Туман все еще скрывал дороги и они позволили уговорить себя, остались в деревне на весь день. Взялись помогать по хозяйству, кто подновлять крышу, кто править новую раму для стены. Керо, конечно, сначала отказывался, но ровно настолько, насколько требовала вежливость. Видно было, что он рад помощи, и когда они с Акайо обменялись всеми положенными словами, почти вдохновленно взялся указывать, что и кому делать. Вечером расселились по разным домам, растянулись кто на матрасах, кто на циновках, по традиции отданных хозяевами. Акайо беспокоился, не понимая, когда Таари будет делать фотографии, но ночью проснулся от тихих шагов. Не вставая, посмотрел на редкие вспышки света на улице и только порадовался, что вряд ли кто-то из крестьян спит настолько чутко, чтобы заметить их. *** На следующий день вышли в путь с рассветом, попрощавшись с дружелюбным семейством. На обед остановились прямо на дороге — справа и слева расстилались поля, от влажной земли поднимался пар. Небо над головой сияло пронзительной синевой, редкие белые облака проносились клочьями хлопка, не давая тени. Тент растянуть было не на чем, разве что поочередно держать, изображая подпорки. Акайо вполне мог взять один угол, остальные — Иола, Джиро и Рюу, тоже достаточно высокие, чтобы ткань не лежала ни у кого на голове. Но Таари в ответ на предложение посмотрела на них с таким выражением, что осталось только запомнить — никогда не предлагать заменить вещи людьми. «Никогда» обвести дважды и подчеркнуть. От этого хотелось улыбаться. На горизонте виднелись предместья и невысокая стена города. Иола уверенно сказал, что это Яманоко, Акайо, к своему стыду, названия не помнил. В этом городе он не служил, армия тоже прошла мимо, взяв несколько телег риса. Однако воспоминания о столичных хитросплетениях улиц заставляли беспокоиться. — Что мы будем делать, если разминемся? Рюу тут же предложил: — Встретимся у храма. Кто первый придет — ждет три дня, тогда у отставших будет время догнать. — У которого из храмов? — уточнила Таари. — Их здесь много. — Ну, мы дальше куда идем, в сторону столицы? — не смутился Рюу. — Тогда у первого за городом в нужную сторону. — Поворот к деревне Зеленого риса, — кивнул Иола. То, что он стал для них живой картой, было непривычно, особенно невозможность самому посмотреть, проверить, все ли верно. Акайо доверял Иоле, но все равно каждый раз приходилось осаживать себя, напоминать — у них нет другого способа узнать путь. Не обращаться же к спрятанным в паланкине машинам только ради душевного спокойствия. Тем более что Таари в способностях Иолы не сомневалась. Кивнула, закрепляя решение при необходимости встретиться возле храма, встала, убирая чашку. Она торопилась скорее попасть в город. Дорога влилась под алую арку ворот, разбежалась множеством улочек, словно устье реки, чтобы затем превратиться в море городской площади. У стен ютились прилавки горячей еды и уже неспособные работать старики, выбравшиеся погреться на солнце. Спешили по своим делам люди, мелькали разноцветные зонты местных богачей и девушек, старавшихся выглядеть такими же грациозными, как гейши. От настоящих жительниц Цветочного квартала они отличались, как дикая ромашка от выращенного в императорском саду пиона, но смотреть все равно было приятно. Они отвлекали от остального города так же, как яркие лепестки отвлекают от птичьего помета, которым щедро удобряют клумбы. Без которого чудные цветы не растут, но на который так не хочется смотреть. О котором не хочется помнить и думать так же, как не хочется замечать изможденных людей, отшатывающихся к стенам домов, потухшие глаза торопящихся куда-то женщин, худых детей, тянущих на спинах корзины размером с них самих. Акайо не понимал, как мог раньше этого не видеть. Как мог считать это правильным. Всегда знал, что величие империи основано на труде каждого ее жителя, но только сейчас, увидев совсем другую жизнь, понял, насколько каторжным был этот труд. И ладно бы только величие империи! Это еще как-то можно было понять, хотя сейчас казалось — никакое величие не должно оплачиваться такими измученными лицами. Разве что выживание, но о нем ведь речи не шло. Но почему-то никого не смущало обилие богатых паланкинов на тех же самых улицах, где голодные люди, сглатывая слюну, отворачивались от жарящейся на углях рыбы. Хотя она стоила всего кружок, самую мелкую монету! — Ой! Шедший рядом Юки вдруг споткнулся, так странно повернувшись, что наверняка упал бы, если бы Акайо его не поддержал. На вопрос только помотал головой, делая отчаянные глаза. Тихо спросил из-за спины Тетсуи: — Ты не можешь говорить? Юки закивал, вжимая