— А зачем? Одному интереснее! — сказал я бодро. — Ну, смотри, не потеряйся. — Не бойтесь — не иголка. На конечной я лихо соскочил с подножки, помахал свободной рукой Сали-ака, тот вместо ответа звякнул колокольчиком, и наши пути разошлись. За саманными домиками открылись поля. Лицо овевала прохлада. Слева и справа шелестели колосьями пшеничные волны. Иногда над ними возвышался какой-нибудь колючий куст, и над кустом зависала зеленая птичка, мелко-мелко трепеща крылышками. Голосок ее разливался тихо и прозрачно. Словно струился звонкий арычок. За пшеницей высокой стеной поднялась кукуруза. Стебли еле удерживали здоровенные початки с пышными светло-желтыми гривами. Ноги мои утопали в пыли. И каждый шаг получался как шлепок. В конце поля повстречался колхозник. В тюбетейке и с кетменем на плече. — Ассалому-алейкум! — поздоровался я как положено. — Ваалейкум-ассалам! — ответил колхозник. Он подозрительно осмотрел меня. — Куда идешь, мальчик? — На озеро… А где оно, озеро? — Правильно идешь, мальчик. Там речка будет, мост будет, за мост Голубой озеро будет. — Спасибо. — А удочка где? — вдруг спросил колхозник. — Рыба как ловить будешь? Я растерялся: в самом деле, Робинзон называется, удочку забыл. Что же делать стану, когда хлеб с колбасой кончится?.. Но не поворачивать же обратно! — Я просто так, погулять… — Стой, — колхозник нагнул стебель и сорвал несколько початков кукурузы. — Бери. Совсем спелый. Я взял початки, опустил их в мешок, поблагодарил незнакомого человека и пошлепал дальше. Вскоре показался поясок реки. Я догадался о ней еще раньше — по истошным воплям лягушек. При моем появлении они замолчали. Отыскал мосток — из двух жердин тала, перебрался на другой берег. И озеро впереди вспыхнуло голубоватым пламенем. Даже издалека это «пламя» струилось красой и прохладой. Я побежал ему навстречу. Остановился под серебристой, с темным окошечком-дуплом в стволе джидой. Опустил мешок, сразу показавшийся таким тяжелым… Я сбросил пыльные кеды и отправился бродить по неизвестным мне местам. Чистая вода и берег с высокими деревьями, густыми травами сразу околдовали меня. У воды над макушками камышей порхали крупные стрекозы. Крылышки сухие, слюдяные. А глаза ну точь-в-точь два стеклянных шарика. Под ногами прыгали кузнечики — и маленькие, и большие. В теплых лучах солнца купались пестрые живые лепестки-бабочки. Где-то, спрятавшись в листве, свистела птица. Сколько я ее ни высматривал — певунья так и не показалась. «Видела б все это Женька… — размечтался я. — А то сидит небось дома и пиликает на своем аккордеоне: «До завтра, до завтра…» Я поднял из-под ног суковатую палку и пошарил ею по густым камышам. Может, там змея притаилась? А из зарослей — чуффыр-чуффыр! — возьми и вылети утка. Села на тропинку и смотрит прямо на меня. Я — за ней. А утка — кряк-кряк — не взлетает, волочит по траве крыло и бежит-переваливается. «Наверное, ранена, — подумал я. — Вон и хвост ощипан. Эх, поймать бы да приручить…» Так и бежал я за уткой в пяти от нее шагах до самой реки, где начиналось поле. И тут раненая вроде утка вдруг поднялась! Улетела. Было до слез обидно. Я вернулся к своему мешку. Лег на траву, закинув за голову руки. Сквозь листву пробивалось голубыми пятнами небо. Оно тоже казалось мне озером… Долгая ходьба и жара вконец сморили меня. Проснулся от щекотки в плече. По мне полз какой-то пятнистый жучок, лапками цепляя кожу. Я осторожно взял его и опустил в траву. Теперь небо надо мной было бледно-розовым. И озеро сделалось бледно-розовым. Значит, дело шло к вечеру. И тут на середине розовой чаши я увидел утку. Ту самую, с общипанным хвостом. Вокруг нее плавали пушистые шарики — утята. Они подныривали под мамашу, гонялись вперегонки, и им было очень весело. От этого и мне почему-то стало весело. А еще от поздней догадки: утка хромала, чтобы увести меня, озорника, подальше от своего гнезда. Птица, а понятливая… Я почувствовал, как хочу есть. Ведь у меня во рту со вчерашнего дня не было ни макового зернышка. Раскрыл свой мешок, вытащил хлеб, ножичек, соль. Колбаса вся была облеплена муравьями. Я отряхнул их на землю. Отщипнул кусочек. Пусть тоже лакомятся! Через полчаса от буханки осталась всего лишь горбушка. А от колбасы одна шкурка. Такого аппетита у меня, пожалуй, никогда не бывало. Меж тем сумерки окутывали землю. С полей и от воды тянуло холодком. Надо было готовиться к ночлегу. Я нарвал травы, чтобы спалось помягче. Собрал охапку сухого хвороста. Запалил костер и стал жарить кукурузу, которую дал мне утром колхозник. До чего же она оказалась вкусной, подрумяненная на огне! Я слегка подсаливал початки и с аппетитом уминал, совсем не думая о том, что буду есть завтра. Потом я долго глядел на летние звезды, бесчисленные и яркие. И незаметно уснул. Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и увидел над собой Аскарьянца. — Вставай, вставай, Робинзон! — говорил он. — Всю улицу на ноги поднял. Отец и мать места себе не находят… Сон как рукой сняло. Рядом с Аскарьянцем стояли Акрам и Рахмат. На проселочной дороге урчал грузовик, светя фарами в нашу сторону. — Ну, собирайся, пошли, — сказал керосинщик. — Что ж ты без нас ушел? — упрекнул Акрам. — А еще друг называется, — вставил шпильку Рахмат. И тут за все мое путешествие я вдруг по-настоящему испугался. Испугался и одиночества, которого уже не было, и встречи с родителями. — Не пойду, — заупрямился я. — Отец ремнем отстегает. — А для чего Аскарьянц? — улыбнулся керосинщик. У меня сразу же поднялось настроение… Грузовик мчался по ночному большаку — вел его какой-то незнакомый шофер — и пыль в свете задних подфарников розовыми клубами вспухала за нами. — А все-таки хорошо, что мы снова вместе! — сказал Акрам и положил мне руку на плечо. — Давайте никогда не расставаться, — добавил Рахмат и тоже положил мне на плечо руку. — Давайте! — закричал я, да так громко, что Аскарьянц высунулся из кабины и погрозил кулаком. МАТРОС С КРЕЙСЕРА «ВАРЯГ» Этого сухонького старичка в неизменной бескозырке и морской форме — всегда чистенькой, отутюженной, помнят многие старожилы Ташкента. Его встречали в парке среди школьников, в магазине, на трамвайной остановке. Было удивительно — видеть настоящего моряка в нашем засушливом краю, вдали от всяких морей и океанов, о которых мы могли только грезить. — Кто этот матрос? — спросил я как-то отца. — Разве не знаешь? — удивился он. — А песню слышал: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…» Как не слышать?