Нет, всегда был ужас. С самого начала. И у меня не было выбора. — Ты знаешь, что он сделает, если ты не согласишься, — сказала мама, поправляя мою вуаль с такой деловитостью, от которой у меня скрутило живот. Она никогда не проявляла ко мне настоящей привязанности, никогда не заботилась о своей младшей дочери, но я подумала, что сейчас, перед тем как она прогонит меня к дьяволу, может быть, она что-то покажет. Но лицо ее ничего не выражало. Она отступила назад, ее платье в серебряных крапинках волочилось вокруг. Оно дорогое. Яркое. Достойно для свадьбы такого масштаба. — Я не говорила, что не соглашусь, мам, — сказала я кротким, непривычным голосом. Это был первый раз, когда я заговорила за весь день. Меня разбудила сестра с мрачным лицом, пытаясь улыбнуться. Она была одним из немногих людей в моей семье, у кого было хоть какое-то чувство человечности, и это было лишь мимолетным осколком. Но этого недостаточно, чтобы что-то предпринять. Например, помочь мне сбежать или, по крайней мере, дать лезвие бритвы. Нет, вместо этого она разбудила меня, подождала, пока я встану с постели, присматривала за мной весь день. Не из любви, я уверена; скорее всего, чтобы убедиться, что я не найду никакое лезвие. В животе у меня все бурлило, когда разные люди дергали и закалывали мне волосы. Другие рисовали красоту на моем лице. Наряжали в кружевное платье. Я молчала, не плакала. Не кричала, не бежала, не умоляла. Я не выдала ни малейшего страха. У меня его не было. — Твои глаза за тебя говорят, — сказала мама, прищурившись. — Ну, я не могу контролировать то, что говорят мои глаза, — огрызнулась я, удивляясь гневу в своем тоне. Мама слегка вздрогнула. Затем она взяла себя в руки, взъерошив собственную прическу. — Ты можешь контролировать всё, что захочешь, — поправила она. — От этого зависит твоя жизнь, — она обернулась. — От этого зависит жизнь твоей семьи. Запомни. Семья, которая никогда не проявляла ко мне ничего, кроме едва скрываемого презрения, теперь полагалась на меня в своем выживании. — Как бы я забыла? — спросила я, и мой голос снова стал чуть громче шепота. Я шла по проходу, на меня смотрели толпы людей, которые были самыми достойными в нашем обществе. Которые указывали, какие салфетки будут использоваться на званом обеде, в то же время по телефону без колебаний планировали чью-то смерть. И затем подошла к худшему из них всех, человек, который наблюдал за мной с интенсивностью хищника. Мой муж. Он не давал мне забыть, что я делаю и почему. Потому что моя семья была эгоистичной, властолюбивой и крайне жестокой. Кровь ничего не значила. И меньше всего моя. Особенно когда она пролилась на дорогие мраморные полы моего дома. Или простыни из египетского хлопка на кровати. Кровь - моя кровь - была их валютой. И они заплатили сполна. Мое тело не позволяло вспомнить остальное. Может быть, из-за боли, которую испытывало сейчас, или из-за боли прошлого. Я не знала. Но вместо того, чтобы пройти через прошлую боль, я заставила себя встать со стула и подняться на дрожащие ноги, стиснув зубы от боли в мышцах, в костях. Я пошла в ванную. Поела. Потом забралась в постель и заснула. Надолго. Но, в конце концов, я проснулась. *** Я не стала звонить в полицию. Может и стоило. Большинство людей так бы и сделали. Но что-то подсказывало - нельзя. Во-первых, из-за воспитания. Я была овцой, выросшей в волчьем логове. Семейный позор. Я сидела за книгами, компьютером, не попадалась на глаза. Но я всё замечала. Даже кое-чему научилась. Я знала, как выглядит убийца. Неделю назад я проснулась оттого, что один из них стоял в моей спальне. Его наняли. И он не выполнил свою работу. Пойти в полицию - все равно что послать его хозяину -Кристоферу- большое сверкающее письмо с сообщением, что я все еще жива. Вместо этого я пять дней не вставала с постели. Вернулась к тому поведению, когда меня, наконец, освободили. Освободили. Такое глупое слово. Точно описывает не меня. Да, я была свободна после того, как моя дочь умерла у меня в животе из-за побоев мужа. Свободна после того, как я носила её еще две недели, зная, что она мертва внутри. Свободна после многочасовых схваток, пока из меня вырезали безмолвного младенца. Однажды врачи сказали моему бесстрастному мужу, что я больше не могу иметь детей. Я переросла свою полезность, себя и свое бесплодное чрево. И я думала, что он убьет меня. На самом деле даже молилась об этом. Но он был жесток. А жестокие люди не дают своим жертвам того, о чем они молятся, даже если это смерть. Вместо этого он дал мне свободу. Свободу бежать в зияющую и открытую пропасть мира, которому я не принадлежу. Открытый воздух реальной жизни, душный и слишком большой после многих лет в особняках, машинах и самолетах. Это было похоже на пленника, которого выпускают после того, как мир прошел мимо. И мир теперь совсем не похож на тот, который они оставили позади. Они тоскуют по своим прутьям. Но я не побежала назад. Это была бы верная и медленная смерть. Я собрала все оставшиеся в себе силы, села в автобус и воспользовалась всеми вещами, которые сделала, когда узнала, что беременна. Секретный банковский счет, новые документы. Я купила себе маленький фермерский домик в глуши. Или просто еще одну тюрьму. Где я сидела больше года. И где меня чуть не убил наемный убийца. На шестой день я встала. Одеяла были свинцовыми, когда я сдернула их с себя и опустила ноги в носках на пол. В воздухе пахло грязью и духотой, но не тем затхлым запахом, который исходил от никогда не открывающегося окна. Нет, я к этому привыкла. Он исходил от чужеземных захватчиков, прорвавшихся сквозь тонкую пленку, которую я по глупости приняла за свой железный щит. Я неуклюже подошла к окнам, выходившим на переднее крыльцо и подъездную дорожку. Холод просачивался из них, пробираясь до костей, несмотря на то, что на мне две пары носков. Раздвинув шторы, чтобы открыть белую поверхность внешнего мира, я вспомнила, что не включила обогреватель. А в Вашингтоне сейчас январь. Я потерла руки, оглядываясь на груду одеял на кровати. Я думала, что закрывалась ими от демонов. Конечно, это не сработало. Однако они помогли мне избежать переохлаждения. Мои кости скрипели, когда я шла по деревянному полу, ноги как желе, желудок болезненно пуст. Я знала, что мне нужно поесть, иначе я упаду в обморок. И если я упаду в обморок, то, скорее всего, не проснусь, потому что, несмотря на одеяла, холод проникнет и поглотит меня. Я остановилась, положив руку на обогреватель. Разве это не лучшее решение?