голову в плечи и пытаясь натянуть воротник куртки едва не на уши. Если бы у него была шляпа, наверняка опустил бы ее на самый нос… И привлек бы внимание куда сильнее, чем просто смутно знакомое лицо в толпе. — Кто-то может тебя узнать? Он кивнул опять, чуть повернул голову, тут же усилием воли отвернулся, но любопытство снова потянуло его, точно кошку за хвост. Акайо положил руку ему на плечо, заставляя отвлечься. — Иди за паланкин. Юки схватил его за запястье, Акайо, догадавшись о несказанных словах, пошел следом. Таари смотрела на них с любопытством, но молчала, как положено имперской женщине. Она знала, что и так получит все ответы. — Там моя жена, — признался Юки, переводя дыхание. — То есть, бывшая жена, и отец, и, может, еще кто-то. Там целый караван с нашими гербами! Таари свистяще выдохнула сквозь зубы, несущий паланкин Джиро по-военному коротко спросил: — Слева? И, едва увидев кивок, свернул вправо, на узкую улочку, вместо камней прикрытую бамбуковыми щитами. Прибавили шаг, Рюу схватил за рукав все-таки пытающегося оглянуться Юки. Спросил вдруг: — Ты ее любишь? — Нет, — помотал головой тот. — Я же говорил вчера, мы едва друг друга знали. Она вроде бы хорошая была… — Ну конечно, — захихикала Тэкэра. — Что еще можно сказать о приличной имперской девушке. Ты от нее хоть слово, кроме ритуального «да» услышал? — Еще «ясного утра» и «ясных снов», — не обидевшись, уточнил Юки. Шикнула на обоих Таари, поджал губы Джиро, на лице которого читалось все, что он думает о неправильных имперских девушках. Впрочем, здесь их некому было подслушивать. Они свернули в Веселый квартал. Акайо был в таких не раз — в притонах прятались преступники всех мастей. Да и сами девушки нарушали законы намного чаще, чем стоило бы. Несчетное множество гадалок, воров и беглых невест было поймано именно в этих пестрых замызганных домиках с неизменными алыми фонариками по углам. Хотя некоторые здешние девушки все-таки пытались изображать гейш — как умели. Их треньканье и выбеленые лица чаще вызывали омерзение, чем радость, но все же иногда попадались и исключения. Например, в столице. Там Веселый квартал был всего лишь окраиной Цветочного, а вместе они превращались в небольшой город, похожий на дворцовые павильоны, окутанный легким облаком музыки и духов. Со всех сторон его окружала вода, где река, а где прорытый ров, на другом берегу стояли казармы. Единственное место, где ночная вахта была не наказанием, а способом похвалить за примерную службу, и юный старательный солдат много раз наслаждался льющейся с той стороны музыкой… Акайо оглянулся, поняв, что тихая мелодия звучит уже не в его памяти, а на самом деле. Замер, не доверяя своим глазам. Конечно, он не думал, что увидит на грязной улице Веселого квартала гейшу из столицы, но бродяжка, прекрасно играющая на мандолине, была еще более неожиданным зрелищем. Кудрявая, словно эндаалорка, девушка щипала струны, запрокинув голову так, что видно было, как вибрирует ее горло, хотя песню разобрать не получалось. Акайо шагнул ближе, лишь на миг опередив Тетсуи, встретился с ним взглядом. Понял, что мальчик думает не о том. Бродяжке не надо было подавать денег. Ее нужно было спасать — если она в самом деле бездомная женщина без мужа и отца, неведомо где добывшая старый, но все еще дорогой инструмент. Прошло не так много времени с тех пор, когда кадет Акайо ловил таких, отправлял в тюрьму, смотрел на казни. Впрочем, последнее случалось редко. Чаще беглянок водворяли в их род. Сейчас, вспоминая их глаза, Акайо думал, что большинство из них предпочло бы смерть. — Вишня давно отцвела и опала, лепестки цветов умчала река. Возвещает ветер осени начало, над горой клубятся облака… Слабый хрипловатый голос выводил незнакомые слова, они ложились на привычную музыку так, словно всегда звучали с ней. Несомненно шелковые, но посеревшие и застиранные одежды лежали на теплом дереве высокого крыльца, словно крылья погибшей бабочки, не давая прочесть по ним, какой она была, когда летала. Только зонт, прикрывавший женщину от солнца, сохранил свой яркий рисунок — вишня и облако падающих лепестков, как в песне. Это было красиво, но Акайо уже заметил в арке улицы отряд кадетов — городскую стражу, которой не было дела до таких деталей. Шагнул к музыкантше. Уверен был — она заметила, но даже не шевельнулась. Вероятно, допеть ей было важней, чем выжить. Вблизи было видно, что прекрасное лицо изрезано мелкими морщинами, как пересохшая земля, но черные глаза под тонкими веками светились восхитительной силой — не звездами, но миражными огнями, отражениями свечей в быстрых ручьях Цветочного квартала. Акайо