Ира улыбнулась. – Старый добрый цинизм? – Это не наш метод. – Что тогда? – Я никого не ставлю в центр. Ни другого человека, ни себя и свою гордость. Это не означает, что я веду себя безалаберно и пускаю все на самотек, нет. В меру возможностей я чуток и внимателен, добр и терпелив, надежен и снисходителен. Тем не менее я не обожествляю тех, к кому привязываюсь, и не извожу себя, если что-то идет не так. Это мешает вкушать аффекты полной ложкой, зато предохраняет от нервных срывов и прочих излишеств. – А что ты ставишь в центр? – Не знаю. – Елисей задумался. – Наверное, пивные заметки. То есть не число подписчиков и лайков, а сам акт письма. – Здорово! А я этнографию! Во мне живет дух исследований. Они миновали еще два памятника. Босой рыбак за лодочной станцией разворачивал невод. Напротив дворца бракосочетаний позировала свадебная пара из Ренье III при параде и Грейс Келли с букетом невесты. – Ты сочтешь меня ненормальной, но я задам этот вопрос, – вдруг сказала Ира. – Я разным людям его задаю. Этнограф как-никак. По-твоему, что такое человек? – Что такое человек? – переспросил Елисей. – Какое определение ты бы вложил в это понятие? Елисей на мгновенье замер, собираясь с мыслями. Он будто вновь очутился в университете и угодил на экзамен. – Мое сердце принадлежит психоанализу, поэтому я на время забуду о биологических концепциях, которые лишь сбивают с толку, – произнес Елисей. – Твоя воля. – Человек – это картотека речевых стратегий. – Так. – Он не сводится ни к сумме обстоятельств, ни к сумме поступков, ни к сумме намерений, потому что, строго говоря, человек – это и не сумма вовсе, а набор сингулярностей, которые беспрестанно пополняются и меняют весь расклад. – Допустим. – Человек окружает себя привычками и ритуалами, иногда разрушительными, иногда чудными, почти всегда избыточными. Он узнает себя в других и утаивает собственную сущность от типа, с которым пересекается в зеркале. Он одержим химерами: любовью и счастьем, истиной и красотой, порядком и покоем. Главная химера, пожалуй, носит имя реальности. Ее считают то жестокой, то невыносимо скучной, то желанной, то какой-нибудь еще. На какие только жертвы ни пускается человек, на какие неистовые ухищрения, чтобы вступить с реальностью в непосредственный контакт, чтобы схватить полноту бытия во всем его многообразии и клокочущем великолепии. На деле же человек вместо погони за бытием следует за тенями, раз за разом попутно отмахиваясь от своих принципов, которые в конечном счете тоже оборачиваются тенями, разве что более плотными и рельефными. Человек расколот и расщеплен на тысячи частей, он обречен на нехватку и навязчивое повторение, но в этом нет ровным счетом никакой трагедии, потому что так работает бессознательное и такова участь субъекта. Он ежесекундно не поспевает за собой и себе не соответствует. Я, например, хочу выглядеть серьезно и солидно, но улыбаюсь в неподобающие моменты. Я многое бы отдал, чтобы быть похожим на английского джентльмена с каменным лицом, который одинаково бесстрастно реагирует на смерть любимого дворецкого и на выигрыш на скачках. Вместе с тем мне известно, что таких англичан не существует, а сам я – всего лишь человек, расколотый и расщепленный. – Полегче, полегче, – сказала Ира. – Предупреди ты меня о столь роскошной речи, я бы включила диктофон. – Это не для прессы, – с деланым высокомерием воскликнул Елисей. – Какие мы заносчивые. Кстати, ты убедил ознакомиться с психоанализом. – Это моя миссия. Я агент фрейдолакановского знания. Вербую агентов, служу партийным интересам. Если без шуток, то настоятельно рекомендую не откладывать знакомство. Психоанализ – тонкая вещь. – Тонкая? – Он не о том, что сказали, а о том, что умолчали. – Этнография отчасти о том же. Елисей гордился тем, что сумел увлечь Иру. Он соотносил себя с ней, а она, желал он верить, соотносила себя с ним. По пути на автобусную остановку Ира в свойственной ей сдержанной манере поблагодарила за вечер и сказала: – Поправляйся скорее. И сообщи, если что-то понадобится. Все равно что. Даже если просто поговорить и пожаловаться на горло. Я не мастер по дельным советам, но я хотя бы выслушаю. – Помечу галочкой, что не должен злоупотреблять твоим доверием и ныть по пустякам. – Все мы иногда нуждаемся в том, чтобы кому-нибудь