками и круто уходящей вверх красной черепичной крышей. На заднем дворе медные светильники и каменный стол с грязными пепельницами и пустыми стаканами. С недавних пор здесь валяется и ключ от ее машины. Потеряв его, она пользуется запасным, хотя выезжает нечасто. По большей части она вообще никуда не ходит, и потому он старается не шуметь. Ветер покачивает пальметто и пинии. Деревья колыхались плавно, будто волшебные палочки, насылая на Рим свои заклятия, и белые лепестки засыпали виа де Монте-Тарпео цветочным снегом. Маки были красными, как кровь, и глициния на древних каменных стенах напоминала багровые синяки. По ступенькам прыгали голуби, и женщины кормили диких котов «Вискасом» и яйцами из пластиковых тарелочек среди руин. Чудесный для прогулок день, туристов мало, и она немного опьянела, но ей было легко с ним и весело. Он знал, что будет так. — Я бы хотел познакомить тебя с моим отцом, — сказал он, когда они сидели на стене, смотрели на диких котов, и она все повторяла и повторяла, что они жалкие и бедные бродячие коты и кто-то должен их спасать. — Не бродячие, а дикие. Разница есть. Эти коты живут здесь и хотят здесь жить, и они порвут тебя, если ты попытаешься их спасти. Они не те, выброшенные и побитые, которым не остается ничего, как только рыскать по мусорным ящикам и прятаться под домами, пока их не отловят и не усыпят. — А зачем кому-то их усыплять? — спросила она. — Потому что так надо. Потому что так случается, когда они лишаются своего рая и оказываются в небезопасных местах, где их сбивают машины и гоняют собаки. Посмотри на них. Они одиночки, и никто не смеет приблизиться к ним, если они сами не позволят. Они хотят быть именно там, где есть, среди руин. — Ты странный. — Она шутливо толкнула его в бок. — Я так и подумала, когда мы встретились. Но ты клевый. — Идем. — Он помог ей подняться. — Мне жарко, — пожаловалась она, потому что он надел на нее длинное черное пальто, шапку и темные очки, хотя день выдался теплый и не солнечный. — Ты знаменитость, и люди будут смотреть на тебя, — напомнил он. — Сама знаешь. А нам ведь не нужно, чтобы на нас смотрели. — Мне нужно найти подруг, пока они не подумали, что меня похитили. — Идем. Ты должна увидеть его квартиру. Это нечто особенное. Я отвезу тебя туда, потому что ты устала, а потом ты позвонишь им и, если захочешь, пригласишь составить нам компанию. У нас будет чудесное вино и сыр. Потом — тьма, как будто в голове выключили свет, и он очнулся среди блестящих осколков, похожих на блестящие осколки разбитого мозаичного окна, рассказывавшего когда-то то ли некую сказку, то ли правду. Ступеньки у северной стороны дома давно не подметались, и дверь, ведущая в прачечную, не открывалась с тех пор, когда сюда в последний раз — почти два месяца назад — приходила домоправительница. По обе стороны лестницы кусты гибискуса, и за ними, через стеклянную панель, он видит панель сигнализации и красный огонек. Он открывает ящичек с инструментами и достает стеклорез с твердосплавной режущей кромкой. Вырезает стекло. Кладет его на песок под кустами. В своей коробке начинает тявкать собачонка. Уилл медлит, но спокоен. Просовывает руку, поворачивает защелку, потом открывает дверь, и тут же срабатывает сигнализация. Он вводит код. Сигнализация отключается. Уилл в доме, за которым наблюдал много месяцев. Он так долго представлял себе это, так долго планировал, что теперь все получается легко и удручающе просто. Он опускается на корточки, просовывает облепленные песком пальцы между проволокой и шепчет: — Все в порядке. Все будет хорошо. Бассет умолкает. Уилл позволяет псу облизать руку с тыльной стороны ладони, где нет ни клея, ни песка. — Хороший мальчик, — шепчет он. — Не тревожься. Из прачечной Уилл идет на доносящийся из большой комнаты звук телевизора. Выходя покурить, она всегда оставляет дверь широко открытой и долго сидит на ступеньках, смотрит на черную, как зияющая рана, гладь бассейна, и дымок неторопливо втягивается в дом. Сидит, курит и смотрит на бассейн. Дымом пропахло все, и он ощущает затхлую вонь, придающую воздуху какой-то несвежий, зачерствелый привкус, жесткий, серый, шероховатый, как ее аура. Тошнотворная аура. Аура близкой смерти. Стены и потолок выкрашены охрой и умброй, цветами земли, каменный пол — цвета моря. Каждый дверной проем представляет собой арку, в громадных горшках — аканты с вялыми бурыми листьями, потому что она забывает вовремя их поливать. На каменном полу — волосы и волоски. С головы, с лобка. Они везде — она бродит по комнатам, часто голая, и рвет их на себе. Сейчас она спит на диване — спиной к нему, и голый затылок светится бледно, как полная луна. Голые, облепленные песком подошвы ступают бесшумно. На экране Майкл Дуглас и Гленн Клоуз пьют вино под арию из «Мадам Баттерфляй». Уилл останавливается под аркой и смотрит «Роковое влечение», хотя и знает фильм наизусть, потому что видел его много раз, смотрел вместе с ней, только через окно. Реплики звучат у него в голове еще до того, как их успевают произнести на экране. Майкл Дуглас уходит, а Гленн Клоуз злится и рвет с него рубашку. Рвал, раздирал, отчаянно стремясь добраться до того, что там, под одеждой. На руках было столько крови, что он не видел его кожи и все пытался втиснуть кишки Роджера внутрь, а ветер и песок били их обоих, и они не видели и не слышали друг друга. Она спит на диване, слишком пьяная и одурманенная, чтобы услышать, как он входит в комнату. Она не ощущает парящего над ней фантома, призрака, ждущего и готового унести ее. Еще скажет ему спасибо. — Уилл! Помоги мне! Пожалуйста, помоги мне! Ради Бога! Мне так больно! Господи, мне так больно! Не дай мне умереть! — Ты не умрешь. Я здесь. Я здесь. С тобой. — Я больше не могу! — Господь не дает человеку больше, чем он может вынести. — Сколько помнит себя Уилл, отец постоянно говорил это. — Неправда!.. — Что неправда? — спросил отец в Риме, когда они пили вино и Уилл держал в руках каменную античную стопу. — Она была у меня на руках, на лице. Я чувствовал ее вкус, его вкус. Я оставил это в себе, чтобы сохранить его живым, во мне, потому что обещал, что он не умрет. — Давай выйдем. Выпьем кофе. Уилл поворачивает ручку до предела, и динамики уже орут. Она просыпается, садится… и вот уже кричит, но он едва слышит ее визг из-за ревущих динамиков. Он наклоняется, прикладывает облепленный песком палец к ее губам и медленно качает головой: «Тише». Наливает в стакан водку, протягивает ей, кивает: «Пей». Ставит на пол ящичек с инструментами, кладет на коврик фонарик и камеру, садится рядом с ней на диван и смотрит в тусклые, налитые кровью, испуганные глаза. Ресниц нет — она их вырвала. Она не пытается убежать. Он кивает: «Пей», — и она пьет. Смирилась. Приняла неизбежное. Она еще будет благодарить его. Звук колотится о стены. Ее губы говорят: — Пожалуйста, не надо. А когда-то была красивой.