замешкался, не в силах разрушить гармонию образа и льющихся из-под пальцев бродяжки звуков. Вспомнил, каким был прежде, когда долг заменял все прочие чувства. Перехватил порхающую над грифом тонкую руку. Сказал, глядя в спокойное лицо: — Вас схватят, едва пройдут улицу. — Я бы успела допеть, — обезоруживающе улыбнулась музыкантша. — А теперь мне в самом деле придется бежать. — Вместе, — уточнила Таари, беспокойно высунувшись из паланкина. Наоки вдруг протянул руку к женщине, потребовал: — Ваш зонт. Она отдала, прижав мандолину к груди уже двумя руками. Акайо не стал предлагать спрятать инструмент в паланкин, ясно было — не согласится. Наоки скользнул в сторону, крутанул зонт — не как гейша, конечно, но с другого конца улицы должны были заметить только цветной всполох. Солдаты деловито втянулись в неприметный переулок, явно рассчитывая перехватить бродяжку на полпути. Наоки, неожиданно мрачно ухмыльнувшись напоследок, исчез между домов. Музыкантша не выглядела удивленной и ничего не спрашивала, шла среди незнакомцев так спокойно, словно встретила посреди города близких друзей. Только у ворот оглянулась, посмотрела на Тетсуи и тот мигом отозвался, неведомо как поняв незаданный вопрос: — Наоки нас догонит. Мы договаривались, когда разминемся — встречаемся у ближайшего храма и ждем три дня. Спрашивать, что они будут делать, если Наоки не явится через три дня, она не стала, и Акайо был ей за это благодарен. Он шел рядом, но это совершенно не помогало понять, кого же они спасли. Распущенные волосы без единого гребня или шпильки, словно у простой крестьянки, и одновременно тщательно завязанный пояс, развернутый узлом назад, как носят только гейши. Ее костюм сбивал, заставляя теряться в догадках. Акайо постарался отвлечься от одежды. Манеры давали куда более ясные подсказки. Музыкантша держалась с мягким достоинством, не холодным, а очаровательным, но в то же время недоступным. Это было явно не случайное поведение, каждый жест был гимном привычного, умелого изящества; игрой, вошедшей в привычку. Она не могла быть жительницей Веселого квартала. По крайней мере, не в этом городе, где вряд ли нашлась бы хоть одна девушка высшего ранга. Она тем более не могла быть аристократкой — их не учат очаровывать всех вокруг. Но что могла делать здесь настоящая гейша? Как она оказалась в таком виде так далеко от родных вишен? Ответа не было. Пришлось умерить свое любопытство, сказав себе, что каждый имеет право на тайну. К тому же, возможно, музыкантша расскажет о себе на стоянке. *** — Иноэ Симото, — представилась она на привале у стен закрытого на ночь храма, когда Иола догадался спросить, а Акайо мысленно обругал себя за глупость. — Однако моей фамилии более не существует. Я буду благодарна, если мы будем обходиться без нее. Они кивнули, принимая просьбу. Акайо терялся в догадках, жалея, что слишком мало знает о традициях гейш, к которым Симото явно принадлежала. Обходиться без фамилии, даже если последняя в роду женщина и не может передать ее детям — это было очень странно. Съели традиционную порцию риса. Акайо, с некоторым удивлением отметив, что начинает уставать от однообразия еды, взялся заваривать чай. Над костром и без надлежащей посуды выходило странно, счастье еще, что котелков у них было два, и пиал взяли с запасом, рассчитывая, что разобьют по пути. Симото приняла свою, склонившись в легком поклоне. Подхватила горячую чашу на ладонь, замерла. Неуловимым легким движением дала ей соскользнуть на вторую руку, оставляя на обеих огненную печать — еще не ожога, но жара, живущего в коже даже после того, как чай будет выпит. Словно волна прокатилась по ее рукам от плеча к пальцам, очертили круг чашки — настоящая и воспоминание о ней. Симото танцевала не вставая, медленно скользила, закрыв глаза и изгибалась всем телом, как ива на ветру. Как море, танцующее не для кого-то, а просто потому что такова ее суть. Поднесла чашу к губам, повернувшись почти вычурно, но в то же время явно привычно. Выпила чай одним долгим глотком, плавно откинув голову и придерживая донышко длинными пальцами. Посмотрела на завороженных зрителей, улыбнулась. Пиала спряталась в ладони, появилась на земле, точно по волшебству. Симото опустила глаза, снова становясь почти обычной. Насколько может быть обычной бездомная гейша с мандолиной. — Извините. Я не хотела вас смущать. Хмыкнула Таари, покачала головой. — Все в порядке. Отпила из своей чашки. Акайо увидел, как смущается Таари собственных движений, подумал — надо будет сказать, какой он ее увидел тогда, в саду. Какой видит сейчас. — Давайте я расскажу историю, раз Наоки нет, — предложил Рюу.