поныть. Елисей не обнял Иру на прощание. Встречного движения она не совершила, а нарушать хрупкое равновесие, покоившееся на родстве интонаций и на синхронности шагов, он не решился. – На каком этаже ты живешь в общаге? – спросил он. – На четвертом. А что? – Эх, жаль, что не на пятом. Песню классную знаю. Когда Елисей остался один, до него дошло, что он с ног валится от усталости. И все же он без колебаний согласился бы хоть каждую неделю устраивать суточные заезды в междугородних маршрутках со сломанными кондиционерами ради таких путешествий по набережным. Интерлюдия «Колыма Inn» Лучшие умы крафтового цеха превзошли себя и соединили два несовместимых элемента: горький, как нестираемые воспоминания об ошибках юности, индийский пейл-эль, и терпкий, как утренняя выволочка от желчного начальника, крепкий чай, известный в народе как чифирь. Хмель и кофеин. Много пьянящего хмеля и много бодрящего кофеина. На роль испытателя сорта был призван доцент из ВШЭ, тертый полемист с безупречным русским языком и четырьмя тысячами подписчиков на «Фейсбуке». Напиток опалил доценту пищевод, и всполох пробежал по задней стенке сердца. Назрела священная война. «Фейсбук» превратился в сцену, а слова – в орудия. Давний спор о советском наследии забурлил, как адский котел, а вместо дров в пламя полетели политические упреки. Сталин и Ленин. Тухачевский и Власов. Солженицын и Бродский. Прага и Вьетнам, оттепель и застой. Колхозы и заводы, коммуналки и хрущевки. Диссидентские разговоры на кухнях и счастливые лица на майских демонстрациях. Концлагеря плюс электрификация всей страны. Виртуальное число жертв репрессий то росло до шестидесяти шести миллионов, то снижалось до одного. Как в рэп-батле, все рифмовалось со всем: большевизм с татаро-монгольским игом, ненасытность вождей со слезинкой ребенка, методы чекистов с экспериментами доктора Менгеле, вареные джинсы с планом Даллеса, а Крым с предсказаниями Черчилля. Участники отваливались от полемики один за другим, не вынося запредельного градуса. Сыпались проклятия и заламывались руки. Наконец остались лишь двое: преподаватель-либерал из ВШЭ и его патриотичный оппонент, обезумевший от сознания собственной правоты. Он напирал по всем фронтам. Казалось, у тертого полемиста нет шанса. Тогда он высунулся из-за бруствера и воззвал к перемирию. Этот благородный жест, наивный и трогательный, был встречен соперником с радостью. Никакие идейные распри не стоили перегрызенных глоток и забитых до отказа бан-листов. Бывшие противники стиснули друг друга в объятиях. Доцент вынул флягу с колымским пейл-элем и разлил его по жестяным кружкам, как по кубкам. Палачи и жертвы исчезли. Их место заняли ублаготворенные наследники великого прошлого. Марк Они встретились на «Октябрьской» и побрели в сторону Парка Горького, огибая лужи. Анна, так и не снявшая перчатки, демонстративно убрала руки в карманы пальто. Ее красная, как вино пинотаж, помада идеально вписывалась в нуарные тона московского марта. Разговор не клеился. Марк и Анна больше заботились о том, чтобы поддеть друг друга, чем найти общие темы. Он фамильярно называл ее Аней, а она высмеивала его ботинки. – Постой, – сказал он. – Ну и лужи, видишь? Такие большие, что в них скоро рыбу ловить начнут. Неуклюжая шутка изменила все. Они прекратили быть частью мрачной действительности. Анна вынула руки из карманов, ее голос потеплел. Она предложила поужинать и, услышав согласие, виновато уточнила, будет ли Марку удобно и не нарушает ли она его планов. Он насилу убедил Анну, что она не обуза, и прижал ее к себе, жмурясь от летевшей в глаза мороси. Пожалуй, чересчур сентиментально. Даже без «пожалуй». Очень-очень сентиментально. Имей Марк координаты сценариста его снов, уволил бы плута без выходного пособия. Хотя бы по той причине, что сны искажают воспоминания. Обнаружилось, что Марк заснул в банном махровом халате. Недопитый виски в бокале источал, как и вечером, дымно-резиновый аромат. Хорошо еще, что не приснился теракт в метро или спаленная мебельная фабрика. Марк выплеснул виски в раковину, умылся и тщательно, на манер хорошего мальчика с иллюстраций в букваре, причесался перед зеркалом. Анна и ее яркая помада не выходили из головы. Тогда Марк выпрямился, наполнил легкие воздухом, задержал дыхание и заученно напряг мышцы таза. Раз, два, три… Через полминуты Марк резко наклонился и отрывистыми выдохами выпустил остатки кислорода через рот. Со стороны это, наверное, смотрелось дико. Не пополняя запасов воздуха, Марк принял строевую стойку и втянул живот до предела. Грудная клетка приподнялась, расстояние между ребрами будто схлопнулось, а к солнечному сплетению из самых низин потянулся ток, собираясь в шар. Когда шар достиг размеров теннисного мяча, Марк расслабил диафрагму и сделал вдох, затяжной и глубокий. Теннисный мяч растворился, и ток послушно растекся по артериям и сосудам. Отдышавшись как следует, Марк дважды повторил шестое ритуальное действие. Им овладело ощущение благостного покоя, с которым и подобает встречать утро. Чистя зубы, Марк заметил красные следы на щетке. Кровоточащие десны не сбили бодрый настрой. Погода располагала к прогулкам – перед завтраком, после него, вместо него. Марк понимал, что здесь не Ростов, не юг, и потому стремился насытить себя бабьим летом и открыть себя последним дружелюбным солнечным лучам. В декабре же можно махнуть в Сочи или в Судак, а можно лежать целыми днями в теплой ванне среди бугров пены и отмокать до весны. Если разнеженная душа потребует встряски, то есть и такой аттракцион: во время приема ванны топить в ней фены, радиоприемники и мобильные телефоны, пока они подзаряжаются. Риск испустить дух не выше, чем в путешествии дикарем по Забайкалью, зато опыт с электроникой чище и в некотором смысле артистичнее. Проигнорировав завтрак в отеле, Марк устроил променад по аллее и приблудился в псевдояпонской забегаловке с телевизором, настроенным на «Муз-ТВ». Полуденное безлюдье умиляло и придавало обстановке почти домашнее очарование. В меню отсутствовали роллы с креветками, а из сахарницы, снабженной дозатором, не сыпался сахар. Молодая ведущая хит-парада на царапающем ухо сленге представляла исполнителей – один незнакомее другого. Марк представил, что очутился на кухне у тетушки-домохозяйки, которая, хоть и не блистала кулинарным мастерством и не питала к племяннику трепетных чувств, все равно радовалась его визиту. С «Филадельфией» в черном пластиковом контейнере Марк расправился под трек о маленькой стервочке, с которой бойз-бэнд из трех рэперов обещал разделить судьбу и фамилию. Роллы разваливались на части от соприкосновения с разбавленным соевым соусом, а сливочный сыр напоминал смесь подсоленного творога с акционным майонезом. Тем не менее благодарный «племянник» похвалил персонал за отменное кушанье и первостатейный сервис. – Уношу в душе кусочек Азии, – польстил Марк официантке на прощанье. Он не выстраивал маршрутов и планов и не сверялся со спутниковым навигатором. Его не торопили веление сердца и стрелки часов, не гнали в путь зависть и злоба. Марк полагался на спонтанность. Он шагал в направлении звуков светофора и на позолоченные кресты храмов в отдалении, миновал затянутые жухлым бурьяном пустыри и стихийно возникшие автостоянки, с опаской обходил настороженных уличных собак, пересекал безликие дворы с песочницами и турниками или без песочниц и турников. Время, утратившее ценность даже в презренном денежном эквиваленте, ярмом висело на плечах. Вынужденное существование по ту сторону экономии и расточительности, по ту сторону обид и притязаний, веры и безверия выключило Марка из укорененных практик межчеловеческого обмена, к которым так или иначе сводилось все многообразие культур, какие они есть. За очередным поворотом подстерегала круглосуточная рюмочная с загадочной надписью на вывеске: Бар «БАР» Помимо пожилой продавщицы-барменши за прилавком, в тесном зале за круглыми стойками порознь выпивали два типа. Первый, почетный пьяница в костюме-двойке верблюжьей расцветки, водолазке и мокасинах, закусывал водку бутербродами с сельдью и сплевывал косточки в салфетку. Второй, похожий на комбайнера или тракториста амбал в джинсовке и рабочих штанах, надвинув на лоб бейсболку, смотрел из-под нее «Муз-ТВ» и потягивал пиво из кружки. Стену украшал выцветший плакат с Майклом Джексоном, на подоконнике в кашпо из пластиковой бутылки морщился неказистый кактус. Марк заказал две стопки дагестанского коньяка и шоколадку, которую разломил на дольки. Хит-парад давно закончился, и по телевизору шел в записи концерт незнакомой